И она в отчаянье апеллирует к демократизму, к персональному доверию, к традициям старой «Искры».
Но съездовское большинство – это и есть досъездовская старая «Искра». Она создала партию как отрицание кружковщины и семейственности, в том числе и собственной. Произошел недосмотр. Курица высидела утят.
И теперь отчаянно кудахчет на берегу, когда они уверенно поплыли. Борьба меньшинства за ЦО – это борьба за курицу-наседку, за благодушный семейный курятник, за кустарничество.
Соколов с удовольствием слушает докладчика. Мысли четкие, а убеждает он не столько словами, сколько сопоставлениями, удачно найденными параллелями.
– Меньшинство – ведь это почти половина съезда, – Брилинга все-таки прорвало, хотя он еще дипломатничает. – Значит, почти половина партии, и нельзя ее так легко скидывать со счетов. А потом Плеханов!
Плеханов – светлая голова!
Дубровинский был почти уверен, что именно в такой дипломатической форме полувопроса-полувозражения последует реплика Брилинга. Но хозяин дома вежлив в отличие от тех оппонентов, с которыми Иннокентию уже пришлось вести дискуссии. Они обычно активно не работают и к разногласиям сохраняют интерес только, так сказать, академический. В иных условиях с такими, как Брилинг, может быть, и не стоило бы полемизировать, но в Смоленске, кроме Брилинга, всего три-четыре человека членов комитета, и Брилинг среди них фигура заметная, значит, нужно ответить.
– Плеханов – светлая голова, большой политический ум и прекрасно понимает, откуда и куда дует ветер. Но его доброе сердце не может спокойно мириться с воплями растревоженного собственного гнезда… Что же касается меньшинства, то, конечно, его скидывать нельзя, но подчинить нужно! Иначе партии нет, съезд собирался впустую, ни для кого принималась программа! Тогда так и скажем: ошиблись, не доросли, поспешили, начнем сначала…
Соколову кажется, что Иннокентий устал от этих бесконечно повторяющихся возражений, от слов, от необходимости доказывать то, что ясно и без доказательств. И действительно, Дубровинский устал. А впереди еще, уже завтра, снова дорога. Случайные квартиры, тревожные ночевки на диванах, а то и прямо на полу, завтраки без обедов, чаи без ужина, и вновь полутемные вагоны третьего класса, густые запахи пота, смазных сапог, преющих портянок и кислой пищи.
Застарелая привычка в каждом новом городе ходить с оглядкой, машинально запоминать проходные дворы, вглядываться в лица и всех подозревать. И ни на минуту нельзя расслабить нервы, расстегнуть душу и просто, по-человечески, отдохнуть, пошуметь с дочками.
Соколов сцепился с Брилингом. А Иосиф Федорович пропустил, не слышал начала спора. Видно, их задела его последняя фраза насчет того, что «не доросли» и все надо начинать сначала. Они считают, что начало уже где-то в прошлом и никто не хочет почувствовать себя недорослем, но Брилинг уверен, что ошибка кроется не в созыве съезда, а в его окончании, что кто-то увлекся, затеоретизировался, оторвался от практики.
– Движение развертывается стихийно и по-разному, – Брилинг не может усидеть на месте, но в комнате тесно; вскочив со стула, он так и остается стоять. – Нельзя дирижировать этим движением из одного, и притом заграничного центра, – дирижерская палочка повиснет в воздухе.
– Аналогия от кустарничества, – Соколов говорит спокойно, немного насмешливо. – Рабочая армия не оркестр на купеческой свадьбе, а боевая сила! И генеральный штаб, а не дирижер, должен быть в безопасности.
Дубровинский молчит. Сейчас лучше не вмешиваться, этот Мирон достаточно ехиден и умен, чтобы загнать Брилинга в угол. Тогда, наверное, по первому параграфу устава не придется преть до утра, тратить слова на гимназистов и сочувствующих.
Соколов загнал-таки хозяина в угол и теперь добивает.
– Массовое движение инстинктивно ищет классовой основы – ясности, дифференцированности, отчетливости организации. Но в нем много старых пережитков от народнического бунтарства и либеральной обывательщины. Их нужно отсеять, и нужно не решето, а сито!
Двое других членов комитета не проронили ни слова. Похоже, что они даже не поняли, о чем идет речь, и им хочется спать.
Но когда дело дошло до резолюции, оказалось, что ее составить труднее, чем согласиться с выводами докладчика. Осудить первый параграф – просто, он минувшее, он устарел для российской действительности уже в тот момент, когда его принимали. А вот как быть с Мартовым? Разве война объявлена? Значит, эта резолюция не что иное, как худой мир, а он всегда хуже доброй ссоры.
