- Шанце говорил громко, почти ревел.
Гертруда Иоганновна плотнее закрыла дверь, привалилась к ней спиной.
– О чем вы, Гуго?
– Ак-куратно сеем смерть… - Его качнуло, он снова сел на койку.
– Помолчите, Шанце. За такие слова…
– Шанце аккурат-ный немец… Да… От генерала остались сапоги и фу… фуражка… Там… На площади… ак-куратно висят… Старик похож на меня… Тоже тощий… И женщина… Я… Я не разглядел… А может, она похожа на вас, фрау?… Я выпил… Да… Пусть земля будет пухом… Ха… Хо… - из груди Шанце снова вырвался хрип, плечи затряслись. - Только они до земли… до земли доберутся не скоро… Не-ет… Они будут висеть там… С немецкой ак-ак-куратностью… Хо… Хе…
– Гуго, ложитесь и спите. Слышите? Ложитесь и спите… - тихо сказала Гертруда Иоганновна. - Им уже ничем помочь нельзя.
– Пусть он ак-куратно подавится протертым супом! - яростно выкрикнул Шанце.
– Ложитесь и спите. Ну…
Гертруда Иоганновна подтолкнула легонько Шанце, тело его качнулось и покорно легло на койку. Только ноги остались на полу. Она помогла поднять их.
– Спасибо, фрау Копф… Простите… Страшно…
– Спите, Шанце, спите.
Она ушла, тихонько прикрыв за собою дверь, и велела поварихам не беспокоить господина Шанце. Господин Шанце простыл и немного перелечился.
А Федорович слонялся по сцене за закрытым занавесом. Было беспричинно тревожно. Полбутылки выпитого самогона загнали страшок куда-то на дно души, но он нет-нет, а высовывался, холодный, мерзкий, и тогда тело охватывала дрожь. Надо придавить его, иначе не обретешь покоя.
За кулисой немец-скрипач в солдатской форме без конца выпиливал смычком одну и ту же фразу, и каждый раз в конце ее струна жалко взвизгивала. Другой солдат, румын, тихонько дул в кларнет. Барабанщик подтягивал кожу на барабане.
Вот уже несколько дней, как появился в ресторане новый оркестр, собранный "с бору по сосенке". Комендант запретил приводить музыкантов из гетто, еврейская музыка оскорбляет немецкий слух. Оркестр еще не сыгрался, фальшивил, но на это никто не обращал внимания.
А сегодня новый скрипач осваивал новую скрипку. Федорович узнал ее, она была по-особому стерта в том месте, где к ней прижимался подбородок. Овальное светлое пятно без лака.
Скрипач в оркестре сменился, а скрипка осталась. Что же сделали с тем старым скрипачом из гетто?
Наконец оркестр грянул веселый марш. Пошел занавес. Из зала пахнуло теплом, перегаром, табачным дымом. Зал гудел жизнерадостно, будто не было никакой площади, не болтались в петлях обледенелые тела.
Федорович за кулисой кутался в пальто.
Веселый марш сменился быстрой фривольной мелодией. Танцовщицы выбежали на сцену. Их встретили хлопками и ободряющими выкриками. Офицеры веселились.
Федорович вспомнил, как перекатывались аплодисменты там, на площади, словно солдатское "ура" на параде. Он прикрыл глаза, мельтешенье женских рук и ног отзывалось в них болью. "Еще стаканчик бы!" - подумал он, и со дна души высунулся страшок, холодный и мерзкий. Не будет прощения, не будет!
Танец кончился. Федорович стряхнул с плеч пальто, шагнул на сцену. Тяжелые кисти пояса ударили по бедру. Он увидел плоские блины лиц. Оркестр заиграл "Очи черные".
Дьякон истово перекрестился не на икону, не на генеральский крест, а на того бога, что сидел в нем самом. Только он, только он мог раздавить до конца проклятый холодный страшок.
Федорович набрал в грудь воздуху и, перекрывая оркестр, лязг ножей и вилок, звон посуды - привычный ресторанный шум, грянул могучим басом:
– Невинно убиенным на площади рабам божиим ве-ечная па-а-а-мять!
Растерявшийся немец-барабанщик ударил по тарелке, словно поставил точку.
Дьякону показалось: по дымному залу плывет колокольный звон.
И тотчас на сцену выскочила Гертруда Иоганновна с побелевшим перекошенным лицом. Она вкатила Федоровичу звонкую пощечину, повернулась к залу:
– Господа! Эта свинья всю жизнь завывала на клиросе в своем хлеву. А сегодня они с моим поваром лечились от простуды, - она выразительно пощелкала пальцем по своей шее.
В зале засмеялись.
– Он будет наказан! - И она треснула Федоровича по другой щеке.
Федорович ждал выстрела, ждал мученической казни. Он растерялся и захлопал глазами.
В зале раздался взрыв хохота и аплодисменты. Зрелище было забавным: маленькая изящная женщина лупит по щекам здоровенного мужика. Вот это женщина!
Кто-то крикнул:
– Браво, фрау Копф!
