Ребята бегут за тройкой и видят - питерщик роется по карманам. А ну как рубль отвалит?
Седок поднял руку, и на булыжник, к ногам Катьки, падает медяк, катится колесиком и подпрыгивает. Катька накрывает медяк рваной юбкой, а потом для крепости шлепается на камни.
- Делить... Чур, делить! - трещат зареченские.
Катька молчит и только водит по сторонам зелеными глазами. Они мерцают у нее, как у кошки. Рыжие вихры торчат на макушке. Худенькая, маленькая, ловкая, она не подпускает близко зареченских, царапается. Молодчина, Катька!
- Сколько? - спрашивает Шурка.
Долго не решается Катька достать денежку. Наконец, зажав ее в кулак, вытаскивает из-под юбки.
- Три-и... копе-ечки... - тоненько говорит она.
- Эх, жадюга питерская! - плюется Яшка. - А еще в котелке... По копейке на брата не выходит. Ладно, нищие пойдут - разменяем на грошики. Дай мне, Катька, а то еще потеряешь.
Ящеркой шмыгнула Катька прочь, только вихры на солнце вспыхнули.
- Растрепа, побью!
- Я сама тебя побью... искусаю и исцарапаю... Подойди-ко! - смело пищит Катька и начинает засучивать рукава материной кофты.
Ну и девчонка! В кого это она уродилась? Дядя Ося Тюкин на язык остер, а на кулаках драться, кажись, не охочий. Да и мамка ихняя не слышно, чтобы царапалась с бабами. Шурка с уважением смотрит на Катьку, на ее худые, в синяках и царапинах босые ноги, на маленькие белые руки с грязными острыми ногтями, на ее розовое подвижное лицо. И вовсе не растрепа Катька. Неправильное прозвище. Волосы у нее медные - вот и торчат проволокой.
- Давай, Катя, я подержу денежку, - предлагает Шурка.
Он говорит с ней как с равным товарищем. И Катька это понимает, перестает засучивать рукава и, пощурившись и подумав, отдает медяк. Шурка засовывает его для сохранности за щеку.
Все кончено. Не видать зареченским грошиков во веки веков. Они понимают это не хуже Шурки и больше не настаивают на дележе. Да и что им грошики? У Двухголового, поди, целковые в копилке водятся. И леденцов, пряников в отцовской лавке не оберешься. Богач! Вон как вырядился - штаны и рубаха новые, точно в праздник. Да не больно красят обновки Олега. Голова-то огурцом, и желобок посредине. Как есть Двухголовый. И Петька с Митькой ему под стать, брыластые Тихони. Эвон по второму куску ватрушки едят, а попроси - не дадут даже укусить. Жадные, в отца.
Шурка вынимает изо рта медяк, проглатывает слюну и кричит:
- Ребята, показать вам, как у Вани Духа обедают?
- Покажь, покажь! - смеются Катька и Яшка.
И Шурка показывает, как сидят за столом Тихони, глаз с отца и матери не спускают. Отец полез ложкой в блюдо - и они полезли. Отец положил ложку на стол - и они положили. И каждый раз ложки облизывают и помаленьку хлеб кусают, вот какие сытые. А ушла мать на кухню, отвернулся отец - цап со стола по куску пирога - и под рубашку.
- Окаянные, куда же пирог-то девался? - спрашивает Шурка визгливым бабьим голосом. - Вот туточка две середки лежали, анафемы!
И смиренно пищит в ответ:
- Мы не брали, маменька... Это, наверное, кошка стибрила.
Ребята с хохотом валятся на дорогу. Тихони исподлобья следят за Шуркой.
- И все врешь... И все врешь! - бормочут они, а кулаки так и сжимают.
Напоследок Шурка показывает, как вылезают Петька и Митька из-за стола, истово крестятся, кланяются до полу и в один голос тянут:
- Спаси-ибо, ма-аменька и тя-а-атенька...
Подразнив Тихонь, ребята возвращаются к воротцам. Там давно ревмя ревет, свалившись в канаву, Катькина сестренка, а Сморчков малец, пачкаясь в грязи, переползает дорогу.
- Ку-уда-а? - страшным голосом орет Колька, точь-в-точь как отец его пастух Сморчок кричит на коров. - Я тебе зада-ам!..
Шурка вспоминает о братике. Но не хочется уходить от воротец. Сейчас прокатят тройки с почтового, может, гостинцев бросят. А тут еще Двухголовый зажигательное стекло показывает, как же можно уйти! Стекло толстое, круглое, руку подставишь - так и обжигает.
- Огонь можно вздуть... всамделишный, - хвастается Двухголовый.
Он собирает в кучу сухую траву, листья, обрывки бумаги и, присев на корточки, наводит стекло. Горячий солнечный кружок падает на бумагу, суживается, становится светлой точкой. Бумага темнеет и дымится. Олег дует на нее, и огонь розовым червяком ползет по сухим стеблям и листьям.
- Еще пожар устроишь, - мрачно говорит Яшка Петух и голой пяткой тушит огонь. А у самого от зависти горят глаза. - Давай меняться? говорит он, добывая из-под изгороди связанного ниткой голубя.
