Ремарк, если не ошибаюсь?
Это ведь его герои любят кончать жизнь самоубийством? – Левон не поддавался, глядел безразлично. – Разве ты не любишь Ремарка?
– Я люблю секретаршу Седочку, а Ремарка читал десять лет назад.
Редактор ухмыльнулся.
– Ну ладно, хочешь – прямо сегодня и поезжай. Но только смотри, разберись там во всем как следует, сам Степанян интересуется, понял?
– Как это можно сделать за один день?
– Их похоронили три дня назад. С учителями поговори, с друзьями, с родителями. – И он вдруг перешел на другое: – Вчерашнего коньяку не осталось?
– Нет, – сказал Левон. – Я могу идти?
– Можете, – бросил редактор, переходя на «вы». – Отчет попрошу со всеми подробностями, надо представить докладную Степаняну.
– Докладных я не пишу.
– Знаю, знаю, ты у нас Ремарк, а писать все-таки придется.
Левон вышел. Самоубийство, коньяк. В одной и той же фразе. Разделенные только запятой. Как могут эти две мысли роиться в одной голове бок о бок? Но, немного подумав, решил, что просто зол на редактора. Он сам иной раз на кладбище вспоминал вдруг анекдот и чуть не прыскал. Если бы снять на киноленту мысли людей, любопытная получилась бы картина, друг за другом следовали бы совершенно разные мысли и соображения. На минуту он представил эту киноленту, снятую хотя бы за один день жизни – Люди в фильме получились бы поразительно похожими друг на друга, ведь лента отражала бы подлинные их мысли. Если бы можно было обнажить души, они оказались бы ужасно схожими, любят ведь все примерно одно и то же, жаждут одинаковых наслаждений. И только тщательно скрывают от других, притворяются, играют в дипломатию… Отсюда и различия между людьми, ха-ха-ха! Левону стало смешна. Он пускается в рассуждения только в дурном настроении.
– Как дела, Седа? – спросил он секретаршу. – А не пожениться ли нам с тобой?
Девушка смутилась;
– Вы все шутите.
– О любви молчат, вслух можно говорить только в шутку. Что ты делаешь вечером? Обиделась? Ну ладно…
Звонок из кабинета вызывал Седу,
* * *
Машина Кероба стояла у дверей.
– Не подбросишь меня к нам в деревню?
– А он что скажет?
«Он» – это редактор.
– Он думает, что я сейчас в другом месте.
– Ладно, садись… Отвезу тебя – и обратно. Зачем едешь?
– Затосковал по нашему ущелью.
– Ага! – Кероб сказал «ага» так, будто все понял.
Что это его вдруг понесло в деревню? Сейчас письма идут хорошо – по воздуху, в машине, в сумке почтальона. Человек тоже не более чем письмо. Он так же помещен в конверт, с маркой или без марки. Ждут и писем, и людей. И не ждут – ни писем, ни людей. Кероб вел машину спокойно и не сказал больше ни слова.
– Что случилось, Кероб?
– А что?
– Ты побрился.
– Да, побрился, ну и что?
Через четверть часа они были на шесте. Левон сошел у моста.
– Спасибо.
– Я поехал.
С моста он спустился прямо в ущелье. Не хотелось встречаться со знакомыми, с родственниками: сразу пойдут расспросы, почему всё не женат, посыплются приглашения. И только от встречи с бабушкой он бы не отказался. Эта крепкая женщина видела еще католикоса Хримяна, Ованеса Туманяна, пережила три войны, потеряла троих братьев, пятнадцать лет прождала возвращения пропавшего без вести сына, и единственный город, который она знает, – Ереван. Бабушка… Когда она его обнимает, кажется, будто старое сливовое дерево обрело руки – Интересно, что она сейчас поделывает?
Под ногами хлюпала грязь, земля только-только пробуждалась.
Но для Левона приметы весны был иными. Система представлений у него городская, хотя он лет до двенадцати жил в деревне и родился хам. Смену времен года Левон воспринимал по людям. О приходе весны он узнавал по девушкам. Как только они начинали раздеваться, значит, весна на носу. Сначала снимали пальто, потом плащи, чулки.
Ущелье Касаха очень глубокое. Когда смотришь отсюда, не видно никаких признаков жизни, можно даже утратить ощущение времени. Под ногами рыхлая земля, по обе стороны стеной скалы, сверху крыша неба. Если бы не вонзившиеся в скалы столбы линий высокого напряжения, можно было подумать, что сейчас тринадцатый век. Левон опустился на сырую землю, положил голову на прогретый солнцем камень и закрыл глаза. Слышался лишь шум ущелья, как двадцать, сто и тысячу лет назад. Так будет и через сто лет. Левон вдруг устал от этих мыслей, навеянных дикой природой. Он закурил. Стал вспоминать детство. Это легко на первый взгляд. Не столько вспоминаешь, сколько домысливаешь детство, приблизительно похожее, примерно свое. Что-то уж очень грохочет река. Ну да, весна ведь, вода прибыла. Поток… Слово вспыхнуло, как спичка, осветив потаенные уголки детских лет.
