— Хады за нам!.. А то абажгэм!..
Старики, забившись в угол, жуткий подымали вой. Острые, полосующие сердце крики вырывались из тесных хибарок, катились по улице диким клубом…
В закоулках штырхали черкесы шашками девочек. И хрипели те, как затравленные, обезумевшие звери. Выпучив остеклененные глаза, хватались за концы шашек. Резали себе руки, груди, лица…
Черкесы брали в охапку девочек, несли во дворец. Там Гедеонов пытал их кроваво.
— Кр-ровушка!.. Кровушка-матушка…
А челядь, согнав во двор и поделив молодух, скручивала их веревками да мучила.
С балкона опьяневший, обезумевший от крови Гедеонов кричал своим алахорям, сжимая костлявые кулаки:
— Я железное кольцо государства!.. Кого сожму- тому крышка!.. Вали в мою голову!..
Скрученные веревками молодухи хрипели порванными глотками:
— Будь про-клят!.. окаянный!.. Прр-клят!.. Проклят! Ха-ха-ха-а!..
Но, опомнившись, дико, жутко водили побелевшими зрачками. Каялись, без надежды на прощение…
— Согрешили… Про-сти-и…
Гедеонов, хватаясь за живот, долгим закатывался, черным смехом, скалил гнилые свои, желтые зубы. Кивал головой черкесам.
— Каково… А?.. Правоверные!.. Слышите, как поносят?.. Всыпать им по сто горячих!..
И, засунув рукава, мочили в рассоле черкесы свои нагайки. Секли скрученных полуживых молодух медленно и дико. И не хрипели уже пытаемые. Но ревели, как прирезанные животные. Жилы их, взбухшие, черные, выбрасывали запекшуюся кровь горячими струями, обагряя сапоги черкесов…
— До-вольно! — лениво махнув рукой, бросал Гедеонов с балкона. — Хорошего понемногу…
* * *
В немом, неукротимом приливе гнева и ярости, мстя за поруганных отцов, матерей, братьев, сестер, дочерей, сыновей, жгли мужики, жгли помещичьи дома, дворы, гумна. Разоряли, крушили управы и суды: это был суд огнем над судами…
Но переловил огненных судей Гедеонов.
И нарядил свой суд…
В душном темном застенке, за обмусленной старыми, рыжими кровями кривой дыбой, собирались вокруг связанных и сваленных в кучу мужиков суглобые молчаливые судьи: казачий полковник, приставы и гедеоновская челядь. Гедеонов, ерзая на дубовой скамье, мутясь от тоски и злобы, держал перед ними речь:
— Итак, господа, разговор короток… Кто посягнул на священную… собственность, тому… мм… Так что этих вот эк-земпля-ров, — кивнул он на кучу мужиков, — придется отправить в места о-чень отдаленные… откуда вообще не возвращаются… Я настаиваю, го-спо-да, чтобы казнь была публичной, в поле… Для назидания, мать бы… Но вот вопрос, как казнить?.. По-моему, лучше всего — оттяпать головы! Нужна кровь… Может быть, господа, вам не по плечу кровь… Ну, а я не из таковских!
— А я думаю, можно обойтись… без крови… Помилуйте, ваше превосходительство… — робко приподнимался полковник, — Европа и все такое… Вот виселица… Чего уж лучше! А то как бы в газеты не попало… Помилуйте, это в Китае там каком-нибудь… головы оттяпывают…
— Эк, хватили!.. — захохотал Гедеонов хрипло. — Га-зеты!.. Да наплевать мне на всех газетных жидков!.. Оттяпать!.. — стукнул он кулаком по скамье.
Полковник покряхтел, погромыхал шашкой и, тревожно озираясь, козырнул:
— Не смею прекословить, ваше превосходительство…
— То-то и оно-то… — буркнул Гедеонов сердито. Судьи поспешно и тревожно, точно за ними следил неведомый мститель, разошлись.