- Эва, сизяк! Я сам поймаю, - презрительно кривит толстые губы Олег.
Он достает из кармана штанов пачку папирос "Дюшес", распечатывает ее и важно закуривает.
- Кто хочет? - спрашивает он, небрежно подбрасывая на ладони пачку.
Всем известно, откуда у него папиросы. Но такая неожиданная щедрость прямо-таки потрясает. Яшка нерешительно берет одну папиросу. И Колька берет, и Катька. А Шурка и пробовать боится. Раз он так наглотался дыма, что его стошнило и голова болела до вечера. Он притворяется, что очень занят рассматриванием собственных пальцев и скусыванием заусениц. Но, по правде сказать, ему просто стыдно: вот девчонка ни капельки не морщится, курит, а он не умеет.
Накурившись, Яшка возвращается к торговле.
- Да это не простой сизяк, ученый, - говорит он. - Второй год у меня живет. Пташек ловит почище ястреба и песни поет... почти что разговаривает, - врет немилосердно Яшка, подмигивая Шурке и лаская бьющегося в руках голубя.
Но Двухголового не проведешь. Все они, богачи, хитрые.
- Ну, леший с тобой, не надо стекла, - вздыхает Яшка, истощив запас выдумки. - Крендель есть? Мен на обмен, хочешь?
- Да-а... ты баранку съешь, а голубя не отдашь.
Крендель большой, румяный и только чуточку закусан. Яшка усердно крестится.
- Вот провалиться мне, отдам! Саня отдаст... На, Саня, подержи голубка.
Передавая, Яшка морщится от смеха, шепчет:
- Крендель - пополам... а сизяка выпусти.
Ясное дело, неужто грех на душу брать! Замучит Олег голубя.
Шурка незаметно распутывает нитки.
Крендель перекочевал в Яшкин карман. Олег тянется за голубем.
Можно бы притвориться, запнуться и будто ненарочно обронить голубя. Но Шурка ненавидит Двухголового за то, что он в новой рубашке, что у него зажигательное стекло, а у Шурки зажигательного стекла нет. И сапоги у Олега с голенищами, и с маленькими ребятами он никогда не нянчится, гуляет себе, как нравится. Нет, Шурка не хочет обмана. Он в открытую, на глазах у врага, подбрасывает голубя вверх. Лети, сизяк, на здоровье, да смотри под корзину больше не попадайся!
Голубь кувыркается над головой, расправляет крылья, часто-часто машет ими, точно благодарит. Вот его и не видно в синем весеннем небе. Наверное, он махнул прямиком на гумно, к своим родственникам.
- Обманули дурака на четыре кулака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Седок поднял руку, и на булыжник, к ногам Катьки, падает медяк, катится колесиком и подпрыгивает. Катька накрывает медяк рваной юбкой, а потом для крепости шлепается на камни.
- Делить... Чур, делить! - трещат зареченские.
Катька молчит и только водит по сторонам зелеными глазами. Они мерцают у нее, как у кошки. Рыжие вихры торчат на макушке. Худенькая, маленькая, ловкая, она не подпускает близко зареченских, царапается. Молодчина, Катька!
- Сколько? - спрашивает Шурка.
Долго не решается Катька достать денежку. Наконец, зажав ее в кулак, вытаскивает из-под юбки.
- Три-и... копе-ечки... - тоненько говорит она.
- Эх, жадюга питерская! - плюется Яшка. - А еще в котелке... По копейке на брата не выходит. Ладно, нищие пойдут - разменяем на грошики. Дай мне, Катька, а то еще потеряешь.
Ящеркой шмыгнула Катька прочь, только вихры на солнце вспыхнули.
- Растрепа, побью!
- Я сама тебя побью... искусаю и исцарапаю... Подойди-ко! - смело пищит Катька и начинает засучивать рукава материной кофты.
Ну и девчонка! В кого это она уродилась? Дядя Ося Тюкин на язык остер, а на кулаках драться, кажись, не охочий. Да и мамка ихняя не слышно, чтобы царапалась с бабами. Шурка с уважением смотрит на Катьку, на ее худые, в синяках и царапинах босые ноги, на маленькие белые руки с грязными острыми ногтями, на ее розовое подвижное лицо. И вовсе не растрепа Катька. Неправильное прозвище. Волосы у нее медные - вот и торчат проволокой.
- Давай, Катя, я подержу денежку, - предлагает Шурка.
Он говорит с ней как с равным товарищем. И Катька это понимает, перестает засучивать рукава и, пощурившись и подумав, отдает медяк. Шурка засовывает его для сохранности за щеку.
Все кончено. Не видать зареченским грошиков во веки веков. Они понимают это не хуже Шурки и больше не настаивают на дележе. Да и что им грошики? У Двухголового, поди, целковые в копилке водятся. И леденцов, пряников в отцовской лавке не оберешься. Богач! Вон как вырядился - штаны и рубаха новые, точно в праздник. Да не больно красят обновки Олега. Голова-то огурцом, и желобок посредине. Как есть Двухголовый. И Петька с Митькой ему под стать, брыластые Тихони. Эвон по второму куску ватрушки едят, а попроси - не дадут даже укусить. Жадные, в отца.
