А он не только не понес тяготы, но — зло сделалось для него наслаждением, не страданием.
— Молчишь?.. — затошновал и замаялся Гедеонов в смертельной нуде, заслышав странные отдаленные голоса. — Что это?.. А?.. Что это?..
Глухо отозвался из сумрака Феофан:
— Заступает судная ночь…
— Какой же это суд?
— Суд земли.
— А я?.. — Гедеонов, вывернул ладони, согнув пальцы крючками и впился в Феофана колючим, едким взглядом. — Ведь я творил волю пославшего… И меня- судить?..
— Поздно, — качнул головой Феофан.
— Ой, ли? — подвел Гедеонов к глазам Феофана свои колкие глаза.
Но вдруг отскочил назад: взгляд Феофана незримый горел голубым светом.
— Светит! — в ужасе крутнул приплюснутой головой Гедеонов, вскинув костлявые свои руки, словно дьявол крылья. — А ведь он отверженец!.. Ведь он проклял все!..
Может быть, Феофан, проклявший Сущего, теперь, заслышав голоса и знаки судной ночи, непостижные, невозможные, невидимые для взора, но видимые для духа бессмертного, принял и благословил свет и Сущего?
До этого Феофан шел только за солнцем Града. А солнце Града не светило ни Богу, ни дьяволу. Ибо родилось оно от встречи доначального хаоса с творящим черным светом жизни, как от удара стали о кремень рождается огонь.
— Ха-ха-ха!.. — откинув назад голову, затрясся Гедеонов медленно. — Он думает, я боюсь покойников!.. Гадо-та несчастная! Да знаешь ли ты, дохлая собака, на что я способен?! Не стереть в порошок могу я вас, дохлых, червивых крыс… Нет! Я могу вас жечь, варить в смоле… И буду варить в смоле, мать бы… Я буду четвертовать, колесовать… Ррубить — терзать-терзать-терзать!.. — хрипел он, дрожа и извиваясь. — Да!.. Губить проклятое стадо… гу-би-ть!.. Огнем, ядом, язвами, мечом!.. Все в прорву! В прорву! прорву.
Рвал на себе погоны, сгибаясь в кольцо, словно гад. Гремел шашкой. Замахивался ею на Феофана…
* * *
Вдруг в дверь хибарки глухие вломились красносмертники, злыдотники, побирайлы. Окружив Гедеонова грозным кольцом, зловеще и молчаливо навели на него свирепые свои, напохмуренные лица.
— Кто это?.. А-а?: — ощерились они. — Говори!
— Кто смеет спрашивать!.. — вытягивал вперед длинную, судорожно трясущуюся голову Гедеонов, гулко стуча себе кулаком в грудь. — Меня, Гедеонова?..
— Молчи, елазука проклятый, змей-горыныч… — ворчали мужики люто. — Погоди, выведем мы тебя на точек…
— Да вы знаете ли, сиволапые черти, кто я! — юлил Гедеонов и грыз себе руки. Глухо смыкалась толпа.
— Ну, говори, кто.
— Конечно, нам нечего ссориться… — подкатывался уже мелким бесом к мужикам, хихикая, Гедеонов, — это не важно, в сущности, что я генерал… Что сам царь удостоил меня своей благодарности… Это не важно, мать бы… Я простой!.. я и мужиков люблю… Ей-богу… Все мы, слуги царские, должны любить мужиков… Потому что их больше ста миллионов… И армия наша — кто же это, как не мужики?.. Кто охраняет нас и кормит, как не они же?
— То-то оно-то… — зловеще скалила зубы злыдо-та. — А земли дали кормильцам-то этим да хранителям много?.. Отвели глаза нашему брату Государственной Думой этой самой… Жулики жуликов поскликали… За жидов там распинаются, да за Поляков, а мы как жили без земли, да так и остались.
Заплясал Гедеонов, зашелся в долгом злорадном хохоте.
— Да ведь это ваши ж печальники!.. Ха-ха!.. Ай да Мужички!.. Удружили, нечего сказать?.. Вот что… — кивнул он головой. — Не видать вам земли, как своих ушей… А вешать и расстреливать вас будут за первый сорт.
— Это еще бабушка надвое гадала… — ухмыльнулись бородачи едко. — Теперь-то вы держите землю, да плахуете нас… А что тады-то запоете? Как японцы с немцами али китайцы пойдут на Рассею? Да запасных ежели тронут?.. Будет буча… буза… Бу-дет!
— Фю! — свистнул Гедеонов и захохотал лихим, гнусавым хохотом, — забротают голубчиков — и не пикнете!
— Не дадите земли — погибнет Рассея!
— Враки! — фыркал Гедеонов.
— Погибнет! Чтоб провалиться — погибнет! Туда ей и дорога! Коли земли не дают мужикам?.. Да и лучше с немцами жить, чем с вами… Немцы, по крайности, ученые: земли дадут.
Гедеонов, присев, хихикнул в нос. Подмигнул Феофану, строго молчащему в углу.
— На что им земля?.. Три аршина достаточно, чтоб закопать, когда повесят… Вот, меня ругают, душегуб, то да се… А я справедливость люблю… В тебе горит… священный, так сказать, огонь?.. Ну, так нужно потушить его, мать бы… Чтоб все равны были!..
