– Ясно… Может, посидим немножко?
Они садятся на скамейку. Жиль обнимает сестру за плечи.
– Скажи, и тебе хочется там работать?
– Да…
– Но разве это не… я не знаю, но эта среда… разве тебе она не противна?
– Я сразу поняла, что ты будешь говорить со мной о Жан-Марке.
– Да? Как ты догадалась?
– По твоему виду. Я такие вещи всегда угадываю.
– Ну что ж, тогда давай поговорим о нем.
– Я буду работать с ним в магазине. Мне надоело сидеть дома. Знаешь, у нас не так-то весело: папа, мама и еще тетка Мирей. Особенно с тех пор, как ты с нами не живешь.
– Это я понимаю, дорогая.
– Мне необходимо хоть как-то развлечься, видеть ребят своего возраста…
– Это вполне естественно. Но я-то думал, что у тебя есть хорошая компания из приятных ребят… Ну ладно, пусть так. Ты будешь работать у Жан-Марка. Он тебе что-нибудь платит? Или хотя бы собирается?
– Пока об этом и речи быть не может. Те расходы, которые…
– Так я и думал. Жаль, что этот типчик не родился в восемнадцатом веке. Был бы отличный работорговец.
Это замечание не вызвало у Жанины улыбки.
– Он собирается сделать меня как бы компаньоном, – повторяет она.
– Дорогая моя Жанина, чтобы быть тем, что называется «компаньоном», надо иметь хоть какой-то капитал и вложить его в дело: это не твой случай. Так чего же он тебе голову морочит пустыми обещаниями? Что все это значит? Боюсь, что он тебя просто эксплуатирует. Он хочет, чтобы ты работала на него задарма, вот и все, мне это яснее ясного.
От его слов у нее делается такой несчастный вид, что он не выдерживает и целует ее в щеку. Она опускает голову, он видит, что она плачет. Он совсем теряется, бормочет какие-то утешительные слова и повторяет ее имя. Она пытается овладеть собой. Вытирает платком глаза и нос.
– Я огорчил тебя, сам того не желая, – говорит он. – Прости меня. Поверь, больше всего на свете я сейчас хочу, чтобы ты была счастлива. Что тебя так огорчает, моя дорогая Жанина, ты можешь мне сказать?
Она смотрит прямо перед собой и говорит дрожащим голосом:
– Ты презираешь Жан-Марка. Ты его не выносишь…
– Я его вовсе не презираю. Я просто считаю, что он немного… в общем, мы уже об этом говорили. Но скажи, тебя именно это огорчило? То, что я не испытываю к нему симпатии?
Она снова опускает голову. Он напряженно смотрит на нее. Ему вдруг кажется, что он понял то, чего она ему не сказала и чего, наверное, не скажет никогда. Во всяком случае, на лице его отражается ужас: он узнал нечто такое, что еще несколько минут назад казалось невозможным, и, однако, это… Жанина, видно, догадывается, что в нем происходит: она резко отворачивается. Молчание затягивается. Когда Жиль наконец решается заговорить, он снова овладевает голосом:
– Послушай, забудь все, что я тебе наболтал про Жан-Марка. Я думаю, что в конечном счете он славный парень. Мы плохо понимаем друг друга, но, наверно, все дело в разнице возраста… Видно, теперь достаточно быть старше на семь-восемь лет, чтобы все видеть по-другому, в ином свете… Даже у нас с тобой разные точки зрения куда на большее число вещей, чем я предполагал… Так обстоит дело, и никуда тут не денешься… Я просто в отчаянии, что так огорчил тебя. Просто в отчаянии. Ты мне веришь?
Она кивает головой.
– Я не знаю, что у тебя с Жан-Марком, – продолжает он, – и знать этого не хочу. Но помни, что я тебя ни в чем не упрекаю, и, что бы там ни было, ты всегда будешь моей дорогой, любимой сестричкой. Это ты знаешь, верно? Если ты любишь Жан-Марка, я не буду считать, что ты… что это плохо. Клянусь тебе.
Они встают. Он провожает ее до автобуса. Расставаясь, они, как обычно, нежно целуются. Потом, вместо того чтобы идти домой, Жиль идет в сторону улицы Сены. Он входит в весьма скромную гостиницу и говорит портье, что хотел бы видеть господина Доналда. Он подымается по лестнице и стучит в дверь номера на пятом этаже. Входит. Крохотная комнатка. Длинноволосый, бородатый молодой человек лежит на кровати и читает.
– Жиль! Давненько мы не виделись! Как поживаешь? Порядок? Да нет, видно, не слишком… У тебя какой-то чудной вид.
– А ты как?
– Ты знаешь, вот уже несколько дней, как нас преследует полиция. Облава за облавой в бистро на улице Сены, да и во всех других тоже. Большинство ребят разъехалось.
– Почему? Что они имеют против вас?
– Сядь-ка. Да я и сам толком не пойму. Говорят, что мы спекулируем наркотиками, ну и тому подобные вещи.
– А ты все еще принимаешь эту кислоту?
– Ну конечно. Я ее убежденный приверженец. Скажи, Жиль, что-то случилось? У тебя в самом деле очень странный вид.
– Да нет, уверяю тебя. Послушай, я всегда наотрез отказывался принимать кислоту. Но сегодня мне хочется попробовать. Это можно устроить?
Доналд приподымается на локте.
– Да, можно… Но я поражен. Такой принципиальный противник наркотиков, как ты!.. Что это тебе вдруг взбрело? У тебя что-то случилось, верно? Ведь наркотики часто принимают, когда хотят забыться.
– Нет. Говорю тебе: просто я хочу один раз попробовать.
– Сегодня вечером?
– Сейчас.
– Хорошо. Подожди меня здесь. Я тут же вернусь.
Наркотик не дал ничего, кроме нескольких часов смятения, холодного пота и головокружения, перемежавшегося с мимолетными галлюцинациями. Некоторые видения сохранились в моей памяти: тревожные, меняющиеся пейзажи в нереально ярких красках, например, река кроваво-алого цвета, лиловый прибой у берега, розовые, как шербет, горы, деревья цвета морской сини… Весь следующий день я провел в комнате Доналда, понемногу отходя от этого эксперимента, который я поклялся никогда больше не повторять: уж очень он был мучителен и страшен. Потом я вернулся домой. Это была моя последняя встреча с нестрижеными отщепенцами, с которыми я дружил все лето. Даже если бы я захотел их вновь увидеть, я не смог бы их найти, потому что за несколько дней полиция разогнала французов, а иностранцев выслала из страны. Этой длинноволосой ораве не могли простить двух смертных грехов: они осуждали применение ядерного оружия и, что еще серьезней, отрицали официальную мораль века. Они считали общество, построенное на все растущем потреблении материальных благ, больным. Они находили низкими и похабными большинство стимулов, движущих современными мужчинами и женщинами. Они проповедовали возврат к тому состоянию, где нет ни насилия, ни прикрепленности к материальным благам… Поскольку такие кощунственные теории оскорбляют достоинство западного человека, этих еретиков необходимо было изгнать. Итак, они исчезли, и толпа этих безобидных бродяг больше не мешает на улице Сены победоносному потоку машин.
Впрочем, я никогда не принадлежал к ним по-настоящему; для этого я был уже слишком стар; а кроме того, у меня был ребенок. Две достаточно веские причины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52