Поток… Бурный поток…
Сколько лет ему тогда было? Верно, девять или десять, война еще не начиналась. Конец мая или начало июня. Втроем купались в реке – он, Вардан и Папик. Папик был старше их, лет пятнадцати. В том году они купались впервые. Папик не давал им заплывать в глубокие места, а им очень хотелось этого, притягивала глубина. И внезапно…
– Поток! – вскричал Папик. – Ребята, вода прибывает, выходите-е!
Они взглянули и увидели, как из-под Петушиного камня бьет ключом мутная, бешеная вода. Вмиг невидимая сила вынесла реку из русла, заполнила берега. Было страшно. Кое-как выбрались из воды, взбежали на прибрежный валун и стали смотреть полными ужаса глазами… Впервые видели они, какая грозная сила вода, их река, их ущелье.
– Одежду унесло! – вдруг завопил Папик. – Одежду!
Раздевшись, они сложили одежду на берегу, а сейчас берег исчез под мутной водой.
– Что же делать? – спросил Левон.
– Почем я знаю! Что-нибудь придумаем, – ответил Папик.
Вардан заревел:
– Мать прибьет. Рубаху недавно купила и носить не давала-а…
Поток мчался вперед и не думал останавливаться. Они могли вернуться домой, но как быть с утерянной одеждой? Идти голышом?
– Подождем, – сказал Наконец Папик, – пока кто-нибудь пройдет, попросим принести одежду.
Что им еще оставалось?
Голые, дрожа, сидели они на берегу, пока не спустилась темнота. Никто не появился в ущелье.
– Как же быть? – спросил Левон.
– Делать нечего, – хмуро произнес Папик, – пойдем садами, не заметят. Не мерзнуть же всю ночь.
И они отправились.
Помнит, когда он открыл дверь, мать вскрикнула, брат не проронил ни слова. Отца не было – он уехал в Ошакан. Отец не стал бы сердиться или кричать, подошел бы, согрел и одел…
Окоченевший, с трудом ворочая языком, объяснил:
– Вода… Поток унес…
Брат сразу понял, мать запричитала, заохала.
Поток унес одежду, оставив их нагими. Через четыре года Папик ушел на войну и продал, а Вардан стал колхозным бухгалтером. Поток…
Левон открыл глаза. Почему именно это вспомнилось ему?
Поток…
Почему ему припомнился этот день, не потому ли, что они проехали мимо дома Папика, где мать еще ждала сына?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Это ведь его герои любят кончать жизнь самоубийством? – Левон не поддавался, глядел безразлично. – Разве ты не любишь Ремарка?
– Я люблю секретаршу Седочку, а Ремарка читал десять лет назад.
Редактор ухмыльнулся.
– Ну ладно, хочешь – прямо сегодня и поезжай. Но только смотри, разберись там во всем как следует, сам Степанян интересуется, понял?
– Как это можно сделать за один день?
– Их похоронили три дня назад. С учителями поговори, с друзьями, с родителями. – И он вдруг перешел на другое: – Вчерашнего коньяку не осталось?
– Нет, – сказал Левон. – Я могу идти?
– Можете, – бросил редактор, переходя на «вы». – Отчет попрошу со всеми подробностями, надо представить докладную Степаняну.
– Докладных я не пишу.
– Знаю, знаю, ты у нас Ремарк, а писать все-таки придется.
Левон вышел. Самоубийство, коньяк. В одной и той же фразе. Разделенные только запятой. Как могут эти две мысли роиться в одной голове бок о бок? Но, немного подумав, решил, что просто зол на редактора. Он сам иной раз на кладбище вспоминал вдруг анекдот и чуть не прыскал. Если бы снять на киноленту мысли людей, любопытная получилась бы картина, друг за другом следовали бы совершенно разные мысли и соображения. На минуту он представил эту киноленту, снятую хотя бы за один день жизни – Люди в фильме получились бы поразительно похожими друг на друга, ведь лента отражала бы подлинные их мысли. Если бы можно было обнажить души, они оказались бы ужасно схожими, любят ведь все примерно одно и то же, жаждут одинаковых наслаждений. И только тщательно скрывают от других, притворяются, играют в дипломатию… Отсюда и различия между людьми, ха-ха-ха! Левону стало смешна. Он пускается в рассуждения только в дурном настроении.
– Как дела, Седа? – спросил он секретаршу. – А не пожениться ли нам с тобой?
Девушка смутилась;
– Вы все шутите.
– О любви молчат, вслух можно говорить только в шутку. Что ты делаешь вечером? Обиделась? Ну ладно…
Звонок из кабинета вызывал Седу,
* * *
Машина Кероба стояла у дверей.
– Не подбросишь меня к нам в деревню?
– А он что скажет?
«Он» – это редактор.
– Он думает, что я сейчас в другом месте.
– Ладно, садись… Отвезу тебя – и обратно. Зачем едешь?
– Затосковал по нашему ущелью.
