– Бобби упомянул, что посещает психолога?
Настроение Эдди улучшается.
– Нет, черт возьми! Расскажите-ка мне.
– Я консультирую его уже почти шесть месяцев. Я также полагаю, что его уже обследовали раньше, но у меня нет записей.
– История душевной болезни – все лучше и лучше. – Он берет трубку зазвонившего телефона и делает мне знак, чтобы я продолжал. Он пытается вести два разговора одновременно.
– Бобби сказал, почему вышел из себя?
– Она села в его кеб.
– Вряд ли это можно считать уважительной причиной.
– Вы когда-нибудь пытались поймать такси в Холборне дождливым утром в пятницу? – хмыкает он.
– Я думаю, там есть что-то еще.
Эдди вздыхает:
– Послушайте, Поллианна, я не прошу клиентов говорить правду. Я просто вытаскиваю их из тюрьмы, чтобы они могли снова совершать те же ошибки.
– Эта женщина – как она выглядела?
– На фотографиях – настоящее месиво.
– Возраст?
– За сорок. Темноволосая.
– Что на ней было надето?
– Секундочку. – Он вешает трубку и орет своей секретарше, чтобы та принесла дело Бобби. А потом перебирает страницы, бормоча себе под нос: – Юбка выше колена, высокие каблуки, короткая куртка… Овца, нарядившаяся ягненком, я бы сказал. А зачем вам?
Я не могу сказать ему. Это только смутная догадка.
– Что грозит Бобби?
– В настоящее время ему светит тюремное заключение. Управление не соглашается на более мягкую статью.
– Тюрьма ему не поможет. Я мог бы составить для вас психологическое заключение. Вдруг удастся поместить его в группу терапии.
– Что требуется от меня?
– Письменный запрос.
Ручка Эдди уже скользит по бумаге. Не могу вспомнить, когда я в последний раз писал так быстро. Он подталкивает листок ко мне.
– Спасибо.
Он ворчит:
– Это всего лишь запрос, а не почка.
Какая самоуверенность! Может, у него комплекс Наполеона или же он пытается компенсировать свою уродливую внешность. Теперь я ему наскучил. Эта тема его не интересует. Оставшиеся вопросы я задаю быстро:
– Кто внес залог?
– Понятия не имею.
– А кто вам позвонил?
– Он сам.
Прежде чем я успеваю что-то сказать, он перебивает меня:
– Слушайте, Опра, я должен быть в суде, а мне еще надо в туалет. Этот парень – ваш псих, я просто защищаю его. Почему бы вам не заглянуть в его башку и просто посмотреть, гремят ли там винтики, а потом прийти ко мне? Удачного дня!
9
Джулиана и Чарли смотрят телевизор на первом этаже. Я сижу на полу чердака, перебирая коробки со старыми медицинскими картами в поисках записей о Кэтрин Макбрайд. Сам не знаю, зачем мне это. Возможно, я надеюсь оживить ее в своей памяти, чтобы задать ей вопросы.
Руиз не доверяет мне. Он думает, я пытаюсь что-то скрыть. Надо было сказать ему раньше, и сказать все. Это ни на что не повлияло бы. Кэтрин не вернешь.
На всех блокнотах наклеены даты и годы, поэтому найти нужные легко. Меня интересуют два: в темно-зеленых обложках, с пестрыми корешками.
В кабинете я зажигаю свет и начинаю читать свои заметки. Страницы формата А4 аккуратно разлинованы, на широких полях проставлены дата и время каждого сеанса. Подробности оплаты, медицинские замечания и наблюдения – все здесь.
Какой мне запомнилась Кэтрин? Я вижу, как она идет по коридору в Марсдене, одетая в голубую форму с темно-синей окантовкой на рукавах и воротнике. Она машет мне рукой и улыбается. На поясе висят ключи. У большинства медсестер рубашки с короткими рукавами, но Кэтрин носит длинные.
Сначала она была просто девушкой, которую я встречал в коридорах или кафетерии, симпатичной, хотя и недостаточно женственной: мальчишеская стрижка, высокий лоб, полные губы. Она нервно поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, никогда не глядя мне прямо в глаза. Кажется, я часто натыкался на нее, особенно когда уходил из больницы. Только потом я заподозрил, что она это подстраивала.
В конце концов она спросила, нельзя ли со мной поговорить. Только через несколько минут я понял, что она имеет в виду врачебный сеанс. Я назначил ей время, и она пришла на следующий день.
С того дня она приходила ко мне раз в неделю. Она приносила с собой плитку шоколада и, положив на мой стол, разламывала ее на серебряной фольге точь-в-точь как ребенок, который делит сладости. В промежутках между ментоловыми сигаретами она растапливала кусочки шоколада под языком.
– Вы знаете, что это единственный кабинет во всей больнице, где разрешается курить? – сказала она мне.
