Моя квартира уже не твой дом.
- А где мой дом? - сощурилась она.
- Откуда я знаю? Наверное, где и был. У родителей.
- У них негде жить, - шмыгнула носом экс-супруга.
- Как же негде? У них трехкомнатная квартира.
- Но я не хочу с ними жить. Они пьют.
Мне ничего не оставалось, как развести руками и помчаться за трамваем. Я опаздывал на работу. А вечером она снова явилась в слезах.
- Мои родители - скоты. Это невозможно... Давай разменяем твою квартиру.
Я бы с удовольствием разменял свою квартиру, если бы её можно было разменять. Я бы с радостью согласился жить в любой коммунальной конуре, лишь бы её не видеть. Но, к сожалению, мою "хрущевку" разменять было нельзя.
Так продолжалось полгода: её бесконечные возвращения, слезы, жалобы, истерики. Я жил как на иголках. Даже когда мне сообщили, что Алиса охмурила какого-то поэта и они уже подали заявление в загс, и тогда я вздрагивал от каждого цоканья туфель в подъезде. Я долго не мог поверить, что больше её не увижу. Когда же она действительно расписалась с тем бедным стихотворцем, я почувствовал себя канарейкой, которой открыли клетку.
"Только бы они жили счастливо", - ежевечерне просил я у бога. Но разве они будут счастливы? Зачем ей поэт? Ей нужен какой-нибудь чувачок из рабочей среды, но с претензиями на оригинальность, который хорошо зарабатывает, тянется к комфорту, заграничному шмотью и красивой жизни. Вот это будет пара! Поэту же она испортит жизнь. "Впрочем, - как догадывался я, - таково, видимо, её предназначение - гасить божьи искры художников". Ну да черт с нею! Теперь я строил дальнейшие планы относительно моей вольной жизни.
Я подсчитывал и соотносил свои резервы, точнее, то, что у меня осталось. Я оценивал свои силы, как генерал оценивает армию после кровопролитного боя. Мне оставалось до славного возраста творца всего каких-то жалких четыре года. К тому же бесконечные скандалы и истерические сцены на людях сделали меня желчным и нелюдимым. Я представлял собой жалкое зрелище: этакое унылое неулыбчивое существо с вечно недовольной физиономией. Недовольство собой - обычное состояние художника. Но в том-то и дело, что художником я себя назвать мог теперь лишь с огромной натяжкой. Дала о себе знать эта проклятая семейная жизнь. Как человек я деградировал полностью, как художник - едва теплился.
Тем не менее мои юношеские замыслы снова стали рваться наружу, и я сделал несколько зарисовок своих снов. Мастер посмотрел и грустно покачал головой. "Ничего, - подумал я. - Все впереди!"! Я не был уверен, что снова начну улыбаться, но что в течение года восстановлю свою былую художественную мощь, в этом у меня сомнений не было.
Я бросил работать и начал рисовать. Я стоял за мольбертом шестнадцать, восемнадцать, двадцать часов. По теплеющим глазам Дмитрия Дмитриевич я понимал, что копаю в нужном направлении. В мастерской для меня всегда находилось место, но было неловко, что ребята по-прежнему считали меня мэтром. Я старался оправдывать это звание, трудился дни и ночи, забывая о сне и еде. Я добивался усилием воли того, чего мои сверстники достигали без труда. И вместо радости в горле клокотала обида. Но когда действительно получалось что-то необычное, кривая усмешка искажала мою вечно небритую физиономию. Если бы мои братья-живописцы корпели столько у холста, у них, быть может, получилось бы и лучше.
Только все равно это было счастливое время. Я работал с упоением. Казалось, ещё чуть-чуть - и я на вершине желаемой техники. Но Дмитрий Дмитриевич качал головой и намекал, что на это "чуть-чуть" уходят десятилетия.
Однако время меня больше не пугало. Я снова приобрел веру в себя и был почему-то уверен, что пойду дальше своих предшественников. Человечество на пороге открытия новых миров, и если мне дается шанс быть в авангарде, значит, я не последний человек в этом дремучем мироздании...
Но однажды под вечер моя кисть сама собой выпала из рук, и я внезапно почувствовал неистовое отвращение к живописи. В ту же минуту я покинул квартиру и поплелся по влажному тротуару, движимый новой хандрой.
17
В тот осенний вечер как-то слишком по-мертвецки пустовали улицы, и сильный ветер с дождем (несмотря на то, что я любил дождь) не только не вдохновлял, а наоборот - разжигал сиротский неуют в моей тихой и чахлой душонке. Честно говоря, "не фонтан" был тогда на улице, но дома было втрое невыносимей.
