И никогда не сорвет, разве что осторожно притронется волосатыми пальцами, привлечет стебелек к себе, погладит, подует на него и отпустит.
Бывает, молчит-молчит, всматриваясь в небо, потом сам себе покажет на облачко над головой и воскликнет:
- Эхма... красота неписаная!
А красоты нет вовсе никакой - обыкновенное белое облачко плывет себе в небе.
Вот лежит-лежит Сморчок под кустом - и вдруг поднимется на локти, а то сядет, вскинет голову, поправит шапку и начнет оглядываться, словно впервой все видит: пестрых коров, полдничающих на вырубке, поле с колосящейся рожью, темный дальний лес. Оглядывает все это пастух и улыбается во всю бороду. А Шурка с Яшкой таращатся и ничего интересного не видят.
- Чего там? - спросит который-нибудь из них.
- Ничего, - ответит Сморчок и сызнова опрокинется на спину, но улыбка долго бродит по его лицу.
Иногда будто запруда прорывалась внутри Сморчка - он становился разговорчивым. И тогда оказывалось, что каждая травка, самая крохотная, каждый невзрачный цветок имеют прозвища, да смешные такие: медвежье ухо, плакун, копытце, царевы очи, дубина, братец, ужик, прострел... Есть цветы и травы добрые, а есть злые. Добрые растут на пользу человеку: от нечистого духа и порчи, иные - от кашля, зубной боли и слабого сердца, другие - от скорби и сухотки, грыжи, для веселья и смеха. Даже для удачи в жизни росли цветы и травы: чтобы хорошо торговалось, чтобы девки любили, чтобы узнать, что про тебя люди думают.
О злых травах Сморчок говорил неохотно:
- Есть такие - как им не быть. Зло-то, травка-муравка, с богатым человеком родилось... С ним, должно, и помрет.
И переводил разговор на другое. Ворон - птица вещая, каркает, когда человек умирает. Неспроста день-ночь листья на осине дрожат - слышь, Иуда, христопродавец, на осине повесился. А барсука из норы только водой можно выгнать - такой домосед. И смотри-ка, примечай, каким полымем солнышко закатывается, - жди завтра вёдро...*
И о многом другом, интересном, рассказывал пастух. Шурка и Яшка слушали его, разинув рты, торопили, понукали, выпытывали. Но Сморчок внезапно замолкал, ложился на спину, глядел в небо. Тогда уж от него нельзя было добиться больше ни слова.
Все было странно и непонятно у Сморчка: и сам он, ростом чуть повыше Шурки, со своим необыкновенно громким басом и белесыми мягкими волосами, которые росли у него на щеках, на шее, на руках и даже торчали из ушей и носа; и то, что его понимали и слушались коровы; и что он знал наговоры, умел лечить людей, брал голыми руками змей, а лягушек боялся; и его рассказы про попрыгун-траву, которая косу, словно нитку, рвет и такую силу имеет, что возьми эту траву в руку - любой замок без ключа отомкнется: поди в лавку и бери что хочешь.
- А ты знаешь, где попрыгун-трава растет? - спрашивал Шурка пастуха.
- Не знал бы - не сказывал.
- А почему лавки не отворяешь?
- Может, и отворяю, - хитро подмигивал Сморчок.
Но в избе у него было пусто. Изба эта, большущая, словно амбар, тоже казалась Шурке странной, не Сморчковой. Да и на самом деле, как слыхал он от матери, пятистенный домище этот принадлежал раньше Устину Павлычу Быкову. Тут он и лавку свою держал, но торговал не шибко, потому что место было не бойкое, в переулке. А у моста, на большой дороге, где всегда ямщики поят лошадей, стояли Сморчковы "хоромы" в два оконца и навес с соломенной крышей на один скат. Водопой держал тогда Косоуров, отпуская проезжим из-под полы и водку с угощением. В те поры Устин Павлыч только что женился, очков, перевязанных суровыми нитками, еще не носил. Бегал он вприскочку мимо Сморчковой избы да чесал курчавый затылок.
- Ай да местечко! Для торговельки в самый аккурат!
И надумал диво - все село ахнуло. В храмовой праздник тихвинской божьей матери зазвал он к себе Сморчка, поднес браги с изюмом, сам угостился вволю да и сказал:
- А ну, давай меняться домиками... Баш на баш?
У Сморчка, сказывала Шуркина мать, глаза на лоб полезли.
- Хо-хо, травка-муравка... шутить изволите, Устин Павлыч! Мои палаты дороговаты. Паркету - нету, тараканов - сколько хошь.
- Какие там к лешему шутки! - заплакал Быков и разорвал на себе вышитую рубаху от ворота до подола. - Не могу жить в проулке! Ду-ушно... Пользуйся, пока у меня сердечко горит!
Пастух недолго думая бух ему в ноги. И наутро, боясь, как бы Устин Павлыч, протрезвев, не пошел на попятную, Сморчок потащился в переулок, в добротный пятистенок Быкова со своими голопузыми ребятишками и немудрящим добром.
