О чем бы Свифт ни писал, всегда он писал об одном и том же, и «виги» «Экзаминера» – это все те же Петр, Джек, Мартин из «Сказки бочки».
Но тут возникает некоторое новое обстоятельство – неужели не видит его Свифт? Джеку и Петру ничего и никого не противопоставляет автор «Сказки», а вигам он настойчиво противопоставляет партию тори.
Это… серьезно? Автор не чувствует здесь режущего диссонанса, нестерпимой фальши? Пусть постоянно наличествует мысленная оговорка, что тори меньшее зло, что виги большая опасность, – разве снимает она сознание – не могло его не быть у Свифта, – что как морально-этическая категория тори не более отличны от вигов, чем впоследствии будут отличаться в «Гулливере» «тупоконечники» от «остроконечников»!
Сознание это нужно затаить, слишком зоркие глаза нужно прикрыть, иначе ничего не выйдет. Приняв свое решение в октябре 1710 года, Свифт поддался соблазну «совершенствовать человечество» в качестве политического деятеля – не угодно ли за это заплатить!
Плата берется вперед, хотя бы этим искусственным, насквозь фальшивым противопоставлением «злу» вигов «добра» ториев, хотя бы этой жестокой необходимостью окунать свое перо в патоку, в сироп каждый раз, когда он касается в своих памфлетах нынешнего министерства, когда защищает он своих политических «друзей»…
Не слишком ли дорого платит Свифт за удовольствие заниматься политикой?
Этот вопрос будет Свифтом поставлен впоследствии, и будет дан на него недвусмысленный ответ, когда заставит он Гулливера заниматься «реальной политикой» в стране лилипутов, где разделяются политики на тех, кто разбивает яйцо с тупого конца, и тех, кто это предпочитает делать с острого конца…
А сейчас – справляет пир Джонатан Свифт.
Творческая его энергия не умещается в рамках трех-четырех еженедельных страничек. Он пишет памфлеты и вне «Экзаминера». Один из них посвящен все тому же лорду Уортону.
«Тот, кто ради пользы науки описывает природу змеи, волка, крокодила, лисицы, тот делает это без какой-либо личной любви или ненависти к описываемому животному. И точно так же я не питаю ни любви, ни ненависти к его светлости. Я встречаюсь с ним при дворе, иногда в его доме, иногда в моем, ибо он удостаивает меня своими визитами; и когда эти строки будут опубликованы, он в крайнем случае скажет мне – „чертовски вы обхамили меня“, а затем спросит о погоде. Дело в том, что у почтенного лорда нет чувства стыда или чувства чести, подобно тому как у некоторых людей нет чувства обоняния, и доброе имя имеет для него не больше значения, чем лучший аромат для лишенного обоняния. Поэтому я предпринимаю эту работу со спокойным сердцем, я уверен, что не рассержу его, не поврежу его репутации; его светлость достиг такой степени уверенности и довольства, какой не знал до него ни один философ».
И дальше следует тщательно подобранный, скрупулезно обоснованный комплекс оскорблений и обвинений, относящийся к деятельности Уортона в Ирландии, изложенный стилем академическим, монотонно-протокольным, но поток ненависти бьется за тонкой пленкой льда. Трудно представить, что это пишет памфлетист о современнике своем; редкому художнику удавалось вложить в описание ненавидимого им персонажа столько гнева и яда.
Уортон был лакомым блюдом на пиру Свифта.
Но этого Свифту мало. Куда девать свифтовский дар шутки, забавы, мистификации? Ему тесно в рамках политических памфлетов.
И он пишет – быстро, немедленно откликаясь на злобу дня, – стихи, агитки, баллады, оды, мистификационные, пародийные, сатирические, много сотен стихотворных строк, с неожиданной, всегда остроумной рифмой, с острой концовкой, ярким сюжетом. Он предстает здесь первым и исключительным мастером политической поэзии, стихи его пенятся, как шампанское, он бросает их щедрой рукой, они заучиваются наизусть, поются на улицах…
Но и этого мало. Одновременно он собирает материалы к основному произведению этой эпохи: своему знаменитому трактату «Поведение союзников» – ценнейшему вкладу в политическую историю Англии.
Но и этого мало. В рамках самой широкой творческой работы за письменным столом не умещается жадная жизнь Свифта, умственная его энергия.
Для пышного цветения жизни необходим и устный жанр.
