Не успею я чихнуть, а он уже желает мне доброго здоровья. Обо всем, что происходит в моей жизни, он узнает раньше меня — и про чеченского любовника, и про дуэль Скрипки, и про золотые нити… Вот и сейчас: «Что это вы так побледнели, Марина Борисовна, по-моему, вам близка эта тема…» Вы как всегда правы, Андрей Викторович, близка мне эта тема, еще как близка…
***
В пору моей молодости в Ленинграде началась настоящая эпидемия квартирных выставок — этаких нелегальных очагов нонкоформистской «подлинности». Понятно, что домашние апартаменты отдавались под искусство не от хорошей жизни — у неофициальных художников окончательно пропала возможность выставляться. Кроме того, подпольные галереи были прекрасным местом для неформального общения непризнанных гениев. Сюда приходили молодые художники, поэты, рок-музыканты. Честно говоря, это были не квартиры, а проходные дворы. Какие-то странные люди ходили из комнаты в комнату, пили, ели, играли на бильярде. Изредка появлялись иностранцы, скупавшие оптом по бросовым ценам работы питерских художников — «неформалов». С одним из таких заморских гостей, Гарри Робинсоном, я познакомилась в квартире художника Толи Стрелкина на канале Грибоедова. Робинсон был советником по культуре американского консульства, и все вокруг называли его «мистер Робинзон». За ним бледной тенью всегда следовала его жена — тощая очкастая особа, на которую Робинсон не обращал абсолютно никакого внимания. Он стал в открытую волочиться за мной, и неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не Марк Кричевский, польский студент, который учился в нашей «Мухе». Он просто взял меня за руку и увел с собой.
И я пошла. Безропотно, как телка на заклание.
А потом все разом кончилось.
Марк уехал в Америку, не сказав мне последнего «прости». Я продолжала ходить в университет, успешно сдавала зачеты и экзамены и изредка забегала к Стрелкину, лелея тайную надежду узнать что-нибудь о Марке.
Маленький, усатый, похожий на Чаплина художник Толя Стрелкин был сама любезность. Он всегда угощал меня кофе и непрерывно матерился при этом, но делал это так обаятельно, что на нею нельзя было обижаться. Правда, о Марке рассказывал неохотно — он никак не мог понять, почему вдруг я интересуюсь Кричевским, а не им, Толей.
Но вскоре и эта последняя ниточка, связывавшая меня с Марком, неожиданно оборвалась. Комитетчики устроили у Толи обыск, обвинив его в пропаганде порнографии и гомосексуализма. Позже нашим чекистам стало известно, что супруги Робинсоны, Толины друзья, умудрились переправить в Штаты с посольской почтой целый чемодан с картинами молодых ленинградских художников.
Над бедным Стрелкиным нависла угроза обвинения в шпионаже. Некоторые завсегдатаи Толиной квартиры были арестованы и сосланы — кто на Сахалин, кто — в Петропавловск-Камчатский. Но Толю почему-то не тронули. Он отделался легким испугом, затаился, а в постперестроечные годы стал преуспевающим художником и издателем модного рекламного журнала. Мы остались с ним добрыми приятелями и частенько захаживали друг к другу в гости. Кто знает, не исчезни так внезапно пан Кричевский из моей жизни и из России — был бы у Романа Игоревича Агеева шанс добиться моего расположения, произвести на свет двоих детей и повышать голос на жену всякий раз, когда в супе мало гущи?
***
Работать с Модестовым я не любила. В отличие от Горностаевой, меня не привлекали мужчины, обремененные тремя детьми и ревнивой женой в придачу.
— Почему мне так не везет? — жаловалась я Горностаевой. — Этот Модестов такой недотепа. Вот если бы антикварную тему поручили Гвичия…
— Твой Гвичия, Марина Борисовна, хоть и князь, но грузинский. Ему что Врубель, что Бабель — все одно по барабану, — горячо заступалась за Модестова Валентина.
С Горностаевой трудно было не согласиться, и я, подавив тяжелый вздох, засела за изучение извилистого жизненного пути известного коллекционера и контрабандиста Соломона Рябушинского. Честно говоря, сегодня мне было не до него. Я то и дело поглядывала на часы, с нетерпением ожидая конца рабочего дня и встречи с Марком.
***
— Ах, Марк, как я рада! Ты даже не можешь себе представить, — говорила я и была при этом совершенно искренна.
Смешно и нелепо было бы спустя столько лет предъявлять ему претензии и устраивать сцены. Марк, как тогда, двадцать лет назад, взял меня за руку, и через несколько минут мы уже сидели за уютным столиком ресторана «Ротонда».
— Ну рассказывай, где живешь, чем занимаешься? — спрашивала я, с интересом разглядывая своего старого знакомого.
— Живу в Нью-Йорке, там у меня небольшая арт-галерея на Пятой авеню, рассказывал Кричевский. — В последнее время стал часто наведываться в Россию, в Петербург. В Америке не встретишь таких умопомрачительно красивых женщин, как ты, Марина. И с годами ты становишься только лучше.
Я гордо вскинула голову и впервые с благодарностью вспомнила о Лазаре Гольцикере. Эскулап-пройдоха знал свое дело. Иногда я даже жалела, что его золотые ручки в ближайшие лет пять-шесть будут замешивать баланду на зоновской кухне.
— Ну а что, твоя жена — разве не красавица? — спросила я и почему-то покраснела.
— Моника? — Марк тоже смутился. — Она… она воспитывает детей, занимается благотворительностью, словом — образцовая американская жена.
Господи, подумала я, ну почему всех противных теток в Америке непременно зовут Мониками? Моника Левински, Моника Кричевски…
Дурацкое имя. Так звали ученую обезьянку из нашего зоопарка.
Впрочем, бедная тварь, кажется, уже сдохла…
— Да что мы все обо мне да обо мне. Ты-то как? Что делала в мастерской Сенкевича?
— Вот, отдала реанимировать своего Порселлиса. Скоро мне с ним придется расстаться.
— С твоей стороны, форменное безобразие — так долго продержать его без реставрации, — пристыдил меня Марк. — Прелестная вещица, я помню ее с тех пор, как впервые побывал в твоем доме. Дай Бог памяти, в каком же это было году?
— Достаточно того, что это было в прошлом веке, — буркнула я. И тут же постаралась увести разговор от неприятной темы:
— А что у тебя за дела с реставраторами?
— «Даная», пани Марина, одна, а иметь ее хочется многим. В Америке и здесь, в России, есть немало людей, которые готовы заплатить очень хорошую цену за точную копию шедевра великого мастера. Арон Семенович и его подопечные воистину творят чудеса.
— Так вот ты чем занимаешься, — разочарованно протянула я, — торгуешь копиями.
— Ну отчего же, — хитро прищурился Марк. — Подлинники нынче редкость, но встречаются и они. Ты не представляешь, какие полотна всплывают порой на свет Божий. Взять хотя бы твоего Порселлиса…
Эту фразу о «моем Порселлисе» я припомнила позже при весьма неприятных обстоятельствах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
***
В пору моей молодости в Ленинграде началась настоящая эпидемия квартирных выставок — этаких нелегальных очагов нонкоформистской «подлинности». Понятно, что домашние апартаменты отдавались под искусство не от хорошей жизни — у неофициальных художников окончательно пропала возможность выставляться. Кроме того, подпольные галереи были прекрасным местом для неформального общения непризнанных гениев. Сюда приходили молодые художники, поэты, рок-музыканты. Честно говоря, это были не квартиры, а проходные дворы. Какие-то странные люди ходили из комнаты в комнату, пили, ели, играли на бильярде. Изредка появлялись иностранцы, скупавшие оптом по бросовым ценам работы питерских художников — «неформалов». С одним из таких заморских гостей, Гарри Робинсоном, я познакомилась в квартире художника Толи Стрелкина на канале Грибоедова. Робинсон был советником по культуре американского консульства, и все вокруг называли его «мистер Робинзон». За ним бледной тенью всегда следовала его жена — тощая очкастая особа, на которую Робинсон не обращал абсолютно никакого внимания. Он стал в открытую волочиться за мной, и неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не Марк Кричевский, польский студент, который учился в нашей «Мухе». Он просто взял меня за руку и увел с собой.
И я пошла. Безропотно, как телка на заклание.
А потом все разом кончилось.
Марк уехал в Америку, не сказав мне последнего «прости». Я продолжала ходить в университет, успешно сдавала зачеты и экзамены и изредка забегала к Стрелкину, лелея тайную надежду узнать что-нибудь о Марке.
Маленький, усатый, похожий на Чаплина художник Толя Стрелкин был сама любезность. Он всегда угощал меня кофе и непрерывно матерился при этом, но делал это так обаятельно, что на нею нельзя было обижаться. Правда, о Марке рассказывал неохотно — он никак не мог понять, почему вдруг я интересуюсь Кричевским, а не им, Толей.
