Каждую неделю мы обсуждали с ним значение тех или иных предметов в надежде, что у него пройдет потребность красть. Про себя я думала, что он может подобрать ключ к моему кабинету и украсть из него что-нибудь.
В последние недели отношения между Ником и Мегги сделались особенно бурными – он то неудержимо занимался с ней любовью, то изводил ее. Он ненавидел ее железное спокойствие. Несколько раз я замечала ему, что его чувства к Мегги повторяют то, что он испытывал ко мне, но он неизменно отвечал:
– Это другое, – и отказывался продолжать разговор.
Подготовка к очередному суду совсем измотала его. Он защищал интересы человека, который перенес мозговую травму в результате воздействия токсичных химикатов, и компания Ника должна была выступить против «влиятельных шишек», обвиняя во всем корпорацию, которая эти химикаты производит. Этот случай должен был стать решающим в карьере Ника. Компаньоны возлагали на него большие надежды. Они вложили в судебные издержки сотни тысяч долларов, зная, что, если он выиграет, это принесет огромную прибыль.
Когда суд начался, каждый наш сеанс стал сводиться к анализу прошедшего дня, к пересказу выступлений свидетелей и того, какое они произвели впечатление на присяжных.
На второй неделе процесса он сказал как-то:
– Не исключено, что сегодня я проиграл все дело. Я растерялся во время перекрестного допроса. Не смог противостоять этому парню. Не смог сосредоточиться. Я попросил десятиминутный перерыв просто для того, чтобы привести мысли в порядок. Хорошо еще, что он был сегодня последним свидетелем.
– А что, по-вашему, произошло?
– Не знаю. Я слушал его и думал: этот решающий. Если мне удастся победить его, можно смело идти домой. Но я продул.
– Может быть, мысль о том, что он большая шишка, оказала на вас такое влияние?
– Да, но обычно я люблю рискованные моменты, когда на карту поставлено все.
– Возможно, это другой случай.
– Да, я могу лишиться работы.
Я надеялась, что это не так. Ник был совершенно выбит из равновесия.
– Но знаете, что смешно? Раньше у меня все получалось в зале суда, а потом я бежал в туалет с поносом. Теперь же все было ужасно, но зато с моим желудком все в порядке.
– Может быть, на последнем этапе и в суде все будет в порядке, и вы будете хорошо себя чувствовать. – Я цеплялась за последнюю надежду.
Вэл как-то раз взглянула на меня и сказала:
– Ты так похудела. Что случилось?
– Очень много работы. Даже перекусить некогда.
– Все тот же пациент?
– И он тоже. Это все равно, что ходить по канату без страховки. Иногда мне кажется, что он вот-вот потеряет контроль над собой. Но чтобы его госпитализировать, оснований недостаточно. Клянусь, что больше никогда в жизни не возьмусь ни за один подобный случай.
– А еще что происходит?
– Ссоримся с Умберто. Меня беспокоят все эти женщины, которые его окружают. Да и сплю мало.
– Все наладится. Почему бы вам не уехать? Погреетесь, отоспитесь недельку.
– Это потрясающая мысль. Я пообещала матери приехать на Пасху, но, может быть, поеду в июне. А ты как?
– По-разному. Гордон с ума сводит своей ипохондрией. Каждый день он подозревает, что у него какая-нибудь форма рака. И теперь принимает гомеопатию.
– Пусть он поговорит с Линдой. Она про эту дрянь все знает.
– Мне меньше всего хочется его в этом поддерживать.
Прежде чем попрощаться, Вэл взяла меня за руку и сказала:
– Знаешь, мне кажется, что ты в состоянии контролировать любую ситуацию, которая возникает у тебя на работе. Но у каждого бывают пациенты, которых контролировать невозможно. Даже Гарольд Сирлз признался, что один парень чуть не довел его до психоза.
– Я справлюсь, Вэл. Я справлюсь. Я уже почти справилась.
На этой неделе мне предстояло обсуждать со своими студентами ипохондрию и психосоматические заболевания. Я даже приготовила им копию своей лекции по этому вопросу.
Я с нетерпением ждала встречи с группой. Там меня уважали, и я могла себе позволить расслабиться. Радиопередача тоже позволила мне почувствовать свою значимость, но все это отняло у меня целых два дня, и я наняла врача, который разбирал почту с откликами и отвечал на письма.
Когда конец процесса был уже близок, Ник сказал:
– Не знаю, что я буду делать, если проиграю. Обердорф каждый день спрашивает меня о том, как идут дела.
– А что может произойти в худшем случае?
– Меня уволят. Мне будет трудно устроиться на хорошее место в другой компании. Я сделаюсь никому не нужным.