Мигом разнесли плотники тараканьи хоромы пастуха, развеяли по соломинке навес. В месяц с небольшим вырос на Сморчковой одворине, у Гремца, напротив Косоурова водопоя, домина с лавкой, высоченной лестницей и крытой галереей.
С той поры, говорила мать Шурке, дела у Быкова на поправку пошли, он расторговался, работницу завел, а кабатчик Косоуров разорился. Сморчок же не разбогател - как был, так и остался пастухом.
В праздники, пьяный, он обязательно появлялся перед лавкой Быкова, корил и ругал Устина Павлыча последними словами, кричал, что не желает больше жить в его доме, зачем-то требовал обратно свою избу, гнал с одворины и все стращал, что сожжет Быкову лавку. Устин Павлыч, если был трезвый, связывал Сморчка веревкой и запирал в риге, а во хмелю просил прощения, даже вставал на колени перед пастухом и непременно зазывал в гости.
Глава IX
КРАПИВА УЧИТ УМУ-РАЗУМУ
В лавку Устина Павлыча Быкова Шурка ходил с матерью, когда батя присылал из Питера денежки. Это случалось не часто, и потому посещение лавки было для Шурки праздником.
Еще накануне вечером, перед тем как лечь спать, мать записывала на лоскутке бумаги, что купить. Шурка, весело болтая ногами и почти лежа на столе, подсоблял матери вспоминать.
- Перво-наперво соль и керосин, - записывала мать, низко склонив голову к бумаге и мусоля карандаш. - Аржаной муки два пуда. Своей-то у нас от рождества нету... Спичек еще пачку...
- Сахару, - подсказывал Шурка.
- Да, фунта три сахару и восьмушку чаю. Пшена чуточку, на одной картошке больно голодно... Масла постного бутылку... нет, полбутылки. Ну, мучки белой хоть немножко...
- Кренделей, - напоминал Шурка, начиная волноваться.
Мать клала карандаш на стол, поднимала голову и минутку думала.
- И кренделей, - соглашалась она, - полфунтика.
- Фунт, - поправлял Шурка.
- Денежек не хватит, Санька.
- Хватит, хватит! И ландрину обещала. Покупай!
Мать сердито косилась на Шурку.
- Навыдумываешь тут!.. Когда обещала?
- Тот раз, когда к тетке Апраксее ходила, помнишь? Я корову загонял и дотемна один сидел... Ладно, мамка, ладно. Я тебя тоже обману!
Шурка начинал плакать, и мать уступала.
- Судака малосольного хочется, - говорила она, вздыхая и почесывая карандашом в волосах. - Спекла бы я в воскресенье пирог белый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Бывает, молчит-молчит, всматриваясь в небо, потом сам себе покажет на облачко над головой и воскликнет:
- Эхма... красота неписаная!
А красоты нет вовсе никакой - обыкновенное белое облачко плывет себе в небе.
Вот лежит-лежит Сморчок под кустом - и вдруг поднимется на локти, а то сядет, вскинет голову, поправит шапку и начнет оглядываться, словно впервой все видит: пестрых коров, полдничающих на вырубке, поле с колосящейся рожью, темный дальний лес. Оглядывает все это пастух и улыбается во всю бороду. А Шурка с Яшкой таращатся и ничего интересного не видят.
- Чего там? - спросит который-нибудь из них.
- Ничего, - ответит Сморчок и сызнова опрокинется на спину, но улыбка долго бродит по его лицу.
Иногда будто запруда прорывалась внутри Сморчка - он становился разговорчивым. И тогда оказывалось, что каждая травка, самая крохотная, каждый невзрачный цветок имеют прозвища, да смешные такие: медвежье ухо, плакун, копытце, царевы очи, дубина, братец, ужик, прострел... Есть цветы и травы добрые, а есть злые. Добрые растут на пользу человеку: от нечистого духа и порчи, иные - от кашля, зубной боли и слабого сердца, другие - от скорби и сухотки, грыжи, для веселья и смеха. Даже для удачи в жизни росли цветы и травы: чтобы хорошо торговалось, чтобы девки любили, чтобы узнать, что про тебя люди думают.
О злых травах Сморчок говорил неохотно:
- Есть такие - как им не быть. Зло-то, травка-муравка, с богатым человеком родилось... С ним, должно, и помрет.
И переводил разговор на другое. Ворон - птица вещая, каркает, когда человек умирает. Неспроста день-ночь листья на осине дрожат - слышь, Иуда, христопродавец, на осине повесился. А барсука из норы только водой можно выгнать - такой домосед. И смотри-ка, примечай, каким полымем солнышко закатывается, - жди завтра вёдро...*
И о многом другом, интересном, рассказывал пастух. Шурка и Яшка слушали его, разинув рты, торопили, понукали, выпытывали. Но Сморчок внезапно замолкал, ложился на спину, глядел в небо. Тогда уж от него нельзя было добиться больше ни слова.
