А в России спали. Но теперь пробудились. Каждый из бедняков-пролетаристов пойдет на штурм звезд и луны, ринется в смертный, последний бой за свободу. Чтоб сокрушить старый мир, а новый построить, так говорил Андрон.
Накачивали доброхоты толпу голодных и обездоленных. И раскачка шла из конца в конец, точно буря на море.
Свалка смертельная подымалась теперь уже в сердцах людей — в трущобах, более страшных, чем волчьи ямы.
* * *
В пророческую ночь предопределений, чтоб испытать сердца живых на огне вечности и призвать ветр — в свете звездных крыл, в звоне цветов, залитый извечным огнем, восходил неприступный Крутогоров на скалу. Открывал сердце и свет свой навстречу тайнам. Простерев руки, кликал грозы, и бури, и знаки вещих преображений.
И страшный лик Крутогорова, преобразившись, — излучал все светы, все сокровенные земли, ее тайны и чуда…
И вот, увидели духи светлую душу недр: человека в вещем преображении, с сердцем пророческим и непостижным, с глазами — провалами в бездны, какие не ведало и небо…
И самое страшное, что постигли духи, и самое неприступное, что им открылось в мирах, — было: сердце человека, вещая его загадка…
— Благодарю тебя, Великий Дух! — воззвал Крутогоров в смятенном огне и свете. — Благодарю за то, что излучил свет свой земле… свет звездный… И почерпнул от света земли… Горите в неприступном моем излучении, братья мои!.. — обращал пророк лик свой в огне к поверженным ниц толпам. — Пейте от истоков вечности!.. Бодрствуйте в извечном свете… Вот — истина.
Великая гроза была в бесплотном огне излучений. И от лика Крутогорова стрелы исходили, пронзовывая тьму. Купались стрелы в тайнах звездных. В стрелах огнепалимых сгорало лицо песнопевца-провидца. И за грозами, кровью опаленная, огненными бурями и светом, что излучала преображенная душа земли, — открывалась горняя горней Тайны неба, — с тайной земли сплетаясь, цвела бесплотным неприступным чудом.
В голубом огне, мужики, обрадованные рабочие, за грозно-исступленным Крутогоровым, за окровавленным, опаленным Феофаном, за змеистыми упругими девственными духинями (целуя их в грудь и уста кроваво) — уносились в горнюю света и откровений огненным вихрем… И победные падали клики их, словно всепожирающие языки огня:
— Сердце в ночи! Праздников праздник!.. Гори, сердце!.. Гори, душа!.. Славься, земля!..
— Ох, молодость, жизнь вешняя!.. Ох, огонь!.. Ой, утешь, дух! Разутешь!
— Срази!.. Попали!.. Воскреси!..
— Ох, цвети солнце полуночное!..
— Радость!.. Радованье!
— Благодать!..
— Звездосиянье! Свет незакатный!..
В сердце Крутогорова открывались непостижные бездны без предела, древний, доначальный хаос и надмирный огонь, попаляющий цветы и солнца…
О, хаос! О, надмирный огонь сердец! О, ночь, бездонная и страшная ночь, не затемненная светом звезд и солнц!.. О, бездны без предела! О, горний свет!
За бездонными пропастями пребываешь ты, о огонь надмирный. И, воистину, ужасно — дума о тебе. Ибо, ты — то, чему нет постижения, но отчего помрачается ум, слепнет зрение и глохнет слух…
Бесчисленные звезды солнца — это одинокие костры в провале-пустыне. Настанет час, и надмирный огонь до последнего луча выпьет свет из них. И бездны поглотят холодные тела солнц… Ибо нет предела жажде надмирного огня, как нет предела холоду и всеистребляемости бездн.
О, зачем свет горний не жаждет тела, а только духа?! О, зачем огонь надмирный не попаляет холодные, черные бездны, а только — светы и солнца?!
Но благословенны сердца — цветы надмирного огня и Вечности!.. Благословенны ночи — зори черного света и земли!..
X
С вечери причастники Пламени, осыпанные цветами и ведовским отмеченные знаком, огненной грозой двинулись к озеру в лесную моленную Поликарпа.
В дороге чернец и подхалюза Вячеслав, отделившись от громады, юркнули незаметно в темную хвою — следить за ушедшими в горы пламенниками.
Но злыдота, спохватившись вдруг, догнала Вячеслава.
— Пушша глазу берегли мы Маррею… — наступая на него, свирепо хрипел Козьма-скопец: — А ты сховал яе?.. Куда ты сманил яе от Поликарпа?
А худая какая-то, костлявая, с горящими глазами старуха, вцепившись крючками-пальцами в грудь чернеца, шамкая, грызла его:
— Ты шманил Марею!.. Ницый! Джуши тваей до-тляжушь!..
— Я ничего… я так, — заюлил Вячеслав, хватаясь за рыжую косичку, — Не лайся, старушка ты Божия… Дух живет, где хощет…
— Где Мария?.. — подступил к нему Феофан, жуткий, угрозный. — Не скажешь-не уйдешь отсюда-Неожиданно вынырнувший откуда-то поп Михаиле подскочил к Вячеславу, зашептал ему что-то на ухо торопливо, приседая и поглядывая то на злыдоту, то на Феофана. Как будто собирался открыть нечто, да боялся, поймут ли.
