Иди сюда, Андрес, присоединись к публике. Тайфер вновь шествует по Гастингскому полю, но вместо песни о сражении дарит нам утреннюю серенаду или мадригал –
– видишь, все возвращается, слова dont je fus dupe.
Да, старуха, мы достойны маркополо, а потому –
МАРКО ПОЛО вспоминает:
Твои рабы искали дни за днями
мой след, чтоб для меня открыть ворота.
Пути и годы сбили их со счета –
вернулся караван, гремя цепями.
Но лунная тропа со мной, как прежде,
и шелка шум, и грозный гул ночами…
Вернулся караван, гремя цепями,
а отплывал я – с парусом надежды!
Твой край далекий, крохотный и строгий,
где карлики-деревья длят досаду,
кроты взрыхляют борозды по саду
и рой огнистый реет над дорогой!
Твоих земель размытая граница –
в пометках ливня, в зелени таможен.
В мою котомку амулет положен,
что на границе чуждой пригодится.
А речь твоя – лишь те ее узнали,
кто облаков следил метаморфозы –
дыханье ночи, лезвие угрозы
и ожиданье, там, на перевале.
Ворота выгнул времени избыток,
ты – за преградой из обсидиана,
за временем, и гонг звучит нежданно –
к дверям бросаю имя, точно свиток.
Тринадцать лун в кровавом омовенье,
цикад хрустальных музыка слепая,
луна в воде скользит, не утопая,
и ты – стократ прекрасней в отдаленье!
– Замечательно, – сказал репортер. – Сверкающее, многоцветное стихотворение.
– Помолчите, – сказала Клара. – Это – мое, оно мне нравится, и, кроме того, оно из иной поры. Небольшое воспоминание специально для меня, колечко на память.
– Действительно, отдает иным миром, – сказал Хуан. – А вообще-то, Клара, тому назад совсем немного лет…
Сердце – калейдоскоп живой,
шаг, другой – и ты сам иной!
– Ты прав, – сказал Андрес, наклоняясь к репортеру, который уставился в стакан. – Этот тип повторил мне свое предложение.
– Понятно, но они не хотят уезжать.
– Конечно, не хотим, – сказал Хуан, и ему вдруг вспомнилась его квартира и ваза, а в ней – цветной кочан, один в доме, цветной кочан в квартире, один-одинешенек.
– И плохо делают, – сказал репортер. – Потому что, кроме всего прочего, там, на улице, человек, который все время ходит за ними по пятам.
– Как? – сказал Хуан и выпрямился. Рука Андреса легла на его плечо. Он сел на стул. Клара схватила его за пиджак. – Абель –
– Спокойно, – сказал Андрес. – Бежать на улицу – не выход.
– Как странно, но я это понял только сейчас, – сказал репортер Стелле. – А все из-за теплого пива –
этой мерзкой мочи, сваренной орангутангом в полотняном костюме, тухлой мочи, приготовленной женщиной, питающей пустые иллюзии –
из-за этого пива, что бродит у меня под кожей лица.
– Да, вижу, ты здорово набрался, – сказал Андрес. – Но ты его видел или нет?
– Сигарету закуривал, – сказал репортер. – На углу Бушара.
– Дайте я выйду на минуту, – сказал Хуан очень спокойно. – Посмотрю – и все. Ты не представляешь, как мне хочется поговорить с Абелем.
– А поговорить тебе надо не с Абелем, а с Калимано, – сказал Андрес. – Стелла, пойми хоть ты, что –
Стелла взвизгнула, бабочка (а за ней еще одна) запуталась у нее в волосах. Матрос в глубине зала передразнил ее – тоже взвизгнул, а следом за ним и другой. Женщина, только что вошедшая в зал, быстро обернулась на визг и вскинула вверх руки, словно защищаясь.
– Бедное чешуекрылое, – сказал репортер. – Вот оно, смотрите, какое у него шелковистое брюшко.
– Жуть, – сказала Стелла. – На крыльях – как будто буквы.
– Реклама, – сказал репортер. – Какие-нибудь мерзкие призывы. Смотри-ка, Джонни, смотри, начинается. Пошли отсюда скорее, пахнет жареным.
Кто-то на улице, видно, бросил камень, и тот гулко ударился о крышу. В глубине зала закричали, визгливо захохотали и полупьяный матрос –
So I dream in vain
but in my heart it always will remain –
сгреб в охапку бутылки с полки за стойкой, –
my Stardust melody.
но одна (с граппой) выскользнула и разлетелась вдребезги, наполнив воздух сладковатым запахом, заглушившим и табачный дым, и туман –
the memory of love – refrained.
«Куда дальше, – подумал Андрес, вскакивая на ноги. – Ну, старик, теперь каждый думает сам. В такой миг каждая жаба ищет свой колодец».
– А теперь, когда ты решилась оставить в покое мой пиджак, – сказал Хуан, – я думаю, ты не станешь противиться тому, чтобы я вышел и посмотрел, там ли Абелито.
– Бывают поступки и поступки, – устало сказал Андрес. – Настоящие и все остальные. И лучший твой поступок на данный момент называется Калимано.
