Внешне Юлий Платонович напоминал потрепанного жизнью апостола, который прошел не один десяток стран, распространяя свое учение. Был он худ, изможден, сед и длинноволос, но при этом не лишен благородного изящества и имел горящий взгляд страстотерпца.
— Вспоминаю прошлое, — говорил он хорошо поставленным голосом, то и дело откидывая назад прядь седых волос. — Вот это были времена! Всего каких-то лет пятнадцать-двадцать назад… Требования к слову были строжайшие — ни один графоман не мог прорваться к читателю, ни один блудливый борзописец не мог даже надеяться на то, что его пошлые откровения будут опубликованы… Высочайшие требования! А что теперь?
Юлий Платонович скорбел по прошлому. В прошлом он был уважаемым человеком, членом великого Союза писателей, у него была трехкомнатная квартира в центре Москвы, дача в Переделкине и возможность лечиться в ведомственной поликлинике. Теперь все неуловимым образом изменилось — комната в коммуналке, поскольку квартиру пришлось продать, обычная районная поликлиника, мизерная пенсия — ведь великий Союз развалился. Из редакции, где он работал, Истомина выгнали. «Интриги!» — не раз скорбно восклицал он с многозначительным видом.
— Юлий Платонович, вы опять отвлеклись! — сварливо воскликнула дама в первом ряду. — Вы ближе к делу…
Да-да, прошу прощения! — спохватился Истомин. — Приступим к разбору этюдов, которые вы писали в прошлый раз.
Теперь единственным средством к существованию у бывшего работника редакции была эта литературная студия в библиотеке, занятия в которой он вел по пятницам. Слушателей было немного — Гликерия Петровна Климантович, та самая сварливая дама, которая сидела в первом ряду, ее муж, который присутствовал на занятиях чисто формально, поскольку мадам Климантович ни на секунду не желала выпускать его из зоны своего пристального внимания, Гога Порошин, одиннадцатиклассник с угревой сыпью и наполеоновскими планами, сорокалетний Григорий Будрыс, вечно неопрятный, со скорбным взором маньяка, Клара Пятакова, вдова со страстью посещать все возможные кружки, секции и студии, что, по сути, являлось одним из способов сублимации, нервный Рома Асанов, врач-реаниматолог — единственный, к кому Истомин благоволил, поскольку находил у Асанова несомненные зачатки таланта. И — Герман Коваленко.
— Чур, меня первую! — воскликнула мадам Климантович и игриво оглянулась назад. — Я ведь женщина как-никак…
— А я кто, по-вашему? — возмутилась Клара Пятакова и мстительно прищурилась. — Впрочем, если по старшинству, то вы, милочка, действительно должны быть первой…
Мадам Климантович побледнела, а потом покраснела.
— Спокойно, дуся… — похлопал ее по руке муж, напоминающий длинного тощего богомола, во всем — противоположность своей прекрасной половине. — Будь выше этого…
— Тоже мне, фифа… — прошептала высокомерно мадам Климантович. — Видели мы таких!
Гликерия Петровна имела полное право быть высокомерной — ибо только ее, единственную, публиковали, и весьма активно. Она ваяла душераздирающие лав стори, которые критика нещадно ругала за отсутствие вкуса и элементарных писательских навыков. Именно потому Гликерия Петровна и посещала эту студию — надеясь задним числом наверстать упущенное.
— Итак, тема называлась «Бабочка», — благодушно произнес Истомин и открыл пухлую папку. — Вы, Гликерия Петровна, представили в виде бабочки прелестную юную женщину, которая… впрочем, я зачитаю отрывок: «…Она жадно посмотрела на него и облизнула губы. „Малыш, не надо… — умоляюще протянул он. — Ты же знаешь, я не смогу бросить свою жену. Никогда мы не будем вместе…“ — „Забудь, забудь обо всем…“ — жарко прошептала она и обвила руки вокруг его шеи. Она была так близко, что он не смог удержаться и ответил на ее объятия. Долгий страстный поцелуй, после которого…»
И Юлий Платонович со вкусом прочитал длинный любовный пассаж, в котором героиня соблазняла своего любовника. Вообще, непонятно было, откуда у Гликерии Петровны такие изощренные познания — потому как совершенно невозможно было представить, как сия почтенная дама занимается этим со своим тощим и длинным мужем.
— Итак, что думает об этом аудитория? — вопросил Юлий Платонович, закончив чтение.
— Это не бабочка, а паучиха какая-то… — скептически воскликнула Клара Пятакова. — Человека от семьи отрывает! Совести у нее нет…
— Что ж, вам виднее, — немедленно отреагировала мадам Климантович. — Черная вдова…
— Что-о-о?..
— Я говорю, есть такая разновидность пауков, которые называются «черная вдова». После совокупления самка убивает своего партнера…
— А в общем, неплохо… — вдруг заявил Григорий Будрыс, почесывая себе живот. — Только… только как-то простенько это. Он, она, жаркие объятия… Я вот тут недавно читал одно серьезное исследование о способах размножения в мире насекомых — вот где можно развернуться…
— Да-да, я это понял! — нервно воскликнул Юлий Платонович и порылся в своей папке. — Вот ваш текст — «Бабочка, или энтомофил Сидякин».
— Энтомофил? — наморщил лоб Асанов. — Ничего себе…
— Читайте, читайте! — жадно воскликнул Гога Порошин.
— Нет, Гогочка, вслух я этого читать не буду, — сурово произнес Юлий Платонович. — Это очень специфический текст, для узкого круга исследователей. Вы, Григорий, не без способностей, но, я вам честно скажу, какие-нибудь «Идущие вместе» сожгли бы ваши творения на костре… И потом, ваша страсть называть все действия исконно русскими глаголами…
— А про меня что скажете? — нервно перебила его Клара Пятакова.
— Вы, Клара, обладаете наблюдательностью и неравнодушием. Ваша «Бабочка» — действительно бабочка. Господа, прошу внимания! Наша Клара — единственная, кто написал об объекте исследования в прямом значении слова. Послушайте небольшой пассаж — Юна села на цветок резеды и удивленно сложила крылья. Ее терзал голод, но сладкий нектар вряд ли мог утолить ее бесконечную печаль по другу, с которым она порхала вчера над садом. Где же он сегодня? Неужели он никогда не вернется? Она вяло окунула хоботок в нектар, а потом взмыла в небо, надеясь с высоты обозреть широкие поля, уходившие за горизонт…»
«Вяло окунула хоботок в нектар…» — задумчиво произнес Григорий Будрыс, пожевав губами. — А что, неплохо сказано!
— Но почему — «удивленно сложила крылья»? — нервно воскликнул Рома Асанов. — Конечно, спорный вопрос — могут ли насекомые испытывать подобные чувства… Но мне кажется, это не годится! Не сложила крылья, а раскрыла их…
— Возможно… — благодушно склонил голову Истомин.
Валя стояла в углу конференц-зала, сложив руки на груди, и внимательно слушала. Она не могла понять, чем привлекает ее эта бесполезная литературная жвачка, но иногда в словах мэтра, да и его слушателей проскальзывало нечто такое, что поражало своей глубиной и тонкостью, словно могло помочь самой Вале… «Поздно, — говорила она иногда себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
— Вспоминаю прошлое, — говорил он хорошо поставленным голосом, то и дело откидывая назад прядь седых волос. — Вот это были времена! Всего каких-то лет пятнадцать-двадцать назад… Требования к слову были строжайшие — ни один графоман не мог прорваться к читателю, ни один блудливый борзописец не мог даже надеяться на то, что его пошлые откровения будут опубликованы… Высочайшие требования! А что теперь?
Юлий Платонович скорбел по прошлому. В прошлом он был уважаемым человеком, членом великого Союза писателей, у него была трехкомнатная квартира в центре Москвы, дача в Переделкине и возможность лечиться в ведомственной поликлинике. Теперь все неуловимым образом изменилось — комната в коммуналке, поскольку квартиру пришлось продать, обычная районная поликлиника, мизерная пенсия — ведь великий Союз развалился. Из редакции, где он работал, Истомина выгнали. «Интриги!» — не раз скорбно восклицал он с многозначительным видом.
— Юлий Платонович, вы опять отвлеклись! — сварливо воскликнула дама в первом ряду. — Вы ближе к делу…
Да-да, прошу прощения! — спохватился Истомин. — Приступим к разбору этюдов, которые вы писали в прошлый раз.
Теперь единственным средством к существованию у бывшего работника редакции была эта литературная студия в библиотеке, занятия в которой он вел по пятницам. Слушателей было немного — Гликерия Петровна Климантович, та самая сварливая дама, которая сидела в первом ряду, ее муж, который присутствовал на занятиях чисто формально, поскольку мадам Климантович ни на секунду не желала выпускать его из зоны своего пристального внимания, Гога Порошин, одиннадцатиклассник с угревой сыпью и наполеоновскими планами, сорокалетний Григорий Будрыс, вечно неопрятный, со скорбным взором маньяка, Клара Пятакова, вдова со страстью посещать все возможные кружки, секции и студии, что, по сути, являлось одним из способов сублимации, нервный Рома Асанов, врач-реаниматолог — единственный, к кому Истомин благоволил, поскольку находил у Асанова несомненные зачатки таланта. И — Герман Коваленко.
— Чур, меня первую! — воскликнула мадам Климантович и игриво оглянулась назад. — Я ведь женщина как-никак…
— А я кто, по-вашему? — возмутилась Клара Пятакова и мстительно прищурилась. — Впрочем, если по старшинству, то вы, милочка, действительно должны быть первой…
Мадам Климантович побледнела, а потом покраснела.
— Спокойно, дуся… — похлопал ее по руке муж, напоминающий длинного тощего богомола, во всем — противоположность своей прекрасной половине. — Будь выше этого…
— Тоже мне, фифа… — прошептала высокомерно мадам Климантович. — Видели мы таких!
Гликерия Петровна имела полное право быть высокомерной — ибо только ее, единственную, публиковали, и весьма активно. Она ваяла душераздирающие лав стори, которые критика нещадно ругала за отсутствие вкуса и элементарных писательских навыков. Именно потому Гликерия Петровна и посещала эту студию — надеясь задним числом наверстать упущенное.
— Итак, тема называлась «Бабочка», — благодушно произнес Истомин и открыл пухлую папку. — Вы, Гликерия Петровна, представили в виде бабочки прелестную юную женщину, которая… впрочем, я зачитаю отрывок: «…Она жадно посмотрела на него и облизнула губы. „Малыш, не надо… — умоляюще протянул он. — Ты же знаешь, я не смогу бросить свою жену. Никогда мы не будем вместе…“ — „Забудь, забудь обо всем…“ — жарко прошептала она и обвила руки вокруг его шеи. Она была так близко, что он не смог удержаться и ответил на ее объятия. Долгий страстный поцелуй, после которого…»
И Юлий Платонович со вкусом прочитал длинный любовный пассаж, в котором героиня соблазняла своего любовника. Вообще, непонятно было, откуда у Гликерии Петровны такие изощренные познания — потому как совершенно невозможно было представить, как сия почтенная дама занимается этим со своим тощим и длинным мужем.
— Итак, что думает об этом аудитория? — вопросил Юлий Платонович, закончив чтение.
— Это не бабочка, а паучиха какая-то… — скептически воскликнула Клара Пятакова. — Человека от семьи отрывает! Совести у нее нет…
— Что ж, вам виднее, — немедленно отреагировала мадам Климантович. — Черная вдова…
— Что-о-о?..
— Я говорю, есть такая разновидность пауков, которые называются «черная вдова». После совокупления самка убивает своего партнера…
— А в общем, неплохо… — вдруг заявил Григорий Будрыс, почесывая себе живот. — Только… только как-то простенько это. Он, она, жаркие объятия… Я вот тут недавно читал одно серьезное исследование о способах размножения в мире насекомых — вот где можно развернуться…
— Да-да, я это понял! — нервно воскликнул Юлий Платонович и порылся в своей папке. — Вот ваш текст — «Бабочка, или энтомофил Сидякин».
— Энтомофил? — наморщил лоб Асанов. — Ничего себе…
— Читайте, читайте! — жадно воскликнул Гога Порошин.
— Нет, Гогочка, вслух я этого читать не буду, — сурово произнес Юлий Платонович. — Это очень специфический текст, для узкого круга исследователей. Вы, Григорий, не без способностей, но, я вам честно скажу, какие-нибудь «Идущие вместе» сожгли бы ваши творения на костре… И потом, ваша страсть называть все действия исконно русскими глаголами…
— А про меня что скажете? — нервно перебила его Клара Пятакова.
— Вы, Клара, обладаете наблюдательностью и неравнодушием. Ваша «Бабочка» — действительно бабочка. Господа, прошу внимания! Наша Клара — единственная, кто написал об объекте исследования в прямом значении слова. Послушайте небольшой пассаж — Юна села на цветок резеды и удивленно сложила крылья. Ее терзал голод, но сладкий нектар вряд ли мог утолить ее бесконечную печаль по другу, с которым она порхала вчера над садом. Где же он сегодня? Неужели он никогда не вернется? Она вяло окунула хоботок в нектар, а потом взмыла в небо, надеясь с высоты обозреть широкие поля, уходившие за горизонт…»
«Вяло окунула хоботок в нектар…» — задумчиво произнес Григорий Будрыс, пожевав губами. — А что, неплохо сказано!
— Но почему — «удивленно сложила крылья»? — нервно воскликнул Рома Асанов. — Конечно, спорный вопрос — могут ли насекомые испытывать подобные чувства… Но мне кажется, это не годится! Не сложила крылья, а раскрыла их…
— Возможно… — благодушно склонил голову Истомин.
Валя стояла в углу конференц-зала, сложив руки на груди, и внимательно слушала. Она не могла понять, чем привлекает ее эта бесполезная литературная жвачка, но иногда в словах мэтра, да и его слушателей проскальзывало нечто такое, что поражало своей глубиной и тонкостью, словно могло помочь самой Вале… «Поздно, — говорила она иногда себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84