– Дурак, - тихо сказала Гертруда Иоганновна по-русски так, чтобы слышал только Федорович. - Сейшас же петь "Оши шорные". - И обратилась по-немецки к залу: - Эта церковная свинья споет вам, господа, старинный русский романс "Очи черные".
Федорович смотрел на нее с ненавистью. Он стоял, расставив ноги, набычась, напоминая мощное животное.
"Что еще он сейчас выкинет? Что еще?" - подумала Гертруда Иоганновна. Надо заставить его петь. Дать ему передышку, чтобы он пришел в себя. И заставить петь. Она снова повернулась к залу:
– Господа, в цирке мне доводилось укрощать и не таких зверей, - она улыбнулась и обратилась к штурмбанфюреру Гравесу, сидевшему за своим излюбленным столиком возле эстрады: - Господин штурмбанфюрер, не откажите женщине в бокале вина.
Гравес встал, налил в фужер спиртного и, тоже улыбаясь одними губами и зорко следя за происходящим, галантно наклонив голову, поднес фужер Гертруде Иоганновне.
– Благодарю, - она пригубила фужер, почмокала от удовольствия, повернулась к Федоровичу и, чуть покачивая фужером, сказала тихо по-русски: - Вас застрелят. Пойте. - И по-немецки: - Музыканты!
Оркестр снова заиграл "Очи черные", и Федорович, не сводя глаз с фужера, словно загипнотизированный, запел.
Рука Гертруды Иоганновны дрожала, вино выплескивалось на пол.
Когда Федорович допел романс, она протянула ему фужер. Он выпил с жадностью. Она отобрала у него фужер и разбила об пол. Потом повернулась к залу и подняла руку вверх, как победительница.
Офицеры шумно зааплодировали. Офицеры веселились.
6
Адъютант коменданта лейтенант Гласкугель потерял покой. Мир полон острых ощущений. Неужели они минуют его? Одно дело видеть, как вешают, другое - вешать самому, почувствовать, как человек задергается в твоих руках. Не убий! Это для рабов, для низших рас. Мы созданы, чтобы чистить землю. Это наша миссия - чистить землю. Вчера - Европа, сегодня - Россия, завтра - весь мир!
На белом лице кривились губы и пламенели оттопыренные уши. Ах, какая женщина фрау Гертруда! Как она хлестала по щекам певца. Тоже острое ощущение…
Но те синие глазки на кухне!… Хрупкая, нежная, бутон… Как она отпрянула!… Ах, синие глазки!…
Офицеры веселились. Оркестр играл фокстрот. Девицы выпорхнули в зал. Зашаркали по неровному паркету сапоги.
Рыжая подмигнула лейтенанту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Гертруда Иоганновна плотнее закрыла дверь, привалилась к ней спиной.
– О чем вы, Гуго?
– Ак-куратно сеем смерть… - Его качнуло, он снова сел на койку.
– Помолчите, Шанце. За такие слова…
– Шанце аккурат-ный немец… Да… От генерала остались сапоги и фу… фуражка… Там… На площади… ак-куратно висят… Старик похож на меня… Тоже тощий… И женщина… Я… Я не разглядел… А может, она похожа на вас, фрау?… Я выпил… Да… Пусть земля будет пухом… Ха… Хо… - из груди Шанце снова вырвался хрип, плечи затряслись. - Только они до земли… до земли доберутся не скоро… Не-ет… Они будут висеть там… С немецкой ак-ак-куратностью… Хо… Хе…
– Гуго, ложитесь и спите. Слышите? Ложитесь и спите… - тихо сказала Гертруда Иоганновна. - Им уже ничем помочь нельзя.
– Пусть он ак-куратно подавится протертым супом! - яростно выкрикнул Шанце.
– Ложитесь и спите. Ну…
Гертруда Иоганновна подтолкнула легонько Шанце, тело его качнулось и покорно легло на койку. Только ноги остались на полу. Она помогла поднять их.
– Спасибо, фрау Копф… Простите… Страшно…
– Спите, Шанце, спите.
Она ушла, тихонько прикрыв за собою дверь, и велела поварихам не беспокоить господина Шанце. Господин Шанце простыл и немного перелечился.
А Федорович слонялся по сцене за закрытым занавесом. Было беспричинно тревожно. Полбутылки выпитого самогона загнали страшок куда-то на дно души, но он нет-нет, а высовывался, холодный, мерзкий, и тогда тело охватывала дрожь. Надо придавить его, иначе не обретешь покоя.
За кулисой немец-скрипач в солдатской форме без конца выпиливал смычком одну и ту же фразу, и каждый раз в конце ее струна жалко взвизгивала. Другой солдат, румын, тихонько дул в кларнет. Барабанщик подтягивал кожу на барабане.
Вот уже несколько дней, как появился в ресторане новый оркестр, собранный "с бору по сосенке". Комендант запретил приводить музыкантов из гетто, еврейская музыка оскорбляет немецкий слух. Оркестр еще не сыгрался, фальшивил, но на это никто не обращал внимания.
А сегодня новый скрипач осваивал новую скрипку. Федорович узнал ее, она была по-особому стерта в том месте, где к ней прижимался подбородок. Овальное светлое пятно без лака.