– Но мы не хотим уезжать, – сказала Клара, глядя на него с нежностью.
– Остаться означает Абель, – сказал Андрес. – Послушайте, ребята, вам никак нельзя остаться. Этот камень, брошенный в крышу, предназначался не ему, не Стелле и не мне. Его бросили в вас. – В зале стоял такой гвалт, что Андресу пришлось повысить голос. – Какая жара… Посмотри на свои руки, Клара. Дотронься до лица. Нужен другой воздух, чтобы твоя кожа высохла от пота.
– Дело не в том, что я хочу остаться, – сказала Клара. – Просто я не вижу, почему надо уезжать.
– Давайте втроем выйдем на улицу, – пробормотал Андрес. – Возможно, там вы увидите.
– Увидим Абеля? – спросил Хуан, поднимаясь.
– Возможно, – сказал Андрес. – Стелла, останься с репортером, он совсем засыпает.
– Расскажете потом, – сказал клевавший носом репортер. – I am Ozimandias, king of kings –
что в переводе означает… Ладно, материала – на полную колонку корпусом…
– На много колонок, – сказал Хуан. – Для Озимандиаса. Спи, репортер, а Стелла заботливо будет охранять твое похмелье.
– Я, – сказал репортер, – не сплю.
Андрес отступил в сторону, пропуская вперед Клару с Хуаном. Положил, было, свой бумажник в карман Стеллы, но снова достал и вынул из него пару купюр.
– На всякий случай…
Стелла посмотрела на него, зажала бумажник в руке и опустила себе в карман.
– Иди, не беспокойся, – сказала она. – Я сама управлюсь.
– Может, я немного задержусь, – сказал Андрес. – Но лучше мне пойти одному. Если тебе станет тут неуютно или начнут донимать, оставь репортера спать, а сама –
– Иди, не беспокойся, – сказала Стелла.
– А если все будет нормально, подожди меня тут немного. – Он коснулся ее щеки тыльной стороной ладони и пошел к двери, а на пороге обернулся и, вложив два пальца в рот, свистнул, подзывая Калимано. В глубине зала задвигались стулья, эдакое маламбо без музыки, звякнули разбитые бутылки, Калимано вынырнул из-под груды чего-то и, не торопясь, твердо ступая, направился к двери.
– Останься здесь, – сказал Андрес и вложил ему в руку одну бумажку. – Когда я опять свистну, выходи к нам.
– Как прикажете, – сказал Калимано. – А покудова пропущу стопочку для освежения тела, чтобы не потеть,
Хуан смотрел в сторону Бушара, но из-за тумана и красноватого зарева, становившегося все ярче, трудно было разобрать очертания фигур и даже зданий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
– видишь, все возвращается, слова dont je fus dupe.
Да, старуха, мы достойны маркополо, а потому –
МАРКО ПОЛО вспоминает:
Твои рабы искали дни за днями
мой след, чтоб для меня открыть ворота.
Пути и годы сбили их со счета –
вернулся караван, гремя цепями.
Но лунная тропа со мной, как прежде,
и шелка шум, и грозный гул ночами…
Вернулся караван, гремя цепями,
а отплывал я – с парусом надежды!
Твой край далекий, крохотный и строгий,
где карлики-деревья длят досаду,
кроты взрыхляют борозды по саду
и рой огнистый реет над дорогой!
Твоих земель размытая граница –
в пометках ливня, в зелени таможен.
В мою котомку амулет положен,
что на границе чуждой пригодится.
А речь твоя – лишь те ее узнали,
кто облаков следил метаморфозы –
дыханье ночи, лезвие угрозы
и ожиданье, там, на перевале.
Ворота выгнул времени избыток,
ты – за преградой из обсидиана,
за временем, и гонг звучит нежданно –
к дверям бросаю имя, точно свиток.
Тринадцать лун в кровавом омовенье,
цикад хрустальных музыка слепая,
луна в воде скользит, не утопая,
и ты – стократ прекрасней в отдаленье!
– Замечательно, – сказал репортер. – Сверкающее, многоцветное стихотворение.
– Помолчите, – сказала Клара. – Это – мое, оно мне нравится, и, кроме того, оно из иной поры. Небольшое воспоминание специально для меня, колечко на память.
– Действительно, отдает иным миром, – сказал Хуан. – А вообще-то, Клара, тому назад совсем немного лет…
Сердце – калейдоскоп живой,
шаг, другой – и ты сам иной!
– Ты прав, – сказал Андрес, наклоняясь к репортеру, который уставился в стакан. – Этот тип повторил мне свое предложение.
– Понятно, но они не хотят уезжать.
– Конечно, не хотим, – сказал Хуан, и ему вдруг вспомнилась его квартира и ваза, а в ней – цветной кочан, один в доме, цветной кочан в квартире, один-одинешенек.
– И плохо делают, – сказал репортер. – Потому что, кроме всего прочего, там, на улице, человек, который все время ходит за ними по пятам.
– Как? – сказал Хуан и выпрямился. Рука Андреса легла на его плечо. Он сел на стул. Клара схватила его за пиджак. – Абель –
– Спокойно, – сказал Андрес. – Бежать на улицу – не выход.