В сумеречной, странной тишине подступали к нему мужики вплоть, тряся бородами.
— Молчи-и… душегуб окаянный… Головоруб… А то прикончим… Нехай тады нас вешают… Али голову отрубают…
— Не… подсту-пать!.. — хрипел, точно зверь, Гедеонов, выхватывая шашку.
Молчаливо и грозно толпа ринулась на него стеной. Но, сгибаясь, словно гад, бросился Гедеонов клубком. в слюдяное, ветхое окно. Шмыгнул за хибаркой в ельник. Загрохотал по отвесным каменьям под обрыв.
— А-сп-и-д!.. — смятенно гудела толпа вслед. В тесной глубокой расщелине, забившись в колючий глухой терновник, лежал Гедеонов, грудью к земле, не дыша.
Над ним вещие проносились голоса судной ночи…
XII
В ночи шелесты и запахи цветов и трав, шумы и всплески волн перемешивались с синим светом и чарами сумрака.
Златокрылая выплывала ладья с белыми ангелами. Сладко и нежно сыпались, словно жемчуга, светлые искры струн…
Пели ангелы. А из священных рощ с зажженными свечами выходили сыны земли: чистые сердцем, песнопевцы-поэты, труженики-пахари.
На лазурных волнах качалась, словно лебедь, златокрылая ладья. Ангелы сплетались с хороводами. Сады заливал нежный голубо-алый свет…
В тесной же, черной расщелине маялся Гедеонов. Прятал от света лицо. Скрежетал зубами.
Зависть лютая жгла. Не было сил изничтожить сынов земли. Непонятны и далеки были любовь, красота… но если б и понятны они были Гедеонову — сердце его не обрадовалось бы чуждой, не им добытой красоте. Оттого-то его и берет нескончаемая, гложущая зависть и жуть…
Только сничтожив чистых сердцем, и с ними — красоту, любовь, свет, утолишь зависть… Но нет сил!
А песни расцветали незримыми белыми цветами…
Сладкой плыли голубой волной. Переплескивались с листвою сада…
Отверзалась горняя. И алые распускались за лазурным заливом цветы, цветы земли. И белокрылые ангелы собирали их к пресветлому Престолу…
От усыпанного цветами и обрызганного росами берега шла до Престола лестница Света. Над лазурным тихим заливом, словно светлые стрелы солнца, подымались и опускались херувимы — словно светлые стрелы солнца…
Качаясь и кропя росой, сплошным пел, темным шумом величественную светлую песнь лес. Перед лестницей света, замирая в священном трепете, смыкались хороводы…
* * *
Крутогоров, в белых льняных одеждах, грозно-исступленный, молнийный, взойдя на лестницу Света, обнажил свое, опаленное черным огнем, сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Молчишь?.. — затошновал и замаялся Гедеонов в смертельной нуде, заслышав странные отдаленные голоса. — Что это?.. А?.. Что это?..
Глухо отозвался из сумрака Феофан:
— Заступает судная ночь…
— Какой же это суд?
— Суд земли.
— А я?.. — Гедеонов, вывернул ладони, согнув пальцы крючками и впился в Феофана колючим, едким взглядом. — Ведь я творил волю пославшего… И меня- судить?..
— Поздно, — качнул головой Феофан.
— Ой, ли? — подвел Гедеонов к глазам Феофана свои колкие глаза.
Но вдруг отскочил назад: взгляд Феофана незримый горел голубым светом.
— Светит! — в ужасе крутнул приплюснутой головой Гедеонов, вскинув костлявые свои руки, словно дьявол крылья. — А ведь он отверженец!.. Ведь он проклял все!..
Может быть, Феофан, проклявший Сущего, теперь, заслышав голоса и знаки судной ночи, непостижные, невозможные, невидимые для взора, но видимые для духа бессмертного, принял и благословил свет и Сущего?
До этого Феофан шел только за солнцем Града. А солнце Града не светило ни Богу, ни дьяволу. Ибо родилось оно от встречи доначального хаоса с творящим черным светом жизни, как от удара стали о кремень рождается огонь.
— Ха-ха-ха!.. — откинув назад голову, затрясся Гедеонов медленно. — Он думает, я боюсь покойников!.. Гадо-та несчастная! Да знаешь ли ты, дохлая собака, на что я способен?! Не стереть в порошок могу я вас, дохлых, червивых крыс… Нет! Я могу вас жечь, варить в смоле… И буду варить в смоле, мать бы… Я буду четвертовать, колесовать… Ррубить — терзать-терзать-терзать!.. — хрипел он, дрожа и извиваясь. — Да!.. Губить проклятое стадо… гу-би-ть!.. Огнем, ядом, язвами, мечом!.. Все в прорву! В прорву! прорву.
Рвал на себе погоны, сгибаясь в кольцо, словно гад. Гремел шашкой. Замахивался ею на Феофана…
* * *
Вдруг в дверь хибарки глухие вломились красносмертники, злыдотники, побирайлы. Окружив Гедеонова грозным кольцом, зловеще и молчаливо навели на него свирепые свои, напохмуренные лица.
— Кто это?.. А-а?: — ощерились они. — Говори!
— Кто смеет спрашивать!.. — вытягивал вