Поставила на диван, пригляделась. «Надо же, — восхитилась я, — фрегат, терпящий бедствие, явно помолодел и сиял обновленными красками, погружаясь в пучину вод. Но позвольте, а где же?!.» Я схватила картину и перенесла поближе к свету. На уровне ватерлинии корабля не было пятна от штык-ножа революционного матроса. А ведь в реставрационной мастерской, когда Сенкевич показывал мне картину, пятно было. Это просто наваждение какое-то! Я снова положила картину на диван и рухнула как подкошенная рядом с ней. Нет, это был не Ян Порселлис! Я принесла домой дешевую подделку, фалыдак! Кто, где, когда — задавалась я бесконечными вопросами и не находила на них ответа. Лучше бы я потеряла деньги, драгоценности, что угодно, только не эту картину. Мои предки сумели сохранить ее в революцию, не выменяли на хлеб в блокаду… «Ничто не может сравниться с твоим Порселлисом, дорогая», — вспомнила я слова Марка. Марк! О Господи, как же я сразу не догадалась. Он давно на нее облизывался, да и в мастерской Сенкевича оказался в тот же день и час, когда я забирала картину… Все одно к одному. Марк! Неужели это ты? Как ты мог? Я закурила и подошла к окну.

***
В тишине стучат капли дождя.
Я никогда не задумывалась, почему люблю дождь. Может быть, потому что никогда не была так счастлива, как в то лето, когда по улицам текли целые потоки воды. А я бежала в мокрых босоножках на свидание к Марку.
Он целовал мои губы и, смеясь, говорил, что дождь в Ленинграде соленый.
А это я любила его до слез.
Сейчас, по прошествии лет, я могу сказать, что бывают более неутомимые и изощренные любовники, чем Марк Кричевский. Но тогда мне еще не с кем было его сравнивать. Да и чувственность моя еще только-только начинала пробуждаться. Куда важнее для меня было найти между страницами английского текста, который я зубрила к зачету, вырванный из его блокнота листок в клеточку с милыми незатейливыми стихами.
Марк пропал в сентябре. Я не хотела верить, что он мог просто так взять и уехать. Я искала его везде.
Я бродила по Летнему саду, где мы любили бывать вдвоем, и мое отчаяние становилось еще исступленнее при виде парочек, украдкой целующихся в наступающих сумерках.
Я ходила к Толе Стрелкину, сидела часами в углу потертого полосатого дивана, глотала сигаретный дым, свой и чужой, и ждала, что откроется дверь, он войдет и уведет меня за собой, как в тот первый вечер. Но он не пришел, и мне пришлось поверить, что Марк не умер от внезапной болезни, не разбился в автокатастрофе, не попал в застенки КГБ. Марк бросил меня так же легко и непринужденно, как несколько месяцев назад заставил потерять голову.
В компаниях, где нас привыкни видеть вместе, я бывать перестала.
Сочувственные взгляды и недвусмысленные предложения «утешить девушку» наконец-то напомнили мне о том, что у меня есть гордость. В истории с Марком я забыла о ней в первый и последний раз в жизни. Сама себя я за это простила, при условии, что больше такое не повторится.
А напоминанием о том, как ужасно выглядит забывшая о гордости и чувстве собственного достоинства женщина, осталась фотография, сделанная для пропуска в Публичку. На ней меня можно принять за японку или китаянку — до такой степени опухли от слез мои большие зеленые глаза.
Конечно, спустя двадцать лет, ничего даже отдаленно напоминающего любовь я к Марку Кричевскому не испытывала. Наверное, я как раз и пыталась отомстить ему за некогда оскорбленное чувство собственного достоинства. Хотела, чтобы он всю оставшуюся жизнь жалел о том, что потерял меня. А коварный Кричевский, вместо того чтобы сокрушаться, увел у меня картину. Но теперь я уже не была той наивной дурочкой и не собиралась лить горьких слез. Я решила во что бы то ни стало спасти терпящий бедствие фрегат. И я ко всему была готова. Ведь Марк сам говорил, что коллекционер может пойти на все — предать, украсть и даже убить. Что ж, он уже предал и уже украл, а дальше, как в песенке поется — «блеснула финка, прощай, Маринка…».

***
Кричевский долго отнекивался, ссылался на неотложные дела, но я настояла на встрече, для которой выбрала кафе на Невском — недалеко от уютного гнездышка, где мы с Марком провели несколько бессонных белых ночей.
— Не сердись, Марина, но мои штаны поменялись, — виновато улыбаясь, говорил Марк и размешивал взбитые сливки в изящном бокале с кофе по-ирландски. — Бизнес такая непредсказуемая вещь надеялся пробыть в Питере до сентября, а теперь вот вынужден лететь в Нью-Йорк в конце недели.
«Еще бы, — подумала я, — дело в шляпе: Порселлиса под мышку, и только тебя и видели».
— Как жаль! Так значит, это наша последняя встреча? — Я горестно вздохнула. — Будь добр, Марк, сходи, возьми мне пирожное — тройной шоколад. Надо же чем-то подсластить жизнь после такого убийственного известия.
Марк безропотно поднялся и направился в другой зал к буфету с выложенными на витрине французскими сладостями.
За соседним столиком сидели совсем юные парень с девушкой, по всему видно — иностранцы, и увлеченно надписывали открытки с видами Петербурга, которые через неделю-другую будут разглядывать их родственники и друзья. Открыток была целая стопка. Молодые люди трудились, не покладая авторучек и не поднимая головы. Я достала из сумочки бумажный пакетик, всыпала его содержимое в кофе Марка. Рука моя не дрогнула, когда я размешивала в бокале белый порошок. Марк Кричевский заслуживал того, чтобы его напоили клофелином. Но где взять это воспетое в отечественных детективах средство, я не имела ни малейшего понятия. Зато мне был доступен фурасемид, известный в народе как эффективный мочегонный препарат.
К тому же я точно знала, что таблетки фурасемида совершенно безвкусны и безвредны.
— О чем ты думаешь? — спросила я.
Вернувшийся с тройным шоколадом Марк был молчалив и задумчив.
— О том, как ты прекрасна, — он улыбнулся мне ласково и безгрешно.
— Надеюсь, поездка оказалась не бесполезной? Тебе будет чем привлечь посетителей в свою арт-галерею?
— Видишь ли, Марина… — Кричевский взял меня за руку, я ощутила тепло его ладони, а потом прикосновение губ к запястью.
Усилием воли я подавила волну желания, которая всякий раз грозила захлестнуть с головой, когда Марк касался меня.
— Я не умею просить прощения, Марина. — Марк коротко взглянул на меня и тут же отвел глаза. — Ты единственная, ради кого я пересилил свою гордыню, тщеславие и эгоизм… Марина, я прошу тебя простить… Ты знаешь за что…
«За одно из двух, — лихорадочно соображала я, — либо за события двадцатилетней давности, либо за Порселлиса. Неужели он сейчас во всем сознается и вернет картину?»
— Я действительно любил тебя.
Настолько, насколько вообще мне дано Богом узнать это чувство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48