И уже в первый год лондонской жизни он самый популярный человек в столице. Свифт нарасхват в гостиных знатных дам, в загородных виллах лордов, он центр внимания, приманка званых вечеров. Молчание пробегает, когда он входит в комнату, почтительное, ожидающее; его остроты ловят на лету, суждение воспринимается как приговор.
И Свифт острит («Шарль Дартинеф лучший остряк в городе, не считая, конечно, меня», – говорит «документ»).
Он импонирует – лаконичной силой речи, четкостью мысли, энергией безжалостного остроумия, самим взглядом своим, ясным, пронизывающим, самой фигурой своей с высоко поднятой мощной головой. Родился тот Свифт, который каждому современнику своему внушает почтение, смешанное со страхом.
И такой же он в столовой Роберта Харли, где не реже раза в неделю собирались за обедом влиятельнейшие люди страны – хозяин, Сент-Джон, лорд Риверс, лорд Харкур и Свифт.
Идет интимная политическая беседа, обсуждается правительственная тактика, подготовляются ответственные выступления… И как прислушиваются к словам Свифта благородные лорды!
«Вы не только наш любимец, но и наш опекун», – сказал ему лорд Харкур.
«Опекун»? Кто назначил его таковым? Где права его и полномочия на эту работу? На чем держится этот его авторитет? Как же не видеть: достаточно легкого недовольства хоть одного из «подопечных», не говоря уж о Харли и Сент-Джоне, – и прекращается странно-великолепный сон, и пробуждается Свифт все тем же ларакорским священником в отпуску. Ведь он не имеет никакой официальной должности, титула, чина, положения, нет у него денег, поместий, деловых связей, он живет на пересылаемый ему скромный доход ирландского приходского священника – около двухсот пятидесяти фунтов в год, он беззащитен всячески, он уязвим повсюду…
Свифт это видит.
И делает отсюда вывод, достойный большого человека. Тот уязвим, кто дорожит своим делом, функциями, положением. Неуязвим независимый во всем и до конца человек. Таким Свифт был всегда, тем более теперь. И свою независимость нужно так показать, чтоб о ней чирикали воробьи с лондонских крыш. Раньше всего в области личных, материальных дел. Может быть, вы думаете, лорды, что ларакорский священник стремится к карьере, к деньгам? Будьте добры признать вашу тяжелую ошибку.
Литературного гонорара не существовало в те дни, но литераторы и публицисты, писавшие в пользу какой-либо партии, не оставались без вознаграждения, подчас достаточно крупного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
Но тут возникает некоторое новое обстоятельство – неужели не видит его Свифт? Джеку и Петру ничего и никого не противопоставляет автор «Сказки», а вигам он настойчиво противопоставляет партию тори.
Это… серьезно? Автор не чувствует здесь режущего диссонанса, нестерпимой фальши? Пусть постоянно наличествует мысленная оговорка, что тори меньшее зло, что виги большая опасность, – разве снимает она сознание – не могло его не быть у Свифта, – что как морально-этическая категория тори не более отличны от вигов, чем впоследствии будут отличаться в «Гулливере» «тупоконечники» от «остроконечников»!
Сознание это нужно затаить, слишком зоркие глаза нужно прикрыть, иначе ничего не выйдет. Приняв свое решение в октябре 1710 года, Свифт поддался соблазну «совершенствовать человечество» в качестве политического деятеля – не угодно ли за это заплатить!
Плата берется вперед, хотя бы этим искусственным, насквозь фальшивым противопоставлением «злу» вигов «добра» ториев, хотя бы этой жестокой необходимостью окунать свое перо в патоку, в сироп каждый раз, когда он касается в своих памфлетах нынешнего министерства, когда защищает он своих политических «друзей»…
Не слишком ли дорого платит Свифт за удовольствие заниматься политикой?
Этот вопрос будет Свифтом поставлен впоследствии, и будет дан на него недвусмысленный ответ, когда заставит он Гулливера заниматься «реальной политикой» в стране лилипутов, где разделяются политики на тех, кто разбивает яйцо с тупого конца, и тех, кто это предпочитает делать с острого конца…
А сейчас – справляет пир Джонатан Свифт.
Творческая его энергия не умещается в рамках трех-четырех еженедельных страничек. Он пишет памфлеты и вне «Экзаминера». Один из них посвящен все тому же лорду Уортону.
