– Да-да! – Невестка ничего не поняла. – Утром звонила подруга…
И Левон опять отключился:
– Спокойной ночи.
16
Тополь, видневшийся через стеклянную стену ресторана, был выше Арагаца. Тополь находился на другом берегу Касаха, Арагац – далеко, тополь казался выше. Левон разглядывал тополь и как-то обмяк. Действовали коньяк, папиросный дым, и только чашечка кофе отчаянно боролась за ясность его ума. После напряжения последних дней он впервые чувствовал приятную истому, словно сидел на солнце, голый и опустошенный. В село он приехал утром, спустился в ущелье, сел на Петушиный камень и стал смотреть на волны, как тогда. Волны были уже не те, что унесли бумаги Ваграма. Те давно достигли морей-океанов и не вернутся назад, а для камней не существует прожитых или непрожитых лет.
В ущелье не было ни души, а шум реки – самая приятная тишина. (О, если бы люди умели молчать! Вспомнились слова Каро: «Разговаривать люди учатся первые два года, а всю остальную жизнь хотят научиться молчать. Порядочным людям это не удается…») Вчера, когда он вернулся домой, позвонила Нвард. Обычные расспросы, – и вдруг: «Прошу, пойми меня правильно, я как человек… ты понимаешь?., не могла…» Левон тоже что-то сказал. «Не обижайся, пожалуйста, по-человечески я вполне согласна с тобой, но…» Как гнусно! Официант поставил перед ним еще одну чашечку кофе и посмотрел на Левона удивленно и со скукой, потому что в ресторане он был один. В это время здесь никого не бывает, а вечером рассаживаются вокруг столов, начинают шуметь, пить, ругаться, потом целоваться. Или наоборот – сначала будут целоваться, потом ругаться. Когда-то он шутил: «Человек после большого напряжения должен автоматически выключаться на некоторое время, как холодильник…»
Не знал он, что наступит день, когда он изо всех сил будет стараться отключиться, но ничего из этого не получится. На словах все легко. Чего хотела Нвард? Он не нуждался в ее объяснениях, ему вообще ничего в этот день не нужно было. Левон вдруг улыбнулся, вспомнив Папикяна: «Тикуш очень обиделась, а Парнака я как следует выругал за портрет, чтобы впредь не шутил. Тикуш сказала, чтоб в следующий раз с невестой приезжал». Со смертью каждого близкого человека умирает и какая-то частица нас самих. Но смерть каждого близкого человека в то же время обязывает нас прожить его непрожитые годы, выпить вино, что он не успел выпить, и даже долюбить то, чего он недолюбил… Странные эти мысли назойливо обступали его, он старался заглушить их коньяком, клубами дыма.
– Еще коньяку.
Официант смиренно посмотрел на него.
– Не много ли?…
– Неси. – Он с трудом удержался, чтобы не нагрубить. В другое время взорвался бы, слова летели б из него, как пробка из шампанского.
Тополь выше Арагаца, эта мысль снова пронеслась в голове, и он с удивлением подумал о последних десяти – пятнадцати днях. Потом вступил в молчаливый диалог с самим собой. Такое с ним случалось и прежде. Левон сидел один, воображая самого себя за другим концом стола. Это бывало в минуты душевной напряженности, а душа ведь так же материальна, как тело, и тоже устает от одной и той же позы, одних и тех же чувств, одной и той же печали. Душа, вроде тела, наверное, садится, нагибается, барахтается. Пустяки, просто человеку иной раз хочется остаться наедине с самим собой, лицом к лицу с собой, хочется расщепиться, как ядро атома. Магнитофон, записывающий внутренний диалог. Если бы такой магнитофон существовал, он бы зафиксировал разговор Левона с Левоном…
– Устал я.
– Ну и что! Ты ведь живешь, пьешь коньяк, жизнь продолжается. Вот только что и анекдот слушал, и смеялся. Переживешь!
– Я не говорю, что не переживу. Но за эти дни изменилось что-то очень важное.
– Хочешь сказать – созрел?
– Созревают дыни, человек стареет.
– Ах, ты постарел! Это тебе только кажется. Пройдет несколько дней, и увидишь, что все будет по-прежнему.
– По-прежнему! Я не книжный шкаф, чтобы спокойно все принимать в себя и раскладывать по полочкам. Я человек.
– Знаю. А ты не думаешь, что было бы лучше половину своих эмоций растратить тогда, когда Ваграм был жив?
– Пытался.
– Знаю. Сейчас скажешь, что он сам был виноват, притворялся, таился, не подпускал к себе. А ты попытался бы еще и еще раз, пусть бы он злился, не понимал тебя, но ты бы попытался. А сейчас перестань, что толку теперь думать об этом. Людей надо любить, пока они живы. Никогда не можешь сказать, встретишь ли завтра того, кого видишь сегодня. В свое время надо быть добрым, к чему сейчас цветы и слезы.
– Я не плакал.
– Знаю. Это все заметили, даже шептались: брат умер, а ему нипочем, и побриться не забыл.
– Ну и пусть шепчутся. Что мне, организовать коллективный смотр моей души?
– Не знаю. Но прошла всего неделя с похорон, а ты пьешь в ресторане, два дня назад был у Лилит.
– Ну и что же?
– Ничего. Такова жизнь. Но и ты не осуждай других. – Тебя огорчил поступок Нвард, а сам ты разве не поступал так же?
– Например?
– Как ты поступил на бюро! Сострил, и тебе показалось, что ты все сказал. Смешно! Ты же любишь повторять: надо прожить каждый день так, как если бы это был твой последний день, – сказать подлецу, что он подлец, успеть ненавидеть, любить, верить. Завтра может быть уже поздно.
– А что я мог сделать?
– Значит, не злись на Нвард. Она молодая девушка, недавно на этой должности, ты что, хочешь, чтобы она пела хвалу самоубийцам?
– Хотелось, чтобы она по крайней мере не плакала над ними же за день до этого.
– Пустое! Ты и сам нередко притворяешься.
– Нельзя подделывать горе.
– Думаешь, можно только подписи подделывать? И потом – в чем ее притворство? Ну, расстроилась, поплакала, а официальная позиция – дело другое.
– Не понимаю.
– Почему? С тобой не случалось – думаешь одно, а пишешь другое? Не случалось?
– т Я попросту не писал тогда, когда нельзя было сказать того, что думается.
– Молчал, а это тоже не геройство, не так ли?
– В плену, например, молчание – геройство.
– Брось, это оправдание слабых, а потом – что за сравнение…
– Ну что я мог сказать на бюро?
– Всю правду. Дал же ты пощечину тому щенку. Молодчина. Отчего же выступить побоялся?
– Я выступил!
– Ладно, хватит. Там сидели ответственные товарищи, могли бы не сегодня-завтра разделаться с тобой, а на Севане был желторотый юнец и рядом твои друзья.
– Да, друзья. А кто бы поддержал меня на бюро?
– Пусть бы не поддержали. Тогда уж не играй в героизм.
– Я не играю в героизм.
– Это модно теперь. Жалуются, бьют себя в грудь, но достаточно легкого ветерка, чтобы надеть шапку, – как бы не простудиться. Вы любите кинжал в ножнах. А может, не вынимаете его потому, что знаете – он деревянный.
– Устал я…
– Отчего устал-то? Скучно с тобой, брат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29