Но вскоре и эта последняя ниточка, связывавшая меня с Марком, неожиданно оборвалась. Комитетчики устроили у Толи обыск, обвинив его в пропаганде порнографии и гомосексуализма. Позже нашим чекистам стало известно, что супруги Робинсоны, Толины друзья, умудрились переправить в Штаты с посольской почтой целый чемодан с картинами молодых ленинградских художников.
Над бедным Стрелкиным нависла угроза обвинения в шпионаже. Некоторые завсегдатаи Толиной квартиры были арестованы и сосланы — кто на Сахалин, кто — в Петропавловск-Камчатский. Но Толю почему-то не тронули. Он отделался легким испугом, затаился, а в постперестроечные годы стал преуспевающим художником и издателем модного рекламного журнала. Мы остались с ним добрыми приятелями и частенько захаживали друг к другу в гости. Кто знает, не исчезни так внезапно пан Кричевский из моей жизни и из России — был бы у Романа Игоревича Агеева шанс добиться моего расположения, произвести на свет двоих детей и повышать голос на жену всякий раз, когда в супе мало гущи?
***
Работать с Модестовым я не любила. В отличие от Горностаевой, меня не привлекали мужчины, обремененные тремя детьми и ревнивой женой в придачу.
— Почему мне так не везет? — жаловалась я Горностаевой. — Этот Модестов такой недотепа. Вот если бы антикварную тему поручили Гвичия…
— Твой Гвичия, Марина Борисовна, хоть и князь, но грузинский. Ему что Врубель, что Бабель — все одно по барабану, — горячо заступалась за Модестова Валентина.
С Горностаевой трудно было не согласиться, и я, подавив тяжелый вздох, засела за изучение извилистого жизненного пути известного коллекционера и контрабандиста Соломона Рябушинского. Честно говоря, сегодня мне было не до него. Я то и дело поглядывала на часы, с нетерпением ожидая конца рабочего дня и встречи с Марком.
***
— Ах, Марк, как я рада! Ты даже не можешь себе представить, — говорила я и была при этом совершенно искренна.
Смешно и нелепо было бы спустя столько лет предъявлять ему претензии и устраивать сцены. Марк, как тогда, двадцать лет назад, взял меня за руку, и через несколько минут мы уже сидели за уютным столиком ресторана «Ротонда».
— Ну рассказывай, где живешь, чем занимаешься? — спрашивала я, с интересом разглядывая своего старого знакомого.
— Живу в Нью-Йорке, там у меня небольшая арт-галерея на Пятой авеню, рассказывал Кричевский. — В последнее время стал часто наведываться в Россию, в Петербург. В Америке не встретишь таких умопомрачительно красивых женщин, как ты, Марина. И с годами ты становишься только лучше.
Я гордо вскинула голову и впервые с благодарностью вспомнила о Лазаре Гольцикере. Эскулап-пройдоха знал свое дело. Иногда я даже жалела, что его золотые ручки в ближайшие лет пять-шесть будут замешивать баланду на зоновской кухне.
— Ну а что, твоя жена — разве не красавица? — спросила я и почему-то покраснела.
— Моника? — Марк тоже смутился. — Она… она воспитывает детей, занимается благотворительностью, словом — образцовая американская жена.
Господи, подумала я, ну почему всех противных теток в Америке непременно зовут Мониками? Моника Левински, Моника Кричевски…
Дурацкое имя. Так звали ученую обезьянку из нашего зоопарка.
Впрочем, бедная тварь, кажется, уже сдохла…
— Да что мы все обо мне да обо мне. Ты-то как? Что делала в мастерской Сенкевича?
— Вот, отдала реанимировать своего Порселлиса. Скоро мне с ним придется расстаться.
— С твоей стороны, форменное безобразие — так долго продержать его без реставрации, — пристыдил меня Марк. — Прелестная вещица, я помню ее с тех пор, как впервые побывал в твоем доме. Дай Бог памяти, в каком же это было году?
— Достаточно того, что это было в прошлом веке, — буркнула я. И тут же постаралась увести разговор от неприятной темы:
— А что у тебя за дела с реставраторами?
— «Даная», пани Марина, одна, а иметь ее хочется многим. В Америке и здесь, в России, есть немало людей, которые готовы заплатить очень хорошую цену за точную копию шедевра великого мастера. Арон Семенович и его подопечные воистину творят чудеса.
— Так вот ты чем занимаешься, — разочарованно протянула я, — торгуешь копиями.
— Ну отчего же, — хитро прищурился Марк. — Подлинники нынче редкость, но встречаются и они. Ты не представляешь, какие полотна всплывают порой на свет Божий. Взять хотя бы твоего Порселлиса…
Эту фразу о «моем Порселлисе» я припомнила позже при весьма неприятных обстоятельствах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48