«Тот, кто ради пользы науки описывает природу змеи, волка, крокодила, лисицы, тот делает это без какой-либо личной любви или ненависти к описываемому животному. И точно так же я не питаю ни любви, ни ненависти к его светлости. Я встречаюсь с ним при дворе, иногда в его доме, иногда в моем, ибо он удостаивает меня своими визитами; и когда эти строки будут опубликованы, он в крайнем случае скажет мне – „чертовски вы обхамили меня“, а затем спросит о погоде. Дело в том, что у почтенного лорда нет чувства стыда или чувства чести, подобно тому как у некоторых людей нет чувства обоняния, и доброе имя имеет для него не больше значения, чем лучший аромат для лишенного обоняния. Поэтому я предпринимаю эту работу со спокойным сердцем, я уверен, что не рассержу его, не поврежу его репутации; его светлость достиг такой степени уверенности и довольства, какой не знал до него ни один философ».
И дальше следует тщательно подобранный, скрупулезно обоснованный комплекс оскорблений и обвинений, относящийся к деятельности Уортона в Ирландии, изложенный стилем академическим, монотонно-протокольным, но поток ненависти бьется за тонкой пленкой льда. Трудно представить, что это пишет памфлетист о современнике своем; редкому художнику удавалось вложить в описание ненавидимого им персонажа столько гнева и яда.
Уортон был лакомым блюдом на пиру Свифта.
Но этого Свифту мало. Куда девать свифтовский дар шутки, забавы, мистификации? Ему тесно в рамках политических памфлетов.
И он пишет – быстро, немедленно откликаясь на злобу дня, – стихи, агитки, баллады, оды, мистификационные, пародийные, сатирические, много сотен стихотворных строк, с неожиданной, всегда остроумной рифмой, с острой концовкой, ярким сюжетом. Он предстает здесь первым и исключительным мастером политической поэзии, стихи его пенятся, как шампанское, он бросает их щедрой рукой, они заучиваются наизусть, поются на улицах…
Но и этого мало. Одновременно он собирает материалы к основному произведению этой эпохи: своему знаменитому трактату «Поведение союзников» – ценнейшему вкладу в политическую историю Англии.
Но и этого мало. В рамках самой широкой творческой работы за письменным столом не умещается жадная жизнь Свифта, умственная его энергия.
Для пышного цветения жизни необходим и устный жанр.
И уже в первый год лондонской жизни он самый популярный человек в столице. Свифт нарасхват в гостиных знатных дам, в загородных виллах лордов, он центр внимания, приманка званых вечеров. Молчание пробегает, когда он входит в комнату, почтительное, ожидающее; его остроты ловят на лету, суждение воспринимается как приговор.
И Свифт острит («Шарль Дартинеф лучший остряк в городе, не считая, конечно, меня», – говорит «документ»).
Он импонирует – лаконичной силой речи, четкостью мысли, энергией безжалостного остроумия, самим взглядом своим, ясным, пронизывающим, самой фигурой своей с высоко поднятой мощной головой. Родился тот Свифт, который каждому современнику своему внушает почтение, смешанное со страхом.
И такой же он в столовой Роберта Харли, где не реже раза в неделю собирались за обедом влиятельнейшие люди страны – хозяин, Сент-Джон, лорд Риверс, лорд Харкур и Свифт.
Идет интимная политическая беседа, обсуждается правительственная тактика, подготовляются ответственные выступления… И как прислушиваются к словам Свифта благородные лорды!
«Вы не только наш любимец, но и наш опекун», – сказал ему лорд Харкур.
«Опекун»? Кто назначил его таковым? Где права его и полномочия на эту работу? На чем держится этот его авторитет? Как же не видеть: достаточно легкого недовольства хоть одного из «подопечных», не говоря уж о Харли и Сент-Джоне, – и прекращается странно-великолепный сон, и пробуждается Свифт все тем же ларакорским священником в отпуску. Ведь он не имеет никакой официальной должности, титула, чина, положения, нет у него денег, поместий, деловых связей, он живет на пересылаемый ему скромный доход ирландского приходского священника – около двухсот пятидесяти фунтов в год, он беззащитен всячески, он уязвим повсюду…
Свифт это видит.
И делает отсюда вывод, достойный большого человека. Тот уязвим, кто дорожит своим делом, функциями, положением. Неуязвим независимый во всем и до конца человек. Таким Свифт был всегда, тем более теперь. И свою независимость нужно так показать, чтоб о ней чирикали воробьи с лондонских крыш. Раньше всего в области личных, материальных дел. Может быть, вы думаете, лорды, что ларакорский священник стремится к карьере, к деньгам? Будьте добры признать вашу тяжелую ошибку.
Литературного гонорара не существовало в те дни, но литераторы и публицисты, писавшие в пользу какой-либо партии, не оставались без вознаграждения, подчас достаточно крупного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117