Скрипач в оркестре сменился, а скрипка осталась. Что же сделали с тем старым скрипачом из гетто?
Наконец оркестр грянул веселый марш. Пошел занавес. Из зала пахнуло теплом, перегаром, табачным дымом. Зал гудел жизнерадостно, будто не было никакой площади, не болтались в петлях обледенелые тела.
Федорович за кулисой кутался в пальто.
Веселый марш сменился быстрой фривольной мелодией. Танцовщицы выбежали на сцену. Их встретили хлопками и ободряющими выкриками. Офицеры веселились.
Федорович вспомнил, как перекатывались аплодисменты там, на площади, словно солдатское "ура" на параде. Он прикрыл глаза, мельтешенье женских рук и ног отзывалось в них болью. "Еще стаканчик бы!" - подумал он, и со дна души высунулся страшок, холодный и мерзкий. Не будет прощения, не будет!
Танец кончился. Федорович стряхнул с плеч пальто, шагнул на сцену. Тяжелые кисти пояса ударили по бедру. Он увидел плоские блины лиц. Оркестр заиграл "Очи черные".
Дьякон истово перекрестился не на икону, не на генеральский крест, а на того бога, что сидел в нем самом. Только он, только он мог раздавить до конца проклятый холодный страшок.
Федорович набрал в грудь воздуху и, перекрывая оркестр, лязг ножей и вилок, звон посуды - привычный ресторанный шум, грянул могучим басом:
– Невинно убиенным на площади рабам божиим ве-ечная па-а-а-мять!
Растерявшийся немец-барабанщик ударил по тарелке, словно поставил точку.
Дьякону показалось: по дымному залу плывет колокольный звон.
И тотчас на сцену выскочила Гертруда Иоганновна с побелевшим перекошенным лицом. Она вкатила Федоровичу звонкую пощечину, повернулась к залу:
– Господа! Эта свинья всю жизнь завывала на клиросе в своем хлеву. А сегодня они с моим поваром лечились от простуды, - она выразительно пощелкала пальцем по своей шее.
В зале засмеялись.
– Он будет наказан! - И она треснула Федоровича по другой щеке.
Федорович ждал выстрела, ждал мученической казни. Он растерялся и захлопал глазами.
В зале раздался взрыв хохота и аплодисменты. Зрелище было забавным: маленькая изящная женщина лупит по щекам здоровенного мужика. Вот это женщина!
Кто-то крикнул:
– Браво, фрау Копф!
– Дурак, - тихо сказала Гертруда Иоганновна по-русски так, чтобы слышал только Федорович. - Сейшас же петь "Оши шорные". - И обратилась по-немецки к залу: - Эта церковная свинья споет вам, господа, старинный русский романс "Очи черные".
Федорович смотрел на нее с ненавистью. Он стоял, расставив ноги, набычась, напоминая мощное животное.
"Что еще он сейчас выкинет? Что еще?" - подумала Гертруда Иоганновна. Надо заставить его петь. Дать ему передышку, чтобы он пришел в себя. И заставить петь. Она снова повернулась к залу:
– Господа, в цирке мне доводилось укрощать и не таких зверей, - она улыбнулась и обратилась к штурмбанфюреру Гравесу, сидевшему за своим излюбленным столиком возле эстрады: - Господин штурмбанфюрер, не откажите женщине в бокале вина.
Гравес встал, налил в фужер спиртного и, тоже улыбаясь одними губами и зорко следя за происходящим, галантно наклонив голову, поднес фужер Гертруде Иоганновне.
– Благодарю, - она пригубила фужер, почмокала от удовольствия, повернулась к Федоровичу и, чуть покачивая фужером, сказала тихо по-русски: - Вас застрелят. Пойте. - И по-немецки: - Музыканты!
Оркестр снова заиграл "Очи черные", и Федорович, не сводя глаз с фужера, словно загипнотизированный, запел.
Рука Гертруды Иоганновны дрожала, вино выплескивалось на пол.
Когда Федорович допел романс, она протянула ему фужер. Он выпил с жадностью. Она отобрала у него фужер и разбила об пол. Потом повернулась к залу и подняла руку вверх, как победительница.
Офицеры шумно зааплодировали. Офицеры веселились.
6
Адъютант коменданта лейтенант Гласкугель потерял покой. Мир полон острых ощущений. Неужели они минуют его? Одно дело видеть, как вешают, другое - вешать самому, почувствовать, как человек задергается в твоих руках. Не убий! Это для рабов, для низших рас. Мы созданы, чтобы чистить землю. Это наша миссия - чистить землю. Вчера - Европа, сегодня - Россия, завтра - весь мир!
На белом лице кривились губы и пламенели оттопыренные уши. Ах, какая женщина фрау Гертруда! Как она хлестала по щекам певца. Тоже острое ощущение…
Но те синие глазки на кухне!… Хрупкая, нежная, бутон… Как она отпрянула!… Ах, синие глазки!…
Офицеры веселились. Оркестр играл фокстрот. Девицы выпорхнули в зал. Зашаркали по неровному паркету сапоги.
Рыжая подмигнула лейтенанту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84