* * *
Перед рассветом в поле ревели зловещие хриплые трубы. Из сел и деревень вываливали на острые обомшелые холмы пораженные немые толпы. Глядели на древнее каменистое поле…
За старой разбойничьей дорогой, средь диких, отверженных, провалившихся могил удавленников, отцеубийц и колдуний сколочен был высокий, стесанный гладко помост…
В белых саванах из потайных подвалов гедеоновской усадьбы к разрытому древнему отверженному кладбищу вели огненных судей, смертно поникших головами… За ними несли черные раскрытые гробы…
На помосте исповедовал поп мужиков. Крестил их тяжелым железным крестом…
Гремели гулкие мечи глухо. С плах катились, стуча по помосту, дымные окровавленные головы…
Палачи, поскальзываясь на гладких, густо смоченных горячей кровью досках, подбирали трупы казненных мужиков торопливо тряскими руками… Клали в гробы…
В жуткой предрассветной тишине, в зеленом луче затеплившейся зари опускали гробы в свежевырытые заклятые, отверженные могилы… И битый, красный, дикий кремень-суровец грохотал в гулкие пустые крыши, как вещий, роковой клич с того света.
А угрозные немые толпы расходились по деревням, унося с собой смертную, священную месть…
XI
В трупном смраде задыхалась полоненная Русь. Билась над одинокими могилами расстрелянных, обезглавленных и повешенных и маялась смертельно…
А древние дикие поля строгой наполнялись, неслыханной тишиной. Немые и страшные отстаивались в обители Пламени голоса бурь.
Грозно и жутко падал из старой башни темный, кровавый свет. Крутогоров бросал в мир вещие зовы ночи… Манимые грозными огнями, шли на крутую гору толпы гнева и ярости…
Шли на судную ночь.
Судною ночью, в маете, в смерче любви, страсти, ненависти и крови, встала перед Крутогоровым вещая Люда, словно из-под земли выросла. Дико звеня ножом, раскрыла синие свои бездны.
— А я иду продаваться… Крутогоров!.. Я уже продалась — ты и не знаешь?.. Я — гулящая!.. Ну, кричи, убивай же меня!.. Вот нож.
Но Крутогоров молчал. Ибо неведомо, молчаливо и страшно убил в сердце своем Люду. Похоронил навеки и безвозратно.
— Ха-ха-а!.. — рыдала Люда, больно и настырно хватаясь за руки Крутогорова и падая перед ним на колени. — Все это я выдумала!.. Я люблю тебя, Крутогоров.
Страшна любовь: ибо она мать ненависти и бурь. О любовь, любовь, не ты ли черными молниями проносишься над безднами, разрушая и сожигая мир? Не ты ли взрываешь на дне души хаос и смерть?.. Ибо Крутогоров проклял, вырвал из сердца Люду, огненную и кровавую свою любовь… Но и благословил ее?
* * *
В судную же ночь Гедеонов, почуяв недоброе, отыскал в лесной черетняной хибарке Феофана. Выложил перед ним смрадную свою душу, жалуясь и скуля:
— Душат, мать бы… Мертвецы. Покойники. Сволочи!.. Отправил я мужиков на тот свет немало… С кем не бывает?! Ну, а теперь они меня душат по ночам… Кровавые… Что делать, а?..
И вдруг, выпрямившись, стукнул себя кулаком в грудь гулко.
— Я железное кольцо государства! Какая тебе забота?.. Твори волю пославшего. Ты что скажешь, дядя, а?.. — подмигнул он гнусно Феофану, — скажи что-нибудь-ка.
Но Феофан только покачал головой, глядя строго в ночную даль.
От князя тьмы исходили законы, страшные тем, что они охраняли зло как некий запретный плод. А у людей, похитивших зло, страх кары телесной заслонял лютейшую кару духа.
Законы делали сверхзло. Стало быть, Гедеонов должен был понести тяготу вдвойне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54