Шурка вынимает изо рта медяк, проглатывает слюну и кричит:
- Ребята, показать вам, как у Вани Духа обедают?
- Покажь, покажь! - смеются Катька и Яшка.
И Шурка показывает, как сидят за столом Тихони, глаз с отца и матери не спускают. Отец полез ложкой в блюдо - и они полезли. Отец положил ложку на стол - и они положили. И каждый раз ложки облизывают и помаленьку хлеб кусают, вот какие сытые. А ушла мать на кухню, отвернулся отец - цап со стола по куску пирога - и под рубашку.
- Окаянные, куда же пирог-то девался? - спрашивает Шурка визгливым бабьим голосом. - Вот туточка две середки лежали, анафемы!
И смиренно пищит в ответ:
- Мы не брали, маменька... Это, наверное, кошка стибрила.
Ребята с хохотом валятся на дорогу. Тихони исподлобья следят за Шуркой.
- И все врешь... И все врешь! - бормочут они, а кулаки так и сжимают.
Напоследок Шурка показывает, как вылезают Петька и Митька из-за стола, истово крестятся, кланяются до полу и в один голос тянут:
- Спаси-ибо, ма-аменька и тя-а-атенька...
Подразнив Тихонь, ребята возвращаются к воротцам. Там давно ревмя ревет, свалившись в канаву, Катькина сестренка, а Сморчков малец, пачкаясь в грязи, переползает дорогу.
- Ку-уда-а? - страшным голосом орет Колька, точь-в-точь как отец его пастух Сморчок кричит на коров. - Я тебе зада-ам!..
Шурка вспоминает о братике. Но не хочется уходить от воротец. Сейчас прокатят тройки с почтового, может, гостинцев бросят. А тут еще Двухголовый зажигательное стекло показывает, как же можно уйти! Стекло толстое, круглое, руку подставишь - так и обжигает.
- Огонь можно вздуть... всамделишный, - хвастается Двухголовый.
Он собирает в кучу сухую траву, листья, обрывки бумаги и, присев на корточки, наводит стекло. Горячий солнечный кружок падает на бумагу, суживается, становится светлой точкой. Бумага темнеет и дымится. Олег дует на нее, и огонь розовым червяком ползет по сухим стеблям и листьям.
- Еще пожар устроишь, - мрачно говорит Яшка Петух и голой пяткой тушит огонь. А у самого от зависти горят глаза. - Давай меняться? говорит он, добывая из-под изгороди связанного ниткой голубя.
- Эва, сизяк! Я сам поймаю, - презрительно кривит толстые губы Олег.
Он достает из кармана штанов пачку папирос "Дюшес", распечатывает ее и важно закуривает.
- Кто хочет? - спрашивает он, небрежно подбрасывая на ладони пачку.
Всем известно, откуда у него папиросы. Но такая неожиданная щедрость прямо-таки потрясает. Яшка нерешительно берет одну папиросу. И Колька берет, и Катька. А Шурка и пробовать боится. Раз он так наглотался дыма, что его стошнило и голова болела до вечера. Он притворяется, что очень занят рассматриванием собственных пальцев и скусыванием заусениц. Но, по правде сказать, ему просто стыдно: вот девчонка ни капельки не морщится, курит, а он не умеет.
Накурившись, Яшка возвращается к торговле.
- Да это не простой сизяк, ученый, - говорит он. - Второй год у меня живет. Пташек ловит почище ястреба и песни поет... почти что разговаривает, - врет немилосердно Яшка, подмигивая Шурке и лаская бьющегося в руках голубя.
Но Двухголового не проведешь. Все они, богачи, хитрые.
- Ну, леший с тобой, не надо стекла, - вздыхает Яшка, истощив запас выдумки. - Крендель есть? Мен на обмен, хочешь?
- Да-а... ты баранку съешь, а голубя не отдашь.
Крендель большой, румяный и только чуточку закусан. Яшка усердно крестится.
- Вот провалиться мне, отдам! Саня отдаст... На, Саня, подержи голубка.
Передавая, Яшка морщится от смеха, шепчет:
- Крендель - пополам... а сизяка выпусти.
Ясное дело, неужто грех на душу брать! Замучит Олег голубя.
Шурка незаметно распутывает нитки.
Крендель перекочевал в Яшкин карман. Олег тянется за голубем.
Можно бы притвориться, запнуться и будто ненарочно обронить голубя. Но Шурка ненавидит Двухголового за то, что он в новой рубашке, что у него зажигательное стекло, а у Шурки зажигательного стекла нет. И сапоги у Олега с голенищами, и с маленькими ребятами он никогда не нянчится, гуляет себе, как нравится. Нет, Шурка не хочет обмана. Он в открытую, на глазах у врага, подбрасывает голубя вверх. Лети, сизяк, на здоровье, да смотри под корзину больше не попадайся!
Голубь кувыркается над головой, расправляет крылья, часто-часто машет ими, точно благодарит. Вот его и не видно в синем весеннем небе. Наверное, он махнул прямиком на гумно, к своим родственникам.
- Обманули дурака на четыре кулака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82