Одним из первых привез он на Кавказ рассказы о великом собирателе сил рабочего класса Владимире Ильиче Ленине. Шелгунов на Кавказе начал работу в революционной организации Баку, которая росла и крепла тогда волей первого ленинского сподвижника — молодого Сталина.
В Баку Шелгунова постигло несчастье. Он ослеп. На электростанции, где он работал, ему в глаз попала раскаленная железная стружка. Глаз сразу распух, начал гноиться. «Нужно длительное лечение», — сказали в больнице.
Но времени у Шелгунова не нашлось. Только что начала работать типография, — он был там и наборщиком и метранпажем. Когда Василий Андреевич опять показался врачу, было поздно — глаз надо было удалить. Но и это не помогло. Василий Андреевич ослеп.
Несчастье не сразило Шелгунова, не отняло у него жизнерадостности, его живой неиссякаемой бодрости. Он продолжал воспринимать жизнь так же светло, как и тогда, когда видел мир.
Он вернулся слепым в революционное подполье, страшась одного — что не сможет уже быть полезным. Но этого не случилось. Не было поручения, которое он бы не выполнил. Он жил интересами партии, личной жизни у Василия Андреевича не было. Жизнь его проходила необычно, «на людях», как он говорил. Был ли у Василия Андреевича когда-нибудь свой угол, своя комната, многие этого так никогда и не узнали. Он приходил к товарищам, к друзьям, его приходу радовались, его ждали, и где его заставала ночь, там он и оставался.
С первого дня, в который Василий Андреевич переступил порог нашего дома, он стал другом нашего детства, близким и любимым товарищем. Он занимался с нами, играл, рассказывал. Он был нашим учителем, мы узнавали от него о тех, кто работает, делает все своими руками и терпит нищету, обиды, угнетение.
Он умел рассказывать, и слова его доходили до детских сердец, заставляли любить и ненавидеть.
Отчетливо, живо вспоминаю рассказы Василия Андреевича, — это была его жизнь, — тяжелые и радостные годы труда и борьбы. Помню, в Питере Василий Андреевич оставался с нами, и мы, усадив его в кресло или на диван, окружали и заставляли рассказывать. Мы не отрывались от его незрячего лица с темными очками. Невзгоды и горе не исказили этого красивого русского лица, сохранившего светлое и спокойное выражение. И мы так хорошо представляли, как много лет тому назад пришел в Питер на заработки полный сил и задора юноша, как вначале оглушили его заводские машины и как стал он примечать, что непосилен труд людей, окружающих его, что они унижены и забиты. Василий Андреевич говорил нам:
— Я стал задумываться, что сделать, чтобы людям этим жилось полегче.
Все они молодые, а лица невеселые, угрюмые… Начал сам учиться, вспоминал Шелгунов, — доставал книги у товарищей, ходил в библиотеки. Потом поступил в вечернюю школу. Теперь уже я знал, что многие рабочие делают так же, как я. А образованные люди — студенты, учителя тоже хотят помочь рабочим.
Познакомился я тогда с Красиным.
И Шелгунов начинал интересный рассказ о молодых студентах Красине и Кржижановском, которые в те годы налаживали первые связи с питерскими рабочими, Красина Германа Борисовича и его семью мы знали еще по пятому году в Москве.
Здесь, в Питере, не раз видели Глеба Максимилиановича. И еще одно имя услышали мы от Василия Андреевича. Он рассказывал, как однажды встретил у Красина невысокого скромного человека.
— …Владимира Ильича Ульянова… В партии его звали Лениным…
Василий Андреевич говорил, что Ленин простой, доступный человек, вспоминал, как занимался он с рабочими.
— По три, по четыре часа беседовал, бывало, со мной, — говорил Василий Андреевич, — не уставал разъяснять. Мы начинали понимать самые серьезные вопросы.
И Василий Андреевич еще раз повторял, как удивлял его Ленин своими знаниями.
Папа, который иногда подсаживался к нашему кружку, чтобы послушать Василия Андреевича, добавлял о Ленине все, что знал от Курнатовского. Так вставал пред нами образ человека, как будто совсем простого, но обладающего чудесной силой ума, характера, познаний, притягательной силой.
Василия Андреевича всегда помню неутомимо деятельным и полным энергии.
Он был живым связывающим центром, через него передавали то, что нельзя было доверить почте. Часто весь день ему приходилось шагать от одного товарища к другому. Мы вызывались его провожать — страшно было за него: как он один, незрячий, бродит в суматошной питерской толчее? Он умел ходить и один, но был доволен, когда мы его провожали. Мы шли с ним, а он забегал вперед и говорил:
— А сейчас вот будет тупичок, справа здесь фонарь. а на углу большой дом с колоннами.
Невозможно было представить Василия Андреевича мрачным или угрюмым.
Неугасающим своим оптимизмом он заражал зрячих. Слепой — он видел на лицах уныние и не допускал этого.
— Вы живете, товарищи, боретесь, видите! Что вам еще надобно?
Когда, покончив с делами, он приходил к нам, мы читали ему вслух газеты и его любимые книги — Шевченко, Горького, Некрасова. Стихи он любил больше всего. И сам любил декламировать. Когда собирались товарищи и заканчивались деловые разговоры, смолкали споры, вставал Шелгунов. Большой, с поднятым кулаком, он встряхивал головой и начинал:
Вот парадный подъезд…
Он читал громко и певуче, грозя врагу кулаком, а его невидящий взор точно проникал сквозь стены и видел то, что обещали ему его любимые поэты.
Он прекрасно играл в шахматы по какой-то своей системе. Следил за всем новым в марксистской литературе и сам диктовал кому-нибудь собственные статьи и заметки. Василий Андреевич в течение двух лет был для властей официальным редактором «Правды». По этой должности он обязан был отсиживать в тюрьме за конфискованные царской цензурой номера. Он так и звался среди товарищей — «зиц-редактор». По месяцу, по два он отсиживал в тюрьме не раз. И я думаю, что и там он был так же неуемно бодр, энергичен и, наверное, и в одиночной камере, закинув голову, вставал и декламировал:
Властитель мира, ты не прав…
Глава двадцать вторая
Шестиэтажный дом судовладельца Колобова по Шпалерной расположен недалеко от Сампсониевского проспекта. В доме жили модные адвокаты, богатые военные и чиновники из «важных». Во втором этаже барскую квартиру занимал черносотенный депутат Пуришкевич. Внизу, в подвале, была дворницкая — «ямка»
дяди Конона. Не раз дворницкая Конона Савченко служила спокойным приютом для тех, за кем охотилась полиция. В верхних квартирах размеренно текла сытая жизнь, а внизу, в «ямке» складывались стопки свежих прокламаций, брошюр и хорошо увязанные тяжелые свертки, которые дядя Конон прятал подальше.
Для оружия и бомб у него были свои укромные уголки — в дровяных складах дома, на чердаках барских квартир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
В Баку Шелгунова постигло несчастье. Он ослеп. На электростанции, где он работал, ему в глаз попала раскаленная железная стружка. Глаз сразу распух, начал гноиться. «Нужно длительное лечение», — сказали в больнице.
Но времени у Шелгунова не нашлось. Только что начала работать типография, — он был там и наборщиком и метранпажем. Когда Василий Андреевич опять показался врачу, было поздно — глаз надо было удалить. Но и это не помогло. Василий Андреевич ослеп.
Несчастье не сразило Шелгунова, не отняло у него жизнерадостности, его живой неиссякаемой бодрости. Он продолжал воспринимать жизнь так же светло, как и тогда, когда видел мир.
Он вернулся слепым в революционное подполье, страшась одного — что не сможет уже быть полезным. Но этого не случилось. Не было поручения, которое он бы не выполнил. Он жил интересами партии, личной жизни у Василия Андреевича не было. Жизнь его проходила необычно, «на людях», как он говорил. Был ли у Василия Андреевича когда-нибудь свой угол, своя комната, многие этого так никогда и не узнали. Он приходил к товарищам, к друзьям, его приходу радовались, его ждали, и где его заставала ночь, там он и оставался.
С первого дня, в который Василий Андреевич переступил порог нашего дома, он стал другом нашего детства, близким и любимым товарищем. Он занимался с нами, играл, рассказывал. Он был нашим учителем, мы узнавали от него о тех, кто работает, делает все своими руками и терпит нищету, обиды, угнетение.
Он умел рассказывать, и слова его доходили до детских сердец, заставляли любить и ненавидеть.
Отчетливо, живо вспоминаю рассказы Василия Андреевича, — это была его жизнь, — тяжелые и радостные годы труда и борьбы. Помню, в Питере Василий Андреевич оставался с нами, и мы, усадив его в кресло или на диван, окружали и заставляли рассказывать. Мы не отрывались от его незрячего лица с темными очками. Невзгоды и горе не исказили этого красивого русского лица, сохранившего светлое и спокойное выражение. И мы так хорошо представляли, как много лет тому назад пришел в Питер на заработки полный сил и задора юноша, как вначале оглушили его заводские машины и как стал он примечать, что непосилен труд людей, окружающих его, что они унижены и забиты. Василий Андреевич говорил нам:
— Я стал задумываться, что сделать, чтобы людям этим жилось полегче.
Все они молодые, а лица невеселые, угрюмые… Начал сам учиться, вспоминал Шелгунов, — доставал книги у товарищей, ходил в библиотеки. Потом поступил в вечернюю школу. Теперь уже я знал, что многие рабочие делают так же, как я. А образованные люди — студенты, учителя тоже хотят помочь рабочим.
Познакомился я тогда с Красиным.
И Шелгунов начинал интересный рассказ о молодых студентах Красине и Кржижановском, которые в те годы налаживали первые связи с питерскими рабочими, Красина Германа Борисовича и его семью мы знали еще по пятому году в Москве.
Здесь, в Питере, не раз видели Глеба Максимилиановича. И еще одно имя услышали мы от Василия Андреевича. Он рассказывал, как однажды встретил у Красина невысокого скромного человека.
— …Владимира Ильича Ульянова… В партии его звали Лениным…
Василий Андреевич говорил, что Ленин простой, доступный человек, вспоминал, как занимался он с рабочими.
— По три, по четыре часа беседовал, бывало, со мной, — говорил Василий Андреевич, — не уставал разъяснять. Мы начинали понимать самые серьезные вопросы.
И Василий Андреевич еще раз повторял, как удивлял его Ленин своими знаниями.
Папа, который иногда подсаживался к нашему кружку, чтобы послушать Василия Андреевича, добавлял о Ленине все, что знал от Курнатовского. Так вставал пред нами образ человека, как будто совсем простого, но обладающего чудесной силой ума, характера, познаний, притягательной силой.
Василия Андреевича всегда помню неутомимо деятельным и полным энергии.
Он был живым связывающим центром, через него передавали то, что нельзя было доверить почте. Часто весь день ему приходилось шагать от одного товарища к другому. Мы вызывались его провожать — страшно было за него: как он один, незрячий, бродит в суматошной питерской толчее? Он умел ходить и один, но был доволен, когда мы его провожали. Мы шли с ним, а он забегал вперед и говорил:
— А сейчас вот будет тупичок, справа здесь фонарь. а на углу большой дом с колоннами.
Невозможно было представить Василия Андреевича мрачным или угрюмым.
Неугасающим своим оптимизмом он заражал зрячих. Слепой — он видел на лицах уныние и не допускал этого.
— Вы живете, товарищи, боретесь, видите! Что вам еще надобно?
Когда, покончив с делами, он приходил к нам, мы читали ему вслух газеты и его любимые книги — Шевченко, Горького, Некрасова. Стихи он любил больше всего. И сам любил декламировать. Когда собирались товарищи и заканчивались деловые разговоры, смолкали споры, вставал Шелгунов. Большой, с поднятым кулаком, он встряхивал головой и начинал:
Вот парадный подъезд…
Он читал громко и певуче, грозя врагу кулаком, а его невидящий взор точно проникал сквозь стены и видел то, что обещали ему его любимые поэты.
Он прекрасно играл в шахматы по какой-то своей системе. Следил за всем новым в марксистской литературе и сам диктовал кому-нибудь собственные статьи и заметки. Василий Андреевич в течение двух лет был для властей официальным редактором «Правды». По этой должности он обязан был отсиживать в тюрьме за конфискованные царской цензурой номера. Он так и звался среди товарищей — «зиц-редактор». По месяцу, по два он отсиживал в тюрьме не раз. И я думаю, что и там он был так же неуемно бодр, энергичен и, наверное, и в одиночной камере, закинув голову, вставал и декламировал:
Властитель мира, ты не прав…
Глава двадцать вторая
Шестиэтажный дом судовладельца Колобова по Шпалерной расположен недалеко от Сампсониевского проспекта. В доме жили модные адвокаты, богатые военные и чиновники из «важных». Во втором этаже барскую квартиру занимал черносотенный депутат Пуришкевич. Внизу, в подвале, была дворницкая — «ямка»
дяди Конона. Не раз дворницкая Конона Савченко служила спокойным приютом для тех, за кем охотилась полиция. В верхних квартирах размеренно текла сытая жизнь, а внизу, в «ямке» складывались стопки свежих прокламаций, брошюр и хорошо увязанные тяжелые свертки, которые дядя Конон прятал подальше.
Для оружия и бомб у него были свои укромные уголки — в дровяных складах дома, на чердаках барских квартир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53