– Ага! – Кероб сказал «ага» так, будто все понял.
Что это его вдруг понесло в деревню? Сейчас письма идут хорошо – по воздуху, в машине, в сумке почтальона. Человек тоже не более чем письмо. Он так же помещен в конверт, с маркой или без марки. Ждут и писем, и людей. И не ждут – ни писем, ни людей. Кероб вел машину спокойно и не сказал больше ни слова.
– Что случилось, Кероб?
– А что?
– Ты побрился.
– Да, побрился, ну и что?
Через четверть часа они были на шесте. Левон сошел у моста.
– Спасибо.
– Я поехал.
С моста он спустился прямо в ущелье. Не хотелось встречаться со знакомыми, с родственниками: сразу пойдут расспросы, почему всё не женат, посыплются приглашения. И только от встречи с бабушкой он бы не отказался. Эта крепкая женщина видела еще католикоса Хримяна, Ованеса Туманяна, пережила три войны, потеряла троих братьев, пятнадцать лет прождала возвращения пропавшего без вести сына, и единственный город, который она знает, – Ереван. Бабушка… Когда она его обнимает, кажется, будто старое сливовое дерево обрело руки – Интересно, что она сейчас поделывает?
Под ногами хлюпала грязь, земля только-только пробуждалась.
Но для Левона приметы весны был иными. Система представлений у него городская, хотя он лет до двенадцати жил в деревне и родился хам. Смену времен года Левон воспринимал по людям. О приходе весны он узнавал по девушкам. Как только они начинали раздеваться, значит, весна на носу. Сначала снимали пальто, потом плащи, чулки.
Ущелье Касаха очень глубокое. Когда смотришь отсюда, не видно никаких признаков жизни, можно даже утратить ощущение времени. Под ногами рыхлая земля, по обе стороны стеной скалы, сверху крыша неба. Если бы не вонзившиеся в скалы столбы линий высокого напряжения, можно было подумать, что сейчас тринадцатый век. Левон опустился на сырую землю, положил голову на прогретый солнцем камень и закрыл глаза. Слышался лишь шум ущелья, как двадцать, сто и тысячу лет назад. Так будет и через сто лет. Левон вдруг устал от этих мыслей, навеянных дикой природой. Он закурил. Стал вспоминать детство. Это легко на первый взгляд. Не столько вспоминаешь, сколько домысливаешь детство, приблизительно похожее, примерно свое. Что-то уж очень грохочет река. Ну да, весна ведь, вода прибыла. Поток… Слово вспыхнуло, как спичка, осветив потаенные уголки детских лет.
Поток… Бурный поток…
Сколько лет ему тогда было? Верно, девять или десять, война еще не начиналась. Конец мая или начало июня. Втроем купались в реке – он, Вардан и Папик. Папик был старше их, лет пятнадцати. В том году они купались впервые. Папик не давал им заплывать в глубокие места, а им очень хотелось этого, притягивала глубина. И внезапно…
– Поток! – вскричал Папик. – Ребята, вода прибывает, выходите-е!
Они взглянули и увидели, как из-под Петушиного камня бьет ключом мутная, бешеная вода. Вмиг невидимая сила вынесла реку из русла, заполнила берега. Было страшно. Кое-как выбрались из воды, взбежали на прибрежный валун и стали смотреть полными ужаса глазами… Впервые видели они, какая грозная сила вода, их река, их ущелье.
– Одежду унесло! – вдруг завопил Папик. – Одежду!
Раздевшись, они сложили одежду на берегу, а сейчас берег исчез под мутной водой.
– Что же делать? – спросил Левон.
– Почем я знаю! Что-нибудь придумаем, – ответил Папик.
Вардан заревел:
– Мать прибьет. Рубаху недавно купила и носить не давала-а…
Поток мчался вперед и не думал останавливаться. Они могли вернуться домой, но как быть с утерянной одеждой? Идти голышом?
– Подождем, – сказал Наконец Папик, – пока кто-нибудь пройдет, попросим принести одежду.
Что им еще оставалось?
Голые, дрожа, сидели они на берегу, пока не спустилась темнота. Никто не появился в ущелье.
– Как же быть? – спросил Левон.
– Делать нечего, – хмуро произнес Папик, – пойдем садами, не заметят. Не мерзнуть же всю ночь.
И они отправились.
Помнит, когда он открыл дверь, мать вскрикнула, брат не проронил ни слова. Отца не было – он уехал в Ошакан. Отец не стал бы сердиться или кричать, подошел бы, согрел и одел…
Окоченевший, с трудом ворочая языком, объяснил:
– Вода… Поток унес…
Брат сразу понял, мать запричитала, заохала.
Поток унес одежду, оставив их нагими. Через четыре года Папик ушел на войну и продал, а Вардан стал колхозным бухгалтером. Поток…
Левон открыл глаза. Почему именно это вспомнилось ему?
Поток…
Почему ему припомнился этот день, не потому ли, что они проехали мимо дома Папика, где мать еще ждала сына?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29