– Так вот почему у меня так много посетителей.
Ей было двадцать, она была прагматична, разумна и встречалась с кем-то из сотрудников. Не знаю, кто это был, но подозреваю, что он был женат. Порой она случайно говорила «мы» и тут же поправлялась, возвращаясь к единственному числу.
Улыбалась она чрезвычайно редко. Склоняла голову набок и смотрела на меня то одним глазом, то другим.
Я подозревал, что Кэтрин раньше посещала кого-то вроде меня. Ее вопросы были такими точными. Она знала о том, как пишется история болезни, и о когнитивной терапии. Она была слишком молодой, чтобы изучить психологию, значит, она прежде была пациенткой.
Она говорила, что чувствует себя недостойной и незначительной. Отделившись от семьи, она пыталась сломать барьер, но боялась «отравить их безупречную жизнь».
Когда она говорила и сосала кусочки шоколада, то иногда почесывала предплечья под застегнутыми рукавами. Я понимал, что она что-то скрывает, но ждал, когда она доверится мне настолько, чтобы сказать.
На четвертом сеансе она медленно закатала рукава. В ней боролись стыд и дерзость. Она хотела поразить меня жестокостью своих ран. Они были словно линии жизни, которые я мог прочитать.
Кэтрин впервые порезала себя в двенадцать лет. Ее родители были в центре бурного бракоразводного процесса. Она словно попала в капкан между ними, чувствуя себя тряпичной куклой, которую тянут в разные стороны два поссорившихся ребенка.
Она завернула карманное зеркальце в полотенце и разбила его об угол письменного стола. Осколком вскрыла себе запястье. Вид крови принес ей облегчение. Она больше не была беспомощной.
Родители запихнули ее в машину и повезли в больницу. На протяжении всего пути они спорили, кто в этом виноват. Кэтрин чувствовала себя спокойной и умиротворенной. Ее оставили в больнице на ночь. Рана перестала кровоточить. Она с любовью гладила запястье и целовала порез, желая ему спокойной ночи.
– Тогда я обнаружила то, что могла контролировать, – говорила она мне. – Я могла решать, сколько раз и как глубоко буду резать. Мне нравилась боль. Я жаждала боли. Я ее заслуживала. Знаю, наверное, у меня мазохистские наклонности. Посмотрели бы вы на мужчин, с которыми я связывалась. Послушали бы о некоторых снах…
Она никогда не говорила, что провела какое-то время в психиатрической клинике или на сеансах групповой терапии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Настроение Эдди улучшается.
– Нет, черт возьми! Расскажите-ка мне.
– Я консультирую его уже почти шесть месяцев. Я также полагаю, что его уже обследовали раньше, но у меня нет записей.
– История душевной болезни – все лучше и лучше. – Он берет трубку зазвонившего телефона и делает мне знак, чтобы я продолжал. Он пытается вести два разговора одновременно.
– Бобби сказал, почему вышел из себя?
– Она села в его кеб.
– Вряд ли это можно считать уважительной причиной.
– Вы когда-нибудь пытались поймать такси в Холборне дождливым утром в пятницу? – хмыкает он.
– Я думаю, там есть что-то еще.
Эдди вздыхает:
– Послушайте, Поллианна, я не прошу клиентов говорить правду. Я просто вытаскиваю их из тюрьмы, чтобы они могли снова совершать те же ошибки.
– Эта женщина – как она выглядела?
– На фотографиях – настоящее месиво.
– Возраст?
– За сорок. Темноволосая.
– Что на ней было надето?
– Секундочку. – Он вешает трубку и орет своей секретарше, чтобы та принесла дело Бобби. А потом перебирает страницы, бормоча себе под нос: – Юбка выше колена, высокие каблуки, короткая куртка… Овца, нарядившаяся ягненком, я бы сказал. А зачем вам?
Я не могу сказать ему. Это только смутная догадка.
– Что грозит Бобби?
– В настоящее время ему светит тюремное заключение. Управление не соглашается на более мягкую статью.
– Тюрьма ему не поможет. Я мог бы составить для вас психологическое заключение. Вдруг удастся поместить его в группу терапии.
– Что требуется от меня?
– Письменный запрос.
Ручка Эдди уже скользит по бумаге. Не могу вспомнить, когда я в последний раз писал так быстро. Он подталкивает листок ко мне.
– Спасибо.
Он ворчит:
– Это всего лишь запрос, а не почка.
Какая самоуверенность! Может, у него комплекс Наполеона или же он пытается компенсировать свою уродливую внешность. Теперь я ему наскучил. Эта тема его не интересует. Оставшиеся вопросы я задаю быстро:
– Кто внес залог?
– Понятия не имею.
– А кто вам позвонил?
– Он сам.