Все было странно и непонятно у Сморчка: и сам он, ростом чуть повыше Шурки, со своим необыкновенно громким басом и белесыми мягкими волосами, которые росли у него на щеках, на шее, на руках и даже торчали из ушей и носа; и то, что его понимали и слушались коровы; и что он знал наговоры, умел лечить людей, брал голыми руками змей, а лягушек боялся; и его рассказы про попрыгун-траву, которая косу, словно нитку, рвет и такую силу имеет, что возьми эту траву в руку - любой замок без ключа отомкнется: поди в лавку и бери что хочешь.
- А ты знаешь, где попрыгун-трава растет? - спрашивал Шурка пастуха.
- Не знал бы - не сказывал.
- А почему лавки не отворяешь?
- Может, и отворяю, - хитро подмигивал Сморчок.
Но в избе у него было пусто. Изба эта, большущая, словно амбар, тоже казалась Шурке странной, не Сморчковой. Да и на самом деле, как слыхал он от матери, пятистенный домище этот принадлежал раньше Устину Павлычу Быкову. Тут он и лавку свою держал, но торговал не шибко, потому что место было не бойкое, в переулке. А у моста, на большой дороге, где всегда ямщики поят лошадей, стояли Сморчковы "хоромы" в два оконца и навес с соломенной крышей на один скат. Водопой держал тогда Косоуров, отпуская проезжим из-под полы и водку с угощением. В те поры Устин Павлыч только что женился, очков, перевязанных суровыми нитками, еще не носил. Бегал он вприскочку мимо Сморчковой избы да чесал курчавый затылок.
- Ай да местечко! Для торговельки в самый аккурат!
И надумал диво - все село ахнуло. В храмовой праздник тихвинской божьей матери зазвал он к себе Сморчка, поднес браги с изюмом, сам угостился вволю да и сказал:
- А ну, давай меняться домиками... Баш на баш?
У Сморчка, сказывала Шуркина мать, глаза на лоб полезли.
- Хо-хо, травка-муравка... шутить изволите, Устин Павлыч! Мои палаты дороговаты. Паркету - нету, тараканов - сколько хошь.
- Какие там к лешему шутки! - заплакал Быков и разорвал на себе вышитую рубаху от ворота до подола. - Не могу жить в проулке! Ду-ушно... Пользуйся, пока у меня сердечко горит!
Пастух недолго думая бух ему в ноги. И наутро, боясь, как бы Устин Павлыч, протрезвев, не пошел на попятную, Сморчок потащился в переулок, в добротный пятистенок Быкова со своими голопузыми ребятишками и немудрящим добром.
Мигом разнесли плотники тараканьи хоромы пастуха, развеяли по соломинке навес. В месяц с небольшим вырос на Сморчковой одворине, у Гремца, напротив Косоурова водопоя, домина с лавкой, высоченной лестницей и крытой галереей.
С той поры, говорила мать Шурке, дела у Быкова на поправку пошли, он расторговался, работницу завел, а кабатчик Косоуров разорился. Сморчок же не разбогател - как был, так и остался пастухом.
В праздники, пьяный, он обязательно появлялся перед лавкой Быкова, корил и ругал Устина Павлыча последними словами, кричал, что не желает больше жить в его доме, зачем-то требовал обратно свою избу, гнал с одворины и все стращал, что сожжет Быкову лавку. Устин Павлыч, если был трезвый, связывал Сморчка веревкой и запирал в риге, а во хмелю просил прощения, даже вставал на колени перед пастухом и непременно зазывал в гости.
Глава IX
КРАПИВА УЧИТ УМУ-РАЗУМУ
В лавку Устина Павлыча Быкова Шурка ходил с матерью, когда батя присылал из Питера денежки. Это случалось не часто, и потому посещение лавки было для Шурки праздником.
Еще накануне вечером, перед тем как лечь спать, мать записывала на лоскутке бумаги, что купить. Шурка, весело болтая ногами и почти лежа на столе, подсоблял матери вспоминать.
- Перво-наперво соль и керосин, - записывала мать, низко склонив голову к бумаге и мусоля карандаш. - Аржаной муки два пуда. Своей-то у нас от рождества нету... Спичек еще пачку...
- Сахару, - подсказывал Шурка.
- Да, фунта три сахару и восьмушку чаю. Пшена чуточку, на одной картошке больно голодно... Масла постного бутылку... нет, полбутылки. Ну, мучки белой хоть немножко...
- Кренделей, - напоминал Шурка, начиная волноваться.
Мать клала карандаш на стол, поднимала голову и минутку думала.
- И кренделей, - соглашалась она, - полфунтика.
- Фунт, - поправлял Шурка.
- Денежек не хватит, Санька.
- Хватит, хватит! И ландрину обещала. Покупай!
Мать сердито косилась на Шурку.
- Навыдумываешь тут!.. Когда обещала?
- Тот раз, когда к тетке Апраксее ходила, помнишь? Я корову загонял и дотемна один сидел... Ладно, мамка, ладно. Я тебя тоже обману!
Шурка начинал плакать, и мать уступала.
- Судака малосольного хочется, - говорила она, вздыхая и почесывая карандашом в волосах. - Спекла бы я в воскресенье пирог белый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82