Его первое письмо из Парижа домой было кратко, но шутливо выразительно: «У меня длинные зубы, хлеб дорог, пришлите денег». За этой шуткой скрывалась истина. Семидесяти пяти франков, которые он получал ежемесячно от отца, хватало только на квартиру, завтрак, но не всегда на обед, который частенько состоял из бутылки молока и двух маленьких хлебцев; но Жюлю было только двадцать лет!
Пьер Берн в своих пространных и холодных письмах, написанных каллиграфическим почерком, давал сыну всевозможные советы и подробные инструкции: чем завтракать, где обедать и как разумно развлекаться парижскому студенту. Он основывался на опыте своей молодости, на годах своего студенчества, окончившегося в 1824 году.
«Харчевни, тобой рекомендованные, давно исчезли, – отвечал Жюль. – Другие, уцелевшие, находятся на расстоянии двух лье…» Все это было бесспорной правдой. Но рядом с дневным расходом, который колебался от 2 франков 35 сантимов до 2 франков 4° сантимов, Бонами время от времени записывал: «Спектакль 5 фр.» Ведь настоящий парижанин, как бы он ни был беден, не может обойтись без театра, даже в ущерб обеду…
Далеко не все театры Парижа работали в этом сезоне. На Тампльском бульваре огромное здание Исторического театра, на постройку которого Александр Дюма, его основатель, затратил около миллиона, стояло темное и заколоченное. Не открылось ни одной художественной выставки. Литературные салоны бездействовали. На устах всех – писателей, художников, музыкантов, актеров – была политика, будущее Франции, Луи Бонапарт.
Несколько месяцев назад Жюль Верн вместе со всем Нантом потешался над помещенной в журнале «Шаривари» сатирической заметкой «Первая глава истории, как ее преподают теперь во Франции»:
«Кто основал Рим – Наполеон,
Кто был Лютер – Наполеон,
Кто создал мир – Наполеон»…
Тогда это казалось остроумной шуткой: осмеивая всеобщее увлечение эпохой Первой империи и личностыо великого полководца, журнал одновременно задевал Луи Бонапарта, «ничтожного племянника великого дяди», по выражению Гюго, поднимал на смех претензии принца на престол и даже украденное им прославленное имя Наполеон.
Но теперь Жюль Верн ясно видел, что шутка начинает оборачиваться очень мрачной действительностью. Императорский принц стал президентом и почти неограниченным диктатором Франции, и его стремление к императорской короне перестало казаться смешным. Свободное слово уже не звучало на улицах столицы, исчезло из печати, закрыты были все политические клубы, и только в салонах еще можно было обмениваться мыслями. Но вход в эти аристократические собрания был закрыт для бедного, никому не известного, плохо одетого студента, и даже верный Иньяр не мог здесь ничем помочь.
Что влекло Жюля Верна в эти салоны, открытые лишь для избранных? Интерес к политике? Любовь к литературе? Вернее всего, и то и другое.
Юноша с трезвым острым умом и горячим темпераментом не мог в это жаркое время, когда весь Париж кипел новыми идеями, жить вдали от своего века. В своих осторожных, обдуманных письмах домой Жюль почти не касался вопросов политики, но как можно истолковать такую фразу: «К дьяволу министров, президента, палату; еще остался во Франции поэт, заставляющий дрожать наши сердца!» Ведь Гюго в эти годы был не только поэтом. С самого начала революции он стал на сторону народа, сложил с себя звание пэра, был избран в депутаты Национального собрания и во время борьбы рабочих с буржуазией занял место на левых скамьях. Он ничего не писал, кроме статей в газете своих сыновей, где призывал к амнистии и боролся против смертной казни. Он был голосом народа, звучащим далеко за пределами Франции.
Весной Париж посетили оба дяди молодого студента: Прюдан Аллот и Франсиск де ля Селль де Шатобур. Оба они имели связи в свете, и вот перед Жюлем одна за другой открылись двери модных салонов: мадам Жомини, Мариани и Баррер.
Молодой Берн не стал завсегдатаем этих сборищ золотой молодежи, где бледные авгуры играли в карты и снисходительно критиковали политику президента. Для него эти салоны были эпизодом, поводом завязать знакомства. Именно в это время выхода в большой свет шестнадцать франков, ассигнованных первоначально на улучшение своего бедного гардероба, Жюль истратил на приобретение сочинений Шекспира, «хорошо переплетенных, в издании Шарпантье».
В салоне мадам Баррер Жюль познакомился с графом де Кораль, редактором газеты «Либерте» («Свобода»), Повидимому, молодой бретонец произвел на парижанина хорошее впечатление, потому что Жюль писал домой: «Этот Кораль – друг Гюго, он будет сопровождать меня к нему, если этот полубог согласится меня принять. Я увижу весь круг романтиков…»
Великий Гюго этой зимой жил в доме № 37 на улице де ля Тур д'Овернь, идущей вверх по высокому откосу, поднимающемуся над бульваром Бон Нувель. Когда в назначенный день Жюль, одетый в свои воскресные брюки, лучший сюртук Иньяра и вооруженный дядиной тростью с серебряным набалдашником, поднимался в гору, Кораль с восхищением, к которому была примешана некоторая доля иронии, рассказывал своему молодому другу о привычках и образе жизни «царя поэтов».
Гюго сам обставлял свой новый дом. Это была фантастическая смесь старого фарфора, ковров, резной слоновой кости, венецианского стекла и картин всех веков и всех народов. Но дом все же не походил на музей, где в беспорядке свалены вещи всех веков и стилей. Наоборот, каждая вещь носила на себе индивидуальность хозяина. Старинные сундуки и монастырские скамьи превращались в камины, Церковные пюпитры исполняли роль люстр, а алтарные навесы заменяли балдахины кроватей. Даже резная из дерева средневековая статуя Мадонны называлась в этом доме Свободой… В столовой на самом почетном месте стояло большое резное «кресло предков». Оно было заперто цепью, чтобы никто на него не садился, и это часто приводило в трепет суеверных посетителей. В столах, шкафчиках, шифоньерках Гюго устроил много потайных ящичков, в которых часто забывал свои рукописи. Бывали случаи, что иные стихотворения, которые сам поэт считал потерянными, находились в этих тайниках через много лет. Все стены этого старинного дома, камины, мебель были испещрены латинскими и французскими изречениями. Гюго любил рисовать, и многие предметы обстановки были сделаны по его рисункам.
Когда молодой Верн поднимался по лестнице, его сердце трепетало, он был испуган и счастлив. Дверь открылась. Он ожидал увидеть огромный салон, переполненный людьми, но перед ним была небольшая гостиная, отделанная в мавританском стиле, с широкими окнами, выходящими на Сену, у одного из окон стоял Виктор Гюго; позади него, за стеклом, далеко внизу лежал Париж, рядом с поэтом стояла мадам Гюго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76