– Но в каждом процессе бывают проигравшие.
– Да, это одно из правил игры, ты всегда говоришь себе, что это не важно, так как ты сделал все, что мог. Но мне это не приносит утешения. Для меня победа – все. Меня не интересует закон.
– Но как же вы выбрали свою профессию?
– Мне были нужны деньги, добытые честно. Некоторые студенты-юристы мечтают стать сенаторами и бороться за справедливость. Я же мечтал о шикарной машине.
– Было что-нибудь еще, что особенно вас интересовало?
Он вздохнул и почесал в затылке.
– Может, это звучит и глупо, но всегда мне хотелось играть на фортепиано. Мне нравился звук органа в церкви. После школы я пробирался в ближайшую лавку музыкальных инструментов и пытался играть. Я до сих пор помню, какой там стоял запах полированной мебели и старого линолеума. Один из продавцов научил меня играть «Удивительную грацию». Иногда, когда я попадаю в чей-то дом, я сажусь к пианино и играю.
– А вы никогда не брали уроков музыки?
– Нет. Я не мог себе позволить купить пианино. Как-то раз я принес домой прокатные цены на музыкальные инструменты и показал их отцу, но он сказал: «Как-нибудь потом». Но это потом так никогда и не наступило. Продавец научил меня играть на «Мелодике» – мне она тоже очень понравилась.
– А что это такое?
– Похоже на миниатюрное пианино. Ты дуешь в нее и нажимаешь клавиши. Самые лучшие делают в Германии. Тогда они стоили только пятьдесят долларов. Я просил Кенди купить ее мне, и она обещала. Я даже пошел и выбрал одну, на случай, если она пойдет со мной в магазин. Как раз тогда она от нас и ушла. Я больше в этот магазин никогда не ходил.
– Вы никогда не говорите, что значил для вас ее уход.
Он замолчал, пытаясь подавить свои чувства. Но когда он заговорил, голос его был дрожащим и жалобным.
– Это было что-то ужасное. Она не оставила после себя и следа. Ни разу не позвонила. Ни разу не написала. Все это убедило меня в бессмысленности любви. После этого отец стал называть ее сукой, и я тоже.
– А теперь вы не могли бы ее найти, чтобы поговорить?
– Это было бы ни к чему. И потом я уже сказал – для меня она умерла.
– А может, вам еще не поздно научиться играть на пианино?
– Это будет навевать мне грустные мысли о жизни, которой я никогда не имел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
В последние недели отношения между Ником и Мегги сделались особенно бурными – он то неудержимо занимался с ней любовью, то изводил ее. Он ненавидел ее железное спокойствие. Несколько раз я замечала ему, что его чувства к Мегги повторяют то, что он испытывал ко мне, но он неизменно отвечал:
– Это другое, – и отказывался продолжать разговор.
Подготовка к очередному суду совсем измотала его. Он защищал интересы человека, который перенес мозговую травму в результате воздействия токсичных химикатов, и компания Ника должна была выступить против «влиятельных шишек», обвиняя во всем корпорацию, которая эти химикаты производит. Этот случай должен был стать решающим в карьере Ника. Компаньоны возлагали на него большие надежды. Они вложили в судебные издержки сотни тысяч долларов, зная, что, если он выиграет, это принесет огромную прибыль.
Когда суд начался, каждый наш сеанс стал сводиться к анализу прошедшего дня, к пересказу выступлений свидетелей и того, какое они произвели впечатление на присяжных.
На второй неделе процесса он сказал как-то:
– Не исключено, что сегодня я проиграл все дело. Я растерялся во время перекрестного допроса. Не смог противостоять этому парню. Не смог сосредоточиться. Я попросил десятиминутный перерыв просто для того, чтобы привести мысли в порядок. Хорошо еще, что он был сегодня последним свидетелем.
– А что, по-вашему, произошло?
– Не знаю. Я слушал его и думал: этот решающий. Если мне удастся победить его, можно смело идти домой. Но я продул.
– Может быть, мысль о том, что он большая шишка, оказала на вас такое влияние?
– Да, но обычно я люблю рискованные моменты, когда на карту поставлено все.
– Возможно, это другой случай.
– Да, я могу лишиться работы.
Я надеялась, что это не так. Ник был совершенно выбит из равновесия.
– Но знаете, что смешно? Раньше у меня все получалось в зале суда, а потом я бежал в туалет с поносом. Теперь же все было ужасно, но зато с моим желудком все в порядке.
– Может быть, на последнем этапе и в суде все будет в порядке, и вы будете хорошо себя чувствовать. – Я цеплялась за последнюю надежду.
Вэл как-то раз взглянула на меня и сказала:
– Ты так похудела. Что случилось?