Не прошло и двух месяцев моей вольной холостяцкой жизни, как опять в больное нутро вползла эта щемящая тревога неустроенности. Именно она в тот вечер не дала мне завершить картину и дико испортила настроение. Внезапно я опять поверил в счастье и опять мечтал о женщине - тихой, мягкой, доброй, женственной и даже застенчивой. Она сидела бы тихими вечерами на диванчике под голубым торшером и уютно вязала, а я бы писал свои гениальные картины. И покой бы царил в моем одиноком доме, потому что творить можно только при полном покое.
Я мечтал не о чем-то несбыточном, не о чем-то сверхъестественном. Я мечтал о самом обыденном, о женщине, которая понимала бы меня хоть немного и не требовала больше того, что я могу дать. Неужели из трех миллиардов женщин, населяющих нашу планету, не найдется одной такой?
Как я был наивен в своих рассуждениях, а ведь буквально за два дня до этого мне и приснился тот роковой сон про старика и девушку, выпорхнувшую из барака. Старик не одобрил мой развод, но и не осудил. Он сказал мне что-то важное, относительно этой девушки. Но что? Я забыл. Хотя проснувшись в то утро, я все прекрасно помнил, но, кажется, не придал этому значения.
А все дело в том, что этот барак, который мне приснился во сне, я видел наяву. Недалеко от города был когда-то рабочий поселок оружейного завода. От него осталось несколько полуразрушенных бараков, но только один из них был точной копией того, из которого выпорхнула моя вторая половина. Может быть, поэтому я так скептично и отнесся к этому сну, потому что пребывание моей единственной и неповторимой никак не сочеталось с этой слободской рухлядью.
Итак, в тот вечер, когда моя кисть сама собой выпала из рук, я неожиданно узрел в своем безрадостном грядущем то, что люди называют надеждой. Надежда - это второе, что вырастает из одиночества у истинных творцов. Первое - смертельная тоска. Но теперь у меня был опыт, и я знал, что на свете хуже смертельной тоски - это ежевечерняя обязанность ложиться в постель с нелюбимой женщиной.
Я зашел в мастерскую, и учитель, внимательно посмотрев на меня, как-то очень тяжело вздохнул.
- Все нормально, Дмитрий Дмитриевич, - улыбнулся я, не понимая его настроения. - Житейских проблем у меня больше нет. Я их спихнул!
- Осталось чистое искусство? - в тон мне ответил мастер и как-то очень мудро покачал головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
- А где мой дом? - сощурилась она.
- Откуда я знаю? Наверное, где и был. У родителей.
- У них негде жить, - шмыгнула носом экс-супруга.
- Как же негде? У них трехкомнатная квартира.
- Но я не хочу с ними жить. Они пьют.
Мне ничего не оставалось, как развести руками и помчаться за трамваем. Я опаздывал на работу. А вечером она снова явилась в слезах.
- Мои родители - скоты. Это невозможно... Давай разменяем твою квартиру.
Я бы с удовольствием разменял свою квартиру, если бы её можно было разменять. Я бы с радостью согласился жить в любой коммунальной конуре, лишь бы её не видеть. Но, к сожалению, мою "хрущевку" разменять было нельзя.
Так продолжалось полгода: её бесконечные возвращения, слезы, жалобы, истерики. Я жил как на иголках. Даже когда мне сообщили, что Алиса охмурила какого-то поэта и они уже подали заявление в загс, и тогда я вздрагивал от каждого цоканья туфель в подъезде. Я долго не мог поверить, что больше её не увижу. Когда же она действительно расписалась с тем бедным стихотворцем, я почувствовал себя канарейкой, которой открыли клетку.
"Только бы они жили счастливо", - ежевечерне просил я у бога. Но разве они будут счастливы? Зачем ей поэт? Ей нужен какой-нибудь чувачок из рабочей среды, но с претензиями на оригинальность, который хорошо зарабатывает, тянется к комфорту, заграничному шмотью и красивой жизни. Вот это будет пара! Поэту же она испортит жизнь. "Впрочем, - как догадывался я, - таково, видимо, её предназначение - гасить божьи искры художников". Ну да черт с нею! Теперь я строил дальнейшие планы относительно моей вольной жизни.
Я подсчитывал и соотносил свои резервы, точнее, то, что у меня осталось. Я оценивал свои силы, как генерал оценивает армию после кровопролитного боя. Мне оставалось до славного возраста творца всего каких-то жалких четыре года. К тому же бесконечные скандалы и истерические сцены на людях сделали меня желчным и нелюдимым. Я представлял собой жалкое зрелище: этакое унылое неулыбчивое существо с вечно недовольной физиономией. Недовольство собой - обычное состояние художника. Но в том-то и дело, что художником я себя назвать мог теперь лишь с огромной натяжкой. Дала о себе знать эта проклятая семейная жизнь. Как человек я деградировал полностью, как художник - едва теплился.
