– Мы должны передавать знание от поколения к поколению. Разве у ваших детей нет учителей?
Кажак был явно озадачен.
– Они наблюдают. Учатся или умирают, вот и все.
На этот раз удивлен был Поэль.
– Все звери учат своих детенышей; наши дети – наше будущее. Поэтому они должны быть как следует обучены.
Но скиф твердил свое:
– Они набирают сил, учатся ездить на конях, хорошо сражаться. Этого достаточно?
Он устал от общения с этими непростыми людьми. Тосковал по звездным небесам и бескрайним равнинам. Не обращая внимания на боль в ребрах, он вскочил в седло и вздыбил коня; из-под копыт полетели комки сухой грязи.
– Мы поехали, – пропел он; переполненный радостью, голос его зазвучал красиво.
Серый скакун рванулся вперед, направляясь к открытым воротам частокола, за которыми уже начиналась дорога. Другие скифы обрадованно последовали за ним.
Эпона бросилась бежать. Если очень поспешить, то она еще может перехватить Кажака в том месте, где дорога круто изгибается вдоль сосновой рощи и делает петлю. Никогда еще в своей жизни она не бегала так быстро, буквально летя над Матерью-Землей, подгоняемая отчаянием. Как раз в эту ночь луна должна достичь полнолуния.
Она мчалась напрямик по узкой, известной всем детям тропинке, мимо одинокого, похожего на горбуна дерева, которое, как знала Эпона, искривлено, потому что в нем обитает уродливый дух. Нематона учила детей развешивать на нижних ветвях этого странного дерева лоскуты яркой материи, чтобы помочь его духу избавиться от своего уродства. Пробегая мимо, Эпона увидела и свой дар, принесенный ею прошлым солнечным временем года, – широкую полосу голубой шерсти, выцветшую от солнца, дождя и ветра.
«Поклонись», – внезапно повелел ей ее дух, но она слишком спешила, чтобы выполнить его повеление, и побежала дальше.
Тропа извилисто бежала среди скопления валунов, этих выпирающих ребер Матери-Земли, пока Эпона не оказалась на маленьком выступе над дорогой и не увидела едущих по направлению к ней скифов.
Она спустилась вниз по склону и вышла на дорогу, преградив путь скачущим всадникам. Действовать ей приходилось быстро, не раздумывая, чтобы не потерять решимости.
Кажак поднял руку, останавливая свой маленький отряд. Его темные брови сдвинулись на лбу в одну линию, он не улыбался.
– В чем дело? – подозрительно спросил он.
– Я хочу, чтобы вы взяли меня с собой, – сказала она, стоя у его колена.
Брови Кажака взметнулись вверх, к кромке выреза его войлочного шлема. От этих кельтов можно ждать любой выходки.
– Это шутка? – неуверенно спросил он.
– Никакая это не шутка. Пожалуйста, возьмите меня с собой. Я хочу оставить этот поселок; хочу до наступления темноты уехать как можно дальше. Меня не ждет тут ничего хорошего.
Скиф переменил положение в седле. На его лице не отражалось никаких мыслей или чувств.
– Зачем Кажаку брать тебя? На что ты можешь ему пригодиться?
Во всяком случае, он обдумывал, как ему поступить. Она вспомнила его собственные слова о том, как скифы поступают с женщинами, которые им нравятся: «берут, и айда». Ее глаза заискрились, и она показала ему одну свою тяжелую прядь.
– Это кельтское золото, – сказала она. – Если ты меня увезешь, оно твое.
К ее изумлению, скиф громко расхохотался.
– Ты совсем непохож на другие женщины, – сказал он. Повернулся к своим спутникам и что-то произнес на родном языке. Сказанное им, на слух Эпоны, прозвучало очень резко. Другие скифы посмотрели на нее с сомнением.
Переговорив с ними, Кажак вновь обратился к ней.
– Мы должны ехать, – сказал он. – Это место не нравится… Слишком странное. Слишком… – Не в силах подобрать нужных слов, он начертал в воздухе замысловатый узор, и Эпона его поняла.
– Мы должны ехать, – повторил он.
Его глаза пристально оглядели ее тело с головы до ног и с ног до головы. Его пятки коснулись коня, и тот заиграл на каменистой дороге.
– Может быть, ты и правда пригодишься, – решил Кажак. Он наклонился вперед и протянул ей руку. – Ты едешь?
Она сглотнула комок, застрявший у нее в горле.
– Еду.
Сильная рука схватила ее за кисть и рванула ввысь. После короткого барахтанья Эпона уже лежала на холке коня, перед Кажаком, лицом вниз и упершись кончиком носа в скакуна. Кажак пришпорил его и поскакал прочь от деревни кельтов.
Тем временем селение гудело, как потревоженный улей. Таранис был сильно озабочен угрожающими намеками Кажака, и даже ласковые разуверения Сироны не могли убедить его, что скиф не станет чернить его добрую славу среди других племен и народов.
Некоторые старейшины, которые еще хранили воспоминания о былых нападениях и битвах, живо представляли себе, как орды скифов ворвутся в их селение среди Голубых гор, насилуя женщин и расхищая богатства племени.
Меж тем друиды во главе с Кернунносом пытались подобрать торжественные заклинания, способные защитить племя от опасностей, которые мог предвидеть лишь главный жрец.
Кернуннос оставался в волшебном доме, глубоко переживая нанесенные ему обиды. Он знал, что Таранис обвиняет его во всех постигших их неудачах, и, в свою очередь, открыто упрекал вождя в недальновидности и алчности.
В душе главного жреца всегда жила забота о могуществе и преуспеянии племени. Она не покидала его ни во сне, ни во время бодрствования; эта забота являлась неотъемлемой частью всего его существа. Племя не только окружало его со всех сторон, в своем телесном виде, но и существовало внутри его, бестелесно; у него не было своей личной жизни, он жил только служением кельтам. Настроение всего племени было и его настроением. В его жилах непрерывно пульсировала энергия кельтов; его терзали муки, перенесенные ими в минувшем, и те, что им еще только суждено перенести. Иногда могучее общее волнение кельтов захлестывало все остальное, и он, как пригвожденный, стоял на месте, прислушиваясь к внутренним голосам и пытаясь найти правильную дорогу в противоречивых стремлениях. Закрыв глаза, забыв о настоящем, он витал в прошлом и будущем.
В этот день предчувствие грядущих бед повергало его в полное отчаяние.
– Все меняется, – стонал он вслух, глядя куда-то вдаль остекленевшими глазами. – Все, что имеет истинное значение, будет утрачено. Сейчас мы знаем так много, мы занимаем надежное место в этой жизни; находимся в полном единении с духами. Но нет, нас привлекает мнимая новизна; мы готовы отрешиться от нашего образа жизни, сойти с привычного пути. Сердце мое надрывается, когда я думаю об участи моего племени.
Он сунул руки в очаг, выгреб оттуда горячую золу и высыпал ее себе на голову и лицо, не испытывая никакой боли, продолжая горько оплакивать судьбу кельтов.
Когда солнце достигло зенита, а Эпона все еще не вернулась, Ригантоне надоело ждать ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Кажак был явно озадачен.
– Они наблюдают. Учатся или умирают, вот и все.
На этот раз удивлен был Поэль.
– Все звери учат своих детенышей; наши дети – наше будущее. Поэтому они должны быть как следует обучены.
Но скиф твердил свое:
– Они набирают сил, учатся ездить на конях, хорошо сражаться. Этого достаточно?
Он устал от общения с этими непростыми людьми. Тосковал по звездным небесам и бескрайним равнинам. Не обращая внимания на боль в ребрах, он вскочил в седло и вздыбил коня; из-под копыт полетели комки сухой грязи.
– Мы поехали, – пропел он; переполненный радостью, голос его зазвучал красиво.
Серый скакун рванулся вперед, направляясь к открытым воротам частокола, за которыми уже начиналась дорога. Другие скифы обрадованно последовали за ним.
Эпона бросилась бежать. Если очень поспешить, то она еще может перехватить Кажака в том месте, где дорога круто изгибается вдоль сосновой рощи и делает петлю. Никогда еще в своей жизни она не бегала так быстро, буквально летя над Матерью-Землей, подгоняемая отчаянием. Как раз в эту ночь луна должна достичь полнолуния.
Она мчалась напрямик по узкой, известной всем детям тропинке, мимо одинокого, похожего на горбуна дерева, которое, как знала Эпона, искривлено, потому что в нем обитает уродливый дух. Нематона учила детей развешивать на нижних ветвях этого странного дерева лоскуты яркой материи, чтобы помочь его духу избавиться от своего уродства. Пробегая мимо, Эпона увидела и свой дар, принесенный ею прошлым солнечным временем года, – широкую полосу голубой шерсти, выцветшую от солнца, дождя и ветра.
«Поклонись», – внезапно повелел ей ее дух, но она слишком спешила, чтобы выполнить его повеление, и побежала дальше.
Тропа извилисто бежала среди скопления валунов, этих выпирающих ребер Матери-Земли, пока Эпона не оказалась на маленьком выступе над дорогой и не увидела едущих по направлению к ней скифов.
Она спустилась вниз по склону и вышла на дорогу, преградив путь скачущим всадникам. Действовать ей приходилось быстро, не раздумывая, чтобы не потерять решимости.
Кажак поднял руку, останавливая свой маленький отряд. Его темные брови сдвинулись на лбу в одну линию, он не улыбался.