– Очень много работы. Даже перекусить некогда.
– Все тот же пациент?
– И он тоже. Это все равно, что ходить по канату без страховки. Иногда мне кажется, что он вот-вот потеряет контроль над собой. Но чтобы его госпитализировать, оснований недостаточно. Клянусь, что больше никогда в жизни не возьмусь ни за один подобный случай.
– А еще что происходит?
– Ссоримся с Умберто. Меня беспокоят все эти женщины, которые его окружают. Да и сплю мало.
– Все наладится. Почему бы вам не уехать? Погреетесь, отоспитесь недельку.
– Это потрясающая мысль. Я пообещала матери приехать на Пасху, но, может быть, поеду в июне. А ты как?
– По-разному. Гордон с ума сводит своей ипохондрией. Каждый день он подозревает, что у него какая-нибудь форма рака. И теперь принимает гомеопатию.
– Пусть он поговорит с Линдой. Она про эту дрянь все знает.
– Мне меньше всего хочется его в этом поддерживать.
Прежде чем попрощаться, Вэл взяла меня за руку и сказала:
– Знаешь, мне кажется, что ты в состоянии контролировать любую ситуацию, которая возникает у тебя на работе. Но у каждого бывают пациенты, которых контролировать невозможно. Даже Гарольд Сирлз признался, что один парень чуть не довел его до психоза.
– Я справлюсь, Вэл. Я справлюсь. Я уже почти справилась.
На этой неделе мне предстояло обсуждать со своими студентами ипохондрию и психосоматические заболевания. Я даже приготовила им копию своей лекции по этому вопросу.
Я с нетерпением ждала встречи с группой. Там меня уважали, и я могла себе позволить расслабиться. Радиопередача тоже позволила мне почувствовать свою значимость, но все это отняло у меня целых два дня, и я наняла врача, который разбирал почту с откликами и отвечал на письма.
Когда конец процесса был уже близок, Ник сказал:
– Не знаю, что я буду делать, если проиграю. Обердорф каждый день спрашивает меня о том, как идут дела.
– А что может произойти в худшем случае?
– Меня уволят. Мне будет трудно устроиться на хорошее место в другой компании. Я сделаюсь никому не нужным.
– Но в каждом процессе бывают проигравшие.
– Да, это одно из правил игры, ты всегда говоришь себе, что это не важно, так как ты сделал все, что мог. Но мне это не приносит утешения. Для меня победа – все. Меня не интересует закон.
– Но как же вы выбрали свою профессию?
– Мне были нужны деньги, добытые честно. Некоторые студенты-юристы мечтают стать сенаторами и бороться за справедливость. Я же мечтал о шикарной машине.
– Было что-нибудь еще, что особенно вас интересовало?
Он вздохнул и почесал в затылке.
– Может, это звучит и глупо, но всегда мне хотелось играть на фортепиано. Мне нравился звук органа в церкви. После школы я пробирался в ближайшую лавку музыкальных инструментов и пытался играть. Я до сих пор помню, какой там стоял запах полированной мебели и старого линолеума. Один из продавцов научил меня играть «Удивительную грацию». Иногда, когда я попадаю в чей-то дом, я сажусь к пианино и играю.
– А вы никогда не брали уроков музыки?
– Нет. Я не мог себе позволить купить пианино. Как-то раз я принес домой прокатные цены на музыкальные инструменты и показал их отцу, но он сказал: «Как-нибудь потом». Но это потом так никогда и не наступило. Продавец научил меня играть на «Мелодике» – мне она тоже очень понравилась.
– А что это такое?
– Похоже на миниатюрное пианино. Ты дуешь в нее и нажимаешь клавиши. Самые лучшие делают в Германии. Тогда они стоили только пятьдесят долларов. Я просил Кенди купить ее мне, и она обещала. Я даже пошел и выбрал одну, на случай, если она пойдет со мной в магазин. Как раз тогда она от нас и ушла. Я больше в этот магазин никогда не ходил.
– Вы никогда не говорите, что значил для вас ее уход.
Он замолчал, пытаясь подавить свои чувства. Но когда он заговорил, голос его был дрожащим и жалобным.
– Это было что-то ужасное. Она не оставила после себя и следа. Ни разу не позвонила. Ни разу не написала. Все это убедило меня в бессмысленности любви. После этого отец стал называть ее сукой, и я тоже.
– А теперь вы не могли бы ее найти, чтобы поговорить?
– Это было бы ни к чему. И потом я уже сказал – для меня она умерла.
– А может, вам еще не поздно научиться играть на пианино?
– Это будет навевать мне грустные мысли о жизни, которой я никогда не имел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96