Кончили поздно. Соколов уже совсем собрался уходить, как вдруг Дубровинский натянул пальто и вызвался проводить его – от духоты, дыма голова разболелась…
Смоленск спал. Ни прохожих, ни городовых, разъехались по домам извозчики, умолкли трамваи. Редкие фонари даже и не пытаются бороться с темнотой.
Крепостная стена угадывается по зловещей черной тени, тени от звезд.
Молча дошли до Блонье. Когда поравнялись с памятником Глинке, Леонид тихо взял Соколова под руку, наклонился к уху и прошептал пароль.
Василий Николаевич не удивился, что представитель ЦК предпочитает доверительно разговаривать с ним на улице, а не в квартире, пусть даже члена партийного комитета. Пароль был от Носкова. Носков интересовался ходом дел в бюро.
Разговорились. И незаметно беседа соскользнула вновь к проблемам, которые решались на съезде. Теперь Дубровинский не таясь рассказывал Мирону о загранице, о тех характерных мелочах взаимоотношений, которые, естественно, не могли найти места в докладе. И о Ленине.
Мирону не довелось с ним встретиться. Когда в 1902 году он из Костромы перебрался в Псков, Ленин был уже за границей. О нем рассказывал Лепешинский, иногда Носков. Рассказ Леонида был полнее, глубже. Чувствовалось, что этот человек близок Ильичу, знает его сокровенные мысли. И тем более неожиданным, даже невероятным, прозвучало признание, что Иннокентий никогда Ленина не видел и не разговаривал с ним.
Ильича Дубровинский почему-то называл «Дядько».
– Нашему Дядьку приходится сейчас труднее всех – один… как доезжачий на чужой псарне. Лает на него мартовская шатия на всех перекрестках и со всех сторон… А он пытается их поймать за хвост – вернуть к логике съездовских рассуждений. Исключительной настойчивости и уверенности человек! Когда ему указывают, что противники не понимают логики потому, что не хотят ее понимать, он отвечает, что не для них это делает, а для будущего, для рабочих масс, которые учатся и хотят понимать!
Соколов почувствовал себя немного но в своей тарелке, ему сразу же пришло на ум сегодняшнее совещание, брилинговская дипломатия и злополучная резолюция. И он не мог удержаться от горькой правды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Но съездовское большинство – это и есть досъездовская старая «Искра». Она создала партию как отрицание кружковщины и семейственности, в том числе и собственной. Произошел недосмотр. Курица высидела утят.
И теперь отчаянно кудахчет на берегу, когда они уверенно поплыли. Борьба меньшинства за ЦО – это борьба за курицу-наседку, за благодушный семейный курятник, за кустарничество.
Соколов с удовольствием слушает докладчика. Мысли четкие, а убеждает он не столько словами, сколько сопоставлениями, удачно найденными параллелями.
– Меньшинство – ведь это почти половина съезда, – Брилинга все-таки прорвало, хотя он еще дипломатничает. – Значит, почти половина партии, и нельзя ее так легко скидывать со счетов. А потом Плеханов!
Плеханов – светлая голова!
Дубровинский был почти уверен, что именно в такой дипломатической форме полувопроса-полувозражения последует реплика Брилинга. Но хозяин дома вежлив в отличие от тех оппонентов, с которыми Иннокентию уже пришлось вести дискуссии. Они обычно активно не работают и к разногласиям сохраняют интерес только, так сказать, академический. В иных условиях с такими, как Брилинг, может быть, и не стоило бы полемизировать, но в Смоленске, кроме Брилинга, всего три-четыре человека членов комитета, и Брилинг среди них фигура заметная, значит, нужно ответить.
– Плеханов – светлая голова, большой политический ум и прекрасно понимает, откуда и куда дует ветер. Но его доброе сердце не может спокойно мириться с воплями растревоженного собственного гнезда… Что же касается меньшинства, то, конечно, его скидывать нельзя, но подчинить нужно! Иначе партии нет, съезд собирался впустую, ни для кого принималась программа! Тогда так и скажем: ошиблись, не доросли, поспешили, начнем сначала…
Соколову кажется, что Иннокентий устал от этих бесконечно повторяющихся возражений, от слов, от необходимости доказывать то, что ясно и без доказательств. И действительно, Дубровинский устал. А впереди еще, уже завтра, снова дорога. Случайные квартиры, тревожные ночевки на диванах, а то и прямо на полу, завтраки без обедов, чаи без ужина, и вновь полутемные вагоны третьего класса, густые запахи пота, смазных сапог, преющих портянок и кислой пищи.