– В чем дело? – подозрительно спросил он.
– Я хочу, чтобы вы взяли меня с собой, – сказала она, стоя у его колена.
Брови Кажака взметнулись вверх, к кромке выреза его войлочного шлема. От этих кельтов можно ждать любой выходки.
– Это шутка? – неуверенно спросил он.
– Никакая это не шутка. Пожалуйста, возьмите меня с собой. Я хочу оставить этот поселок; хочу до наступления темноты уехать как можно дальше. Меня не ждет тут ничего хорошего.
Скиф переменил положение в седле. На его лице не отражалось никаких мыслей или чувств.
– Зачем Кажаку брать тебя? На что ты можешь ему пригодиться?
Во всяком случае, он обдумывал, как ему поступить. Она вспомнила его собственные слова о том, как скифы поступают с женщинами, которые им нравятся: «берут, и айда». Ее глаза заискрились, и она показала ему одну свою тяжелую прядь.
– Это кельтское золото, – сказала она. – Если ты меня увезешь, оно твое.
К ее изумлению, скиф громко расхохотался.
– Ты совсем непохож на другие женщины, – сказал он. Повернулся к своим спутникам и что-то произнес на родном языке. Сказанное им, на слух Эпоны, прозвучало очень резко. Другие скифы посмотрели на нее с сомнением.
Переговорив с ними, Кажак вновь обратился к ней.
– Мы должны ехать, – сказал он. – Это место не нравится… Слишком странное. Слишком… – Не в силах подобрать нужных слов, он начертал в воздухе замысловатый узор, и Эпона его поняла.
– Мы должны ехать, – повторил он.
Его глаза пристально оглядели ее тело с головы до ног и с ног до головы. Его пятки коснулись коня, и тот заиграл на каменистой дороге.
– Может быть, ты и правда пригодишься, – решил Кажак. Он наклонился вперед и протянул ей руку. – Ты едешь?
Она сглотнула комок, застрявший у нее в горле.
– Еду.
Сильная рука схватила ее за кисть и рванула ввысь. После короткого барахтанья Эпона уже лежала на холке коня, перед Кажаком, лицом вниз и упершись кончиком носа в скакуна. Кажак пришпорил его и поскакал прочь от деревни кельтов.
Тем временем селение гудело, как потревоженный улей. Таранис был сильно озабочен угрожающими намеками Кажака, и даже ласковые разуверения Сироны не могли убедить его, что скиф не станет чернить его добрую славу среди других племен и народов.
Некоторые старейшины, которые еще хранили воспоминания о былых нападениях и битвах, живо представляли себе, как орды скифов ворвутся в их селение среди Голубых гор, насилуя женщин и расхищая богатства племени.
Меж тем друиды во главе с Кернунносом пытались подобрать торжественные заклинания, способные защитить племя от опасностей, которые мог предвидеть лишь главный жрец.
Кернуннос оставался в волшебном доме, глубоко переживая нанесенные ему обиды. Он знал, что Таранис обвиняет его во всех постигших их неудачах, и, в свою очередь, открыто упрекал вождя в недальновидности и алчности.
В душе главного жреца всегда жила забота о могуществе и преуспеянии племени. Она не покидала его ни во сне, ни во время бодрствования; эта забота являлась неотъемлемой частью всего его существа. Племя не только окружало его со всех сторон, в своем телесном виде, но и существовало внутри его, бестелесно; у него не было своей личной жизни, он жил только служением кельтам. Настроение всего племени было и его настроением. В его жилах непрерывно пульсировала энергия кельтов; его терзали муки, перенесенные ими в минувшем, и те, что им еще только суждено перенести. Иногда могучее общее волнение кельтов захлестывало все остальное, и он, как пригвожденный, стоял на месте, прислушиваясь к внутренним голосам и пытаясь найти правильную дорогу в противоречивых стремлениях. Закрыв глаза, забыв о настоящем, он витал в прошлом и будущем.
В этот день предчувствие грядущих бед повергало его в полное отчаяние.
– Все меняется, – стонал он вслух, глядя куда-то вдаль остекленевшими глазами. – Все, что имеет истинное значение, будет утрачено. Сейчас мы знаем так много, мы занимаем надежное место в этой жизни; находимся в полном единении с духами. Но нет, нас привлекает мнимая новизна; мы готовы отрешиться от нашего образа жизни, сойти с привычного пути. Сердце мое надрывается, когда я думаю об участи моего племени.
Он сунул руки в очаг, выгреб оттуда горячую золу и высыпал ее себе на голову и лицо, не испытывая никакой боли, продолжая горько оплакивать судьбу кельтов.
Когда солнце достигло зенита, а Эпона все еще не вернулась, Ригантоне надоело ждать ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121