Тем не менее мои юношеские замыслы снова стали рваться наружу, и я сделал несколько зарисовок своих снов. Мастер посмотрел и грустно покачал головой. "Ничего, - подумал я. - Все впереди!"! Я не был уверен, что снова начну улыбаться, но что в течение года восстановлю свою былую художественную мощь, в этом у меня сомнений не было.
Я бросил работать и начал рисовать. Я стоял за мольбертом шестнадцать, восемнадцать, двадцать часов. По теплеющим глазам Дмитрия Дмитриевич я понимал, что копаю в нужном направлении. В мастерской для меня всегда находилось место, но было неловко, что ребята по-прежнему считали меня мэтром. Я старался оправдывать это звание, трудился дни и ночи, забывая о сне и еде. Я добивался усилием воли того, чего мои сверстники достигали без труда. И вместо радости в горле клокотала обида. Но когда действительно получалось что-то необычное, кривая усмешка искажала мою вечно небритую физиономию. Если бы мои братья-живописцы корпели столько у холста, у них, быть может, получилось бы и лучше.
Только все равно это было счастливое время. Я работал с упоением. Казалось, ещё чуть-чуть - и я на вершине желаемой техники. Но Дмитрий Дмитриевич качал головой и намекал, что на это "чуть-чуть" уходят десятилетия.
Однако время меня больше не пугало. Я снова приобрел веру в себя и был почему-то уверен, что пойду дальше своих предшественников. Человечество на пороге открытия новых миров, и если мне дается шанс быть в авангарде, значит, я не последний человек в этом дремучем мироздании...
Но однажды под вечер моя кисть сама собой выпала из рук, и я внезапно почувствовал неистовое отвращение к живописи. В ту же минуту я покинул квартиру и поплелся по влажному тротуару, движимый новой хандрой.
17
В тот осенний вечер как-то слишком по-мертвецки пустовали улицы, и сильный ветер с дождем (несмотря на то, что я любил дождь) не только не вдохновлял, а наоборот - разжигал сиротский неуют в моей тихой и чахлой душонке. Честно говоря, "не фонтан" был тогда на улице, но дома было втрое невыносимей.
Не прошло и двух месяцев моей вольной холостяцкой жизни, как опять в больное нутро вползла эта щемящая тревога неустроенности. Именно она в тот вечер не дала мне завершить картину и дико испортила настроение. Внезапно я опять поверил в счастье и опять мечтал о женщине - тихой, мягкой, доброй, женственной и даже застенчивой. Она сидела бы тихими вечерами на диванчике под голубым торшером и уютно вязала, а я бы писал свои гениальные картины. И покой бы царил в моем одиноком доме, потому что творить можно только при полном покое.
Я мечтал не о чем-то несбыточном, не о чем-то сверхъестественном. Я мечтал о самом обыденном, о женщине, которая понимала бы меня хоть немного и не требовала больше того, что я могу дать. Неужели из трех миллиардов женщин, населяющих нашу планету, не найдется одной такой?
Как я был наивен в своих рассуждениях, а ведь буквально за два дня до этого мне и приснился тот роковой сон про старика и девушку, выпорхнувшую из барака. Старик не одобрил мой развод, но и не осудил. Он сказал мне что-то важное, относительно этой девушки. Но что? Я забыл. Хотя проснувшись в то утро, я все прекрасно помнил, но, кажется, не придал этому значения.
А все дело в том, что этот барак, который мне приснился во сне, я видел наяву. Недалеко от города был когда-то рабочий поселок оружейного завода. От него осталось несколько полуразрушенных бараков, но только один из них был точной копией того, из которого выпорхнула моя вторая половина. Может быть, поэтому я так скептично и отнесся к этому сну, потому что пребывание моей единственной и неповторимой никак не сочеталось с этой слободской рухлядью.
Итак, в тот вечер, когда моя кисть сама собой выпала из рук, я неожиданно узрел в своем безрадостном грядущем то, что люди называют надеждой. Надежда - это второе, что вырастает из одиночества у истинных творцов. Первое - смертельная тоска. Но теперь у меня был опыт, и я знал, что на свете хуже смертельной тоски - это ежевечерняя обязанность ложиться в постель с нелюбимой женщиной.
Я зашел в мастерскую, и учитель, внимательно посмотрев на меня, как-то очень тяжело вздохнул.
- Все нормально, Дмитрий Дмитриевич, - улыбнулся я, не понимая его настроения. - Житейских проблем у меня больше нет. Я их спихнул!
- Осталось чистое искусство? - в тон мне ответил мастер и как-то очень мудро покачал головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52