Застарелая привычка в каждом новом городе ходить с оглядкой, машинально запоминать проходные дворы, вглядываться в лица и всех подозревать. И ни на минуту нельзя расслабить нервы, расстегнуть душу и просто, по-человечески, отдохнуть, пошуметь с дочками.
Соколов сцепился с Брилингом. А Иосиф Федорович пропустил, не слышал начала спора. Видно, их задела его последняя фраза насчет того, что «не доросли» и все надо начинать сначала. Они считают, что начало уже где-то в прошлом и никто не хочет почувствовать себя недорослем, но Брилинг уверен, что ошибка кроется не в созыве съезда, а в его окончании, что кто-то увлекся, затеоретизировался, оторвался от практики.
– Движение развертывается стихийно и по-разному, – Брилинг не может усидеть на месте, но в комнате тесно; вскочив со стула, он так и остается стоять. – Нельзя дирижировать этим движением из одного, и притом заграничного центра, – дирижерская палочка повиснет в воздухе.
– Аналогия от кустарничества, – Соколов говорит спокойно, немного насмешливо. – Рабочая армия не оркестр на купеческой свадьбе, а боевая сила! И генеральный штаб, а не дирижер, должен быть в безопасности.
Дубровинский молчит. Сейчас лучше не вмешиваться, этот Мирон достаточно ехиден и умен, чтобы загнать Брилинга в угол. Тогда, наверное, по первому параграфу устава не придется преть до утра, тратить слова на гимназистов и сочувствующих.
Соколов загнал-таки хозяина в угол и теперь добивает.
– Массовое движение инстинктивно ищет классовой основы – ясности, дифференцированности, отчетливости организации. Но в нем много старых пережитков от народнического бунтарства и либеральной обывательщины. Их нужно отсеять, и нужно не решето, а сито!
Двое других членов комитета не проронили ни слова. Похоже, что они даже не поняли, о чем идет речь, и им хочется спать.
Но когда дело дошло до резолюции, оказалось, что ее составить труднее, чем согласиться с выводами докладчика. Осудить первый параграф – просто, он минувшее, он устарел для российской действительности уже в тот момент, когда его принимали. А вот как быть с Мартовым? Разве война объявлена? Значит, эта резолюция не что иное, как худой мир, а он всегда хуже доброй ссоры.
Кончили поздно. Соколов уже совсем собрался уходить, как вдруг Дубровинский натянул пальто и вызвался проводить его – от духоты, дыма голова разболелась…
Смоленск спал. Ни прохожих, ни городовых, разъехались по домам извозчики, умолкли трамваи. Редкие фонари даже и не пытаются бороться с темнотой.
Крепостная стена угадывается по зловещей черной тени, тени от звезд.
Молча дошли до Блонье. Когда поравнялись с памятником Глинке, Леонид тихо взял Соколова под руку, наклонился к уху и прошептал пароль.
Василий Николаевич не удивился, что представитель ЦК предпочитает доверительно разговаривать с ним на улице, а не в квартире, пусть даже члена партийного комитета. Пароль был от Носкова. Носков интересовался ходом дел в бюро.
Разговорились. И незаметно беседа соскользнула вновь к проблемам, которые решались на съезде. Теперь Дубровинский не таясь рассказывал Мирону о загранице, о тех характерных мелочах взаимоотношений, которые, естественно, не могли найти места в докладе. И о Ленине.
Мирону не довелось с ним встретиться. Когда в 1902 году он из Костромы перебрался в Псков, Ленин был уже за границей. О нем рассказывал Лепешинский, иногда Носков. Рассказ Леонида был полнее, глубже. Чувствовалось, что этот человек близок Ильичу, знает его сокровенные мысли. И тем более неожиданным, даже невероятным, прозвучало признание, что Иннокентий никогда Ленина не видел и не разговаривал с ним.
Ильича Дубровинский почему-то называл «Дядько».
– Нашему Дядьку приходится сейчас труднее всех – один… как доезжачий на чужой псарне. Лает на него мартовская шатия на всех перекрестках и со всех сторон… А он пытается их поймать за хвост – вернуть к логике съездовских рассуждений. Исключительной настойчивости и уверенности человек! Когда ему указывают, что противники не понимают логики потому, что не хотят ее понимать, он отвечает, что не для них это делает, а для будущего, для рабочих масс, которые учатся и хотят понимать!
Соколов почувствовал себя немного но в своей тарелке, ему сразу же пришло на ум сегодняшнее совещание, брилинговская дипломатия и злополучная резолюция. И он не мог удержаться от горькой правды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62