Прежде чем я успеваю что-то сказать, он перебивает меня:
– Слушайте, Опра, я должен быть в суде, а мне еще надо в туалет. Этот парень – ваш псих, я просто защищаю его. Почему бы вам не заглянуть в его башку и просто посмотреть, гремят ли там винтики, а потом прийти ко мне? Удачного дня!
9
Джулиана и Чарли смотрят телевизор на первом этаже. Я сижу на полу чердака, перебирая коробки со старыми медицинскими картами в поисках записей о Кэтрин Макбрайд. Сам не знаю, зачем мне это. Возможно, я надеюсь оживить ее в своей памяти, чтобы задать ей вопросы.
Руиз не доверяет мне. Он думает, я пытаюсь что-то скрыть. Надо было сказать ему раньше, и сказать все. Это ни на что не повлияло бы. Кэтрин не вернешь.
На всех блокнотах наклеены даты и годы, поэтому найти нужные легко. Меня интересуют два: в темно-зеленых обложках, с пестрыми корешками.
В кабинете я зажигаю свет и начинаю читать свои заметки. Страницы формата А4 аккуратно разлинованы, на широких полях проставлены дата и время каждого сеанса. Подробности оплаты, медицинские замечания и наблюдения – все здесь.
Какой мне запомнилась Кэтрин? Я вижу, как она идет по коридору в Марсдене, одетая в голубую форму с темно-синей окантовкой на рукавах и воротнике. Она машет мне рукой и улыбается. На поясе висят ключи. У большинства медсестер рубашки с короткими рукавами, но Кэтрин носит длинные.
Сначала она была просто девушкой, которую я встречал в коридорах или кафетерии, симпатичной, хотя и недостаточно женственной: мальчишеская стрижка, высокий лоб, полные губы. Она нервно поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, никогда не глядя мне прямо в глаза. Кажется, я часто натыкался на нее, особенно когда уходил из больницы. Только потом я заподозрил, что она это подстраивала.
В конце концов она спросила, нельзя ли со мной поговорить. Только через несколько минут я понял, что она имеет в виду врачебный сеанс. Я назначил ей время, и она пришла на следующий день.
С того дня она приходила ко мне раз в неделю. Она приносила с собой плитку шоколада и, положив на мой стол, разламывала ее на серебряной фольге точь-в-точь как ребенок, который делит сладости. В промежутках между ментоловыми сигаретами она растапливала кусочки шоколада под языком.
– Вы знаете, что это единственный кабинет во всей больнице, где разрешается курить? – сказала она мне.
– Так вот почему у меня так много посетителей.
Ей было двадцать, она была прагматична, разумна и встречалась с кем-то из сотрудников. Не знаю, кто это был, но подозреваю, что он был женат. Порой она случайно говорила «мы» и тут же поправлялась, возвращаясь к единственному числу.
Улыбалась она чрезвычайно редко. Склоняла голову набок и смотрела на меня то одним глазом, то другим.
Я подозревал, что Кэтрин раньше посещала кого-то вроде меня. Ее вопросы были такими точными. Она знала о том, как пишется история болезни, и о когнитивной терапии. Она была слишком молодой, чтобы изучить психологию, значит, она прежде была пациенткой.
Она говорила, что чувствует себя недостойной и незначительной. Отделившись от семьи, она пыталась сломать барьер, но боялась «отравить их безупречную жизнь».
Когда она говорила и сосала кусочки шоколада, то иногда почесывала предплечья под застегнутыми рукавами. Я понимал, что она что-то скрывает, но ждал, когда она доверится мне настолько, чтобы сказать.
На четвертом сеансе она медленно закатала рукава. В ней боролись стыд и дерзость. Она хотела поразить меня жестокостью своих ран. Они были словно линии жизни, которые я мог прочитать.
Кэтрин впервые порезала себя в двенадцать лет. Ее родители были в центре бурного бракоразводного процесса. Она словно попала в капкан между ними, чувствуя себя тряпичной куклой, которую тянут в разные стороны два поссорившихся ребенка.
Она завернула карманное зеркальце в полотенце и разбила его об угол письменного стола. Осколком вскрыла себе запястье. Вид крови принес ей облегчение. Она больше не была беспомощной.
Родители запихнули ее в машину и повезли в больницу. На протяжении всего пути они спорили, кто в этом виноват. Кэтрин чувствовала себя спокойной и умиротворенной. Ее оставили в больнице на ночь. Рана перестала кровоточить. Она с любовью гладила запястье и целовала порез, желая ему спокойной ночи.
– Тогда я обнаружила то, что могла контролировать, – говорила она мне. – Я могла решать, сколько раз и как глубоко буду резать. Мне нравилась боль. Я жаждала боли. Я ее заслуживала. Знаю, наверное, у меня мазохистские наклонности. Посмотрели бы вы на мужчин, с которыми я связывалась. Послушали бы о некоторых снах…
Она никогда не говорила, что провела какое-то время в психиатрической клинике или на сеансах групповой терапии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92