– Как странно, но я это понял только сейчас, – сказал репортер Стелле. – А все из-за теплого пива –
этой мерзкой мочи, сваренной орангутангом в полотняном костюме, тухлой мочи, приготовленной женщиной, питающей пустые иллюзии –
из-за этого пива, что бродит у меня под кожей лица.
– Да, вижу, ты здорово набрался, – сказал Андрес. – Но ты его видел или нет?
– Сигарету закуривал, – сказал репортер. – На углу Бушара.
– Дайте я выйду на минуту, – сказал Хуан очень спокойно. – Посмотрю – и все. Ты не представляешь, как мне хочется поговорить с Абелем.
– А поговорить тебе надо не с Абелем, а с Калимано, – сказал Андрес. – Стелла, пойми хоть ты, что –
Стелла взвизгнула, бабочка (а за ней еще одна) запуталась у нее в волосах. Матрос в глубине зала передразнил ее – тоже взвизгнул, а следом за ним и другой. Женщина, только что вошедшая в зал, быстро обернулась на визг и вскинула вверх руки, словно защищаясь.
– Бедное чешуекрылое, – сказал репортер. – Вот оно, смотрите, какое у него шелковистое брюшко.
– Жуть, – сказала Стелла. – На крыльях – как будто буквы.
– Реклама, – сказал репортер. – Какие-нибудь мерзкие призывы. Смотри-ка, Джонни, смотри, начинается. Пошли отсюда скорее, пахнет жареным.
Кто-то на улице, видно, бросил камень, и тот гулко ударился о крышу. В глубине зала закричали, визгливо захохотали и полупьяный матрос –
So I dream in vain
but in my heart it always will remain –
сгреб в охапку бутылки с полки за стойкой, –
my Stardust melody.
но одна (с граппой) выскользнула и разлетелась вдребезги, наполнив воздух сладковатым запахом, заглушившим и табачный дым, и туман –
the memory of love – refrained.
«Куда дальше, – подумал Андрес, вскакивая на ноги. – Ну, старик, теперь каждый думает сам. В такой миг каждая жаба ищет свой колодец».
– А теперь, когда ты решилась оставить в покое мой пиджак, – сказал Хуан, – я думаю, ты не станешь противиться тому, чтобы я вышел и посмотрел, там ли Абелито.
– Бывают поступки и поступки, – устало сказал Андрес. – Настоящие и все остальные. И лучший твой поступок на данный момент называется Калимано.
– Но мы не хотим уезжать, – сказала Клара, глядя на него с нежностью.
– Остаться означает Абель, – сказал Андрес. – Послушайте, ребята, вам никак нельзя остаться. Этот камень, брошенный в крышу, предназначался не ему, не Стелле и не мне. Его бросили в вас. – В зале стоял такой гвалт, что Андресу пришлось повысить голос. – Какая жара… Посмотри на свои руки, Клара. Дотронься до лица. Нужен другой воздух, чтобы твоя кожа высохла от пота.
– Дело не в том, что я хочу остаться, – сказала Клара. – Просто я не вижу, почему надо уезжать.
– Давайте втроем выйдем на улицу, – пробормотал Андрес. – Возможно, там вы увидите.
– Увидим Абеля? – спросил Хуан, поднимаясь.
– Возможно, – сказал Андрес. – Стелла, останься с репортером, он совсем засыпает.
– Расскажете потом, – сказал клевавший носом репортер. – I am Ozimandias, king of kings –
что в переводе означает… Ладно, материала – на полную колонку корпусом…
– На много колонок, – сказал Хуан. – Для Озимандиаса. Спи, репортер, а Стелла заботливо будет охранять твое похмелье.
– Я, – сказал репортер, – не сплю.
Андрес отступил в сторону, пропуская вперед Клару с Хуаном. Положил, было, свой бумажник в карман Стеллы, но снова достал и вынул из него пару купюр.
– На всякий случай…
Стелла посмотрела на него, зажала бумажник в руке и опустила себе в карман.
– Иди, не беспокойся, – сказала она. – Я сама управлюсь.
– Может, я немного задержусь, – сказал Андрес. – Но лучше мне пойти одному. Если тебе станет тут неуютно или начнут донимать, оставь репортера спать, а сама –
– Иди, не беспокойся, – сказала Стелла.
– А если все будет нормально, подожди меня тут немного. – Он коснулся ее щеки тыльной стороной ладони и пошел к двери, а на пороге обернулся и, вложив два пальца в рот, свистнул, подзывая Калимано. В глубине зала задвигались стулья, эдакое маламбо без музыки, звякнули разбитые бутылки, Калимано вынырнул из-под груды чего-то и, не торопясь, твердо ступая, направился к двери.
– Останься здесь, – сказал Андрес и вложил ему в руку одну бумажку. – Когда я опять свистну, выходи к нам.
– Как прикажете, – сказал Калимано. – А покудова пропущу стопочку для освежения тела, чтобы не потеть,
Хуан смотрел в сторону Бушара, но из-за тумана и красноватого зарева, становившегося все ярче, трудно было разобрать очертания фигур и даже зданий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62