Но Вячеслав, узким ощупав, ницым взглядом суетливого белобрысого попа и прислушавшись чутко к жуткому, многоговорящему молчанию Феофана, смекнул, в чем дело.
— Слыхали… ать?.. — заблеял он. как-то извнутри, увиваясь вокруг злыдоты. — Голова-то сам перешел в Пламень теперь… Потому — знак увидел… А Марию — ведь ее батька сам продавал Гедеонову за рупь-целковый… А теперь на меня кричит… А все оттого, что изменил вам!..
— Брешешь, бесстыжая твоя харя!.. — забушевала злыдота. — Рра-зор-вем!..
— Я ничего… Я так… — съежился чернец. — Сами у него спросите.
* * *
Поднялась злыдота на дыбушки. Загудела. Ничего не разобрать. Только видно, как Феофана облепила гудящая саранча. Мужики, бабы, старики рвут на нем подрясник. Трясут его с оскаленными скрежещущими зубами и налившимися кровью глазами. Заклинают и грозят. А Феофан угрозно-жутким отвечает многоговорящим молчанием.
— А-а-а!.. — беснуется злыдота. — Дык ето стало-ть, усе — правда?.. Ты — изменник? В Пламень перешел?.. Увидел знак и впрямь?!
Но молчит Феофан. Недвижимым глядит в бездну ночи отверженным взором, вея на мир страшными грозами опаленной своей души.
Злыдота, сломленная, обезоруженная и разбитая, медленно и понуро отходит от своего владыки.
И только пытает издали его истошно, глухо:
— Значит, видел?.. Глухо же Феофан гремит:
— Окаянные! А вы разве не видели?.. Злыдоту охватывает жуть… Козьма-скопец в смятении и ужасе, вихляя кривыми вывороченными ногами, бежит по дороге к озеру. За ним — другие. Костлявая горбатая старуха, скрючившись, догоняет чернеца. Разрывает ему подрясник. Шамкает хрипло:
— Джуши догляжушь! Никому не поверю, покеда шама не увижу жнак!.. Нехай видють жнак уше, либо нихто!..
Прорычала на чернеца свирепо. Высохшим кулаком на него замахнулась. Но не достала и шлепнулась наземь.
* * *
У озера громада разбрелась по лесным тропам. Козьма-скопец, отойдя от злыдоты, понуро плетшейся в горы, долгим окинул ее невидным взглядом. Гаркнул свирепо:
— А в ельник?.. За составом, скыть?..
Но никто не шел в темный ельник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Накачивали доброхоты толпу голодных и обездоленных. И раскачка шла из конца в конец, точно буря на море.
Свалка смертельная подымалась теперь уже в сердцах людей — в трущобах, более страшных, чем волчьи ямы.
* * *
В пророческую ночь предопределений, чтоб испытать сердца живых на огне вечности и призвать ветр — в свете звездных крыл, в звоне цветов, залитый извечным огнем, восходил неприступный Крутогоров на скалу. Открывал сердце и свет свой навстречу тайнам. Простерев руки, кликал грозы, и бури, и знаки вещих преображений.
И страшный лик Крутогорова, преобразившись, — излучал все светы, все сокровенные земли, ее тайны и чуда…
И вот, увидели духи светлую душу недр: человека в вещем преображении, с сердцем пророческим и непостижным, с глазами — провалами в бездны, какие не ведало и небо…
И самое страшное, что постигли духи, и самое неприступное, что им открылось в мирах, — было: сердце человека, вещая его загадка…
— Благодарю тебя, Великий Дух! — воззвал Крутогоров в смятенном огне и свете. — Благодарю за то, что излучил свет свой земле… свет звездный… И почерпнул от света земли… Горите в неприступном моем излучении, братья мои!.. — обращал пророк лик свой в огне к поверженным ниц толпам. — Пейте от истоков вечности!.. Бодрствуйте в извечном свете… Вот — истина.
Великая гроза была в бесплотном огне излучений. И от лика Крутогорова стрелы исходили, пронзовывая тьму. Купались стрелы в тайнах звездных. В стрелах огнепалимых сгорало лицо песнопевца-провидца. И за грозами, кровью опаленная, огненными бурями и светом, что излучала преображенная душа земли, — открывалась горняя горней Тайны неба, — с тайной земли сплетаясь, цвела бесплотным неприступным чудом.
В голубом огне, мужики, обрадованные рабочие, за грозно-исступленным Крутогоровым, за окровавленным, опаленным Феофаном, за змеистыми упругими девственными духинями (целуя их в грудь и уста кроваво) — уносились в горнюю света и откровений огненным вихрем… И победные падали клики их, словно всепожирающие языки огня:
— Сердце в ночи! Праздников праздник!.. Гори, сердце!.. Гори, душа!.. Славься, земля!..
— Ох, молодость, жизнь вешняя!.. Ох, огонь!.. Ой, утешь, дух! Разутешь!
— Срази!.. Попали!.. Воскреси!..
— Ох, цвети солнце полуночное!..
— Радость!.. Радованье!
— Благодать!..
— Звездосиянье! Свет незакатный!..
В сердце Крутогорова открывались непостижные бездны без предела, древний, доначальный хаос и надмирный огонь, попаляющий цветы и солнца…
О, хаос! О, надмирный огонь сердец! О, ночь, бездонная и страшная ночь, не затемненная светом звезд и солнц!.. О, бездны без предела! О, горний свет!
За бездонными пропастями пребываешь ты, о огонь надмирный. И, воистину, ужасно — дума о тебе. Ибо, ты — то, чему нет постижения, но отчего помрачается ум, слепнет зрение и глохнет слух…
Бесчисленные звезды солнца — это одинокие костры в провале-пустыне. Настанет час, и надмирный огонь до последнего луча выпьет свет из них. И бездны поглотят холодные тела солнц… Ибо нет предела жажде надмирного огня, как нет предела холоду и всеистребляемости бездн.
О, зачем свет горний не жаждет тела, а только духа?! О, зачем огонь надмирный не попаляет холодные, черные бездны, а только — светы и солнца?!
Но благословенны сердца — цветы надмирного огня и Вечности!.. Благословенны ночи — зори черного света и земли!..
X
С вечери причастники Пламени, осыпанные цветами и ведовским отмеченные знаком, огненной грозой двинулись к озеру в лесную моленную Поликарпа.
В дороге чернец и подхалюза Вячеслав, отделившись от громады, юркнули незаметно в темную хвою — следить за ушедшими в горы пламенниками.
Но злыдота, спохватившись вдруг, догнала Вячеслава.
— Пушша глазу берегли мы Маррею… — наступая на него, свирепо хрипел Козьма-скопец: — А ты сховал яе?.. Куда ты сманил яе от Поликарпа?
А худая какая-то, костлявая, с горящими глазами старуха, вцепившись крючками-пальцами в грудь чернеца, шамкая, грызла его:
— Ты шманил Марею!.. Ницый! Джуши тваей до-тляжушь!..
— Я ничего… я так, — заюлил Вячеслав, хватаясь за рыжую косичку, — Не лайся, старушка ты Божия… Дух живет, где хощет…
— Где Мария?.. — подступил к нему Феофан, жуткий, угрозный. — Не скажешь-не уйдешь отсюда-Неожиданно вынырнувший откуда-то поп Михаиле подскочил к Вячеславу, зашептал ему что-то на ухо торопливо, приседая и поглядывая то на злыдоту, то на Феофана. Как будто собирался открыть нечто, да боялся, поймут ли.
Но Вячеслав, узким ощупав, ницым взглядом суетливого белобрысого попа и прислушавшись чутко к жуткому, многоговорящему молчанию Феофана, смекнул, в чем дело.
— Слыхали… ать?.. — заблеял он. как-то извнутри, увиваясь вокруг злыдоты. — Голова-то сам перешел в Пламень теперь… Потому — знак увидел… А Марию — ведь ее батька сам продавал Гедеонову за рупь-целковый… А теперь на меня кричит… А все оттого, что изменил вам!..
— Брешешь, бесстыжая твоя харя!.. — забушевала злыдота. — Рра-зор-вем!..
— Я ничего… Я так… — съежился чернец. — Сами у него спросите.
* * *
Поднялась злыдота на дыбушки. Загудела. Ничего не разобрать. Только видно, как Феофана облепила гудящая саранча. Мужики, бабы, старики рвут на нем подрясник. Трясут его с оскаленными скрежещущими зубами и налившимися кровью глазами. Заклинают и грозят. А Феофан угрозно-жутким отвечает многоговорящим молчанием.
— А-а-а!.. — беснуется злыдота. — Дык ето стало-ть, усе — правда?.. Ты — изменник? В Пламень перешел?.. Увидел знак и впрямь?!
Но молчит Феофан. Недвижимым глядит в бездну ночи отверженным взором, вея на мир страшными грозами опаленной своей души.
Злыдота, сломленная, обезоруженная и разбитая, медленно и понуро отходит от своего владыки.
И только пытает издали его истошно, глухо:
— Значит, видел?.. Глухо же Феофан гремит:
— Окаянные! А вы разве не видели?.. Злыдоту охватывает жуть… Козьма-скопец в смятении и ужасе, вихляя кривыми вывороченными ногами, бежит по дороге к озеру. За ним — другие. Костлявая горбатая старуха, скрючившись, догоняет чернеца. Разрывает ему подрясник. Шамкает хрипло:
— Джуши догляжушь! Никому не поверю, покеда шама не увижу жнак!.. Нехай видють жнак уше, либо нихто!..
Прорычала на чернеца свирепо. Высохшим кулаком на него замахнулась. Но не достала и шлепнулась наземь.
* * *
У озера громада разбрелась по лесным тропам. Козьма-скопец, отойдя от злыдоты, понуро плетшейся в горы, долгим окинул ее невидным взглядом. Гаркнул свирепо:
— А в ельник?.. За составом, скыть?..
Но никто не шел в темный ельник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54