Вместе с половой на землю попа-
ло, наверное, и зерно. Может, кто-то и специально сыпанул, мышкам и
птичкам. Зерно проросло и взошло зеленым молодым лоскутком среди бурой
стерни. Я лежал на том лоскуте будто на пуховой мягкой перине. Смот-
рел, как на тонкой паутинке отрывается от стерни и улетает в небытие
лето. Улетает, чтобы вернуться на землю уже серым осенним покрывалом,
как первым заморозком. Летели в никуда маленькие, с муравьиный глаз,
печальные и старательные паучки, надо мной ходил кругами в чистом и
задумчивом небе коршун, старый, потому что не тратил напрасно сил, не
махал без нужды крыльями. Чертил и чертил что-то на небе мне или ко-
му-то еще. Одиноко крутился и печально помахивал, прокалывал небо се-
дыми крыльями древний ветряк. Работал вхолостую, по деревенскому заве-
дению, чтобы преждевременно не откинуться, надо дело делать. Но даже
при холостом ходу в его перетруженном нутре что-то все время как бы
постреливало, разлаженно потрескивало, скользило пересохшей горошиной.
Он словно хотел что-то сказать мне, что-то передать запасенное. Каза-
лось, вот-вот заговорит, скажет. Но слово у него никак не складыва-
лось, не прорезалось. Может, потому, что зажился уже, забыл то слово и
сейчас только шепелявил, сорил неясными звуками.
Я посасывал свою самокрутку, прислушивался к его старческому крях-
тению, и по щеке у меня катилась слеза. Наверно, та слеза была и от
дыма, от умирающих запахов изжившего себя ветряка и дубеющего под его
кровлей табака. Запахов, которые насылал на меня притихший, едва шеве-
лящийся в стерне сонный осенний ветер, а может, от чего-нибудь и сов-
сем иного. Мало ли что способен надумать в одиночестве ученик началь-
ной школы, когда на каждом шагу видит, сколько на этом свете гнетущей
душу несправедливости. И так хочется переделать этот свет, чтобы солн-
це так рано не заходило, длиннее было лето, чтобы навсегда пропали
обиды, отцовский ремень, слезы. Хочется перекроить свет, а не дают.
Расти, учись, говорят. Зачем же расти, чему учиться, терпеть и плакать
втихаря?
Неожиданно для себя я вскочил на ноги со своей пуховой постели,
бросился к крыльям ветряка. Примерился и, не выпуская изо рта самок-
рутку, обеими руками обхватил сухую, с острыми занозами веков доску. Я
был на крыле. И крыло легко, словно какую-то пушинку или того же неве-
сомого паучка, оторвало меня от земли, взняло и понесло, устремило в
небо. Я летел, какое счастье! Но оно не было долгим. Мгновение, хотя
для меня вечность, жизнь, которую я к тому времени прожил. Я был на не
досягаемой никем высоте. Я летел, и мое предназначение в этом мире -
летать. Не вернусь больше на землю, не сделаю на ней больше ни шагу.
Не желаю.
Но, на мою беду, на седьмом от счастья небе сыскался все же черт и
потянул меня за ногу. Я поджал ногу, чтобы отбиться. Сначала, правда,
отыскал глазом коршуна, что прикипел на одном месте в небе и оттуда
следил за мной. Сразу же глаз мой - вниз на землю. Может, хотел попро-
щаться с ней? Взглянул - и все. На том и кончилось. Хотел распрощаться
с землей, а распрощался с небом. Обземлячился, окирпичился. Морда,
морда, я кирпич, иду на сближение. И я пошел на сближение и окирпичил-
ся второй раз.
В самом деле, мягкая ты, мягкая, материнская земелька, но и твердая
даже на мой детский вкус.
А рыжий кот оказался куда более удачливым. Он поднялся в небо го-
раздо выше ветряной мельницы, стоящей на бугре среди седой осенней
стерни. Может, это был мой старый знакомый, ветряк моего детства?
Раньше, еще на моей памяти, его тут не было. Нашли где-то в глубине
Полесья и совсем недавно перевезли сюда. Перевезли и по-новому сложи-
ли. Неизвестно, для чего. На потеху души какому-то новорожденному маг-
нату-предпринимателю, человеку, кажется крепко окирпиченному в этой
жизни, но не без чувства прекрасного и душевной жажды чего-нибудь нео-
бычного. Только вот нескладуха получилась, как обычно у нас бывает:
хотим как лучше, а выходит как всегда. На этот раз, видимо, по вполне
объяснимой причине: что уже отмерло - отмерло безвозвратно.
Ветряная мельница на новом месте отказалась не только молоть, а да-
же кряхтеть и крутиться. Лишилась начисто языка и речи. Застыли, при-
кипели к небу ее обновленные молодые крылья. Только гнулись поперек и
вздрагивали под напором ветров, но не трогались, не вступали в былой
хороводный круг. По неизбытой, наверное, старой своей памяти со всего
света набежали сюда только мыши. Может, и с Полесья пришли, оттуда,
где некогда мельница начинала свою жизнь. Это же ведь у нас обычай та-
кой: где мельница, там и мыши, а еще голуби. И рыжий кот облюбовал тут
себе место для охоты, объявил примельничную территорию своим заказни-
ком. Видимо, и жил там, пока мороз и зима не накладывали запрета на
охоту. И никто бы сейчас не признал в нем того неуклюжего - один толь-
ко огромный лоб да глаза навыкат лупастые - того котенка, которого не-
когда хотели утопить и были уверены, что утопили.
Это был дикий и гордый охотничий кот-красавец. Ни одна изба, ни од-
на хозяйка не приняли его после того, как он спасся из воды. Оно и по-
нятно, зачем деревенской избе какой-то мокрый приблудный котенок, сво-
их некуда девать, плачет по ним река. В отличие от человека кошки пло-
дятся исправно, и вырождение им пока не грозит. А по сегодняшнему дню
и лишнего кота не очень прокормишь. Напрасно почти неделю шнуровал он
от избы к избе. Скребся в двери, пытался заглянуть людям в глаза, при-
ласкивался к домашним кошкам, утверждая, что он их сын. Всюду его
только пинали. Даже родная мать отказалась. Речная вода смыла с него
знакомые ей запахи. И он подался прочь от родных изб.
Земля, лес, прибрежные заросли лозы и черемухи, что не успела еще
отцвести, калина и бузина в цвету приняли и укрыли, спрятали котенка.
Себе под дом он приспособил старую барсуковую нору. Барсуки из той но-
ры, как и вообще из этого края, исчезли еще позапамятью людской. Ис-
чезли, как в свое время мамонты.
Предостережение, как я думаю, всему живому, кто появится после нас.
Голыми, как камень, являйтесь, чтобы ничего от вас нельзя было пои-
меть, даже шерсти клок. Иной раз, глядя на нашу землю, невольно дума-
ешь: камни на наших полях - это былые, некогда живые люди, только ум-
нее нас, с них ни сала, ни мяса. И они еще возродятся, станут людьми,
когда мы с вами поумнеем.
А тихих барсуков в нашем леске перетопили на сало. Одно на помин
души осталось - их хаты. Барсуки ладили их на долгую, потаенную жизнь,
в несколько этажей, на случай неожиданного наводнения и множество две-
рей на непредвиденный и быстрый исход.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
ло, наверное, и зерно. Может, кто-то и специально сыпанул, мышкам и
птичкам. Зерно проросло и взошло зеленым молодым лоскутком среди бурой
стерни. Я лежал на том лоскуте будто на пуховой мягкой перине. Смот-
рел, как на тонкой паутинке отрывается от стерни и улетает в небытие
лето. Улетает, чтобы вернуться на землю уже серым осенним покрывалом,
как первым заморозком. Летели в никуда маленькие, с муравьиный глаз,
печальные и старательные паучки, надо мной ходил кругами в чистом и
задумчивом небе коршун, старый, потому что не тратил напрасно сил, не
махал без нужды крыльями. Чертил и чертил что-то на небе мне или ко-
му-то еще. Одиноко крутился и печально помахивал, прокалывал небо се-
дыми крыльями древний ветряк. Работал вхолостую, по деревенскому заве-
дению, чтобы преждевременно не откинуться, надо дело делать. Но даже
при холостом ходу в его перетруженном нутре что-то все время как бы
постреливало, разлаженно потрескивало, скользило пересохшей горошиной.
Он словно хотел что-то сказать мне, что-то передать запасенное. Каза-
лось, вот-вот заговорит, скажет. Но слово у него никак не складыва-
лось, не прорезалось. Может, потому, что зажился уже, забыл то слово и
сейчас только шепелявил, сорил неясными звуками.
Я посасывал свою самокрутку, прислушивался к его старческому крях-
тению, и по щеке у меня катилась слеза. Наверно, та слеза была и от
дыма, от умирающих запахов изжившего себя ветряка и дубеющего под его
кровлей табака. Запахов, которые насылал на меня притихший, едва шеве-
лящийся в стерне сонный осенний ветер, а может, от чего-нибудь и сов-
сем иного. Мало ли что способен надумать в одиночестве ученик началь-
ной школы, когда на каждом шагу видит, сколько на этом свете гнетущей
душу несправедливости. И так хочется переделать этот свет, чтобы солн-
це так рано не заходило, длиннее было лето, чтобы навсегда пропали
обиды, отцовский ремень, слезы. Хочется перекроить свет, а не дают.
Расти, учись, говорят. Зачем же расти, чему учиться, терпеть и плакать
втихаря?
Неожиданно для себя я вскочил на ноги со своей пуховой постели,
бросился к крыльям ветряка. Примерился и, не выпуская изо рта самок-
рутку, обеими руками обхватил сухую, с острыми занозами веков доску. Я
был на крыле. И крыло легко, словно какую-то пушинку или того же неве-
сомого паучка, оторвало меня от земли, взняло и понесло, устремило в
небо. Я летел, какое счастье! Но оно не было долгим. Мгновение, хотя
для меня вечность, жизнь, которую я к тому времени прожил. Я был на не
досягаемой никем высоте. Я летел, и мое предназначение в этом мире -
летать. Не вернусь больше на землю, не сделаю на ней больше ни шагу.
Не желаю.
Но, на мою беду, на седьмом от счастья небе сыскался все же черт и
потянул меня за ногу. Я поджал ногу, чтобы отбиться. Сначала, правда,
отыскал глазом коршуна, что прикипел на одном месте в небе и оттуда
следил за мной. Сразу же глаз мой - вниз на землю. Может, хотел попро-
щаться с ней? Взглянул - и все. На том и кончилось. Хотел распрощаться
с землей, а распрощался с небом. Обземлячился, окирпичился. Морда,
морда, я кирпич, иду на сближение. И я пошел на сближение и окирпичил-
ся второй раз.
В самом деле, мягкая ты, мягкая, материнская земелька, но и твердая
даже на мой детский вкус.
А рыжий кот оказался куда более удачливым. Он поднялся в небо го-
раздо выше ветряной мельницы, стоящей на бугре среди седой осенней
стерни. Может, это был мой старый знакомый, ветряк моего детства?
Раньше, еще на моей памяти, его тут не было. Нашли где-то в глубине
Полесья и совсем недавно перевезли сюда. Перевезли и по-новому сложи-
ли. Неизвестно, для чего. На потеху души какому-то новорожденному маг-
нату-предпринимателю, человеку, кажется крепко окирпиченному в этой
жизни, но не без чувства прекрасного и душевной жажды чего-нибудь нео-
бычного. Только вот нескладуха получилась, как обычно у нас бывает:
хотим как лучше, а выходит как всегда. На этот раз, видимо, по вполне
объяснимой причине: что уже отмерло - отмерло безвозвратно.
Ветряная мельница на новом месте отказалась не только молоть, а да-
же кряхтеть и крутиться. Лишилась начисто языка и речи. Застыли, при-
кипели к небу ее обновленные молодые крылья. Только гнулись поперек и
вздрагивали под напором ветров, но не трогались, не вступали в былой
хороводный круг. По неизбытой, наверное, старой своей памяти со всего
света набежали сюда только мыши. Может, и с Полесья пришли, оттуда,
где некогда мельница начинала свою жизнь. Это же ведь у нас обычай та-
кой: где мельница, там и мыши, а еще голуби. И рыжий кот облюбовал тут
себе место для охоты, объявил примельничную территорию своим заказни-
ком. Видимо, и жил там, пока мороз и зима не накладывали запрета на
охоту. И никто бы сейчас не признал в нем того неуклюжего - один толь-
ко огромный лоб да глаза навыкат лупастые - того котенка, которого не-
когда хотели утопить и были уверены, что утопили.
Это был дикий и гордый охотничий кот-красавец. Ни одна изба, ни од-
на хозяйка не приняли его после того, как он спасся из воды. Оно и по-
нятно, зачем деревенской избе какой-то мокрый приблудный котенок, сво-
их некуда девать, плачет по ним река. В отличие от человека кошки пло-
дятся исправно, и вырождение им пока не грозит. А по сегодняшнему дню
и лишнего кота не очень прокормишь. Напрасно почти неделю шнуровал он
от избы к избе. Скребся в двери, пытался заглянуть людям в глаза, при-
ласкивался к домашним кошкам, утверждая, что он их сын. Всюду его
только пинали. Даже родная мать отказалась. Речная вода смыла с него
знакомые ей запахи. И он подался прочь от родных изб.
Земля, лес, прибрежные заросли лозы и черемухи, что не успела еще
отцвести, калина и бузина в цвету приняли и укрыли, спрятали котенка.
Себе под дом он приспособил старую барсуковую нору. Барсуки из той но-
ры, как и вообще из этого края, исчезли еще позапамятью людской. Ис-
чезли, как в свое время мамонты.
Предостережение, как я думаю, всему живому, кто появится после нас.
Голыми, как камень, являйтесь, чтобы ничего от вас нельзя было пои-
меть, даже шерсти клок. Иной раз, глядя на нашу землю, невольно дума-
ешь: камни на наших полях - это былые, некогда живые люди, только ум-
нее нас, с них ни сала, ни мяса. И они еще возродятся, станут людьми,
когда мы с вами поумнеем.
А тихих барсуков в нашем леске перетопили на сало. Одно на помин
души осталось - их хаты. Барсуки ладили их на долгую, потаенную жизнь,
в несколько этажей, на случай неожиданного наводнения и множество две-
рей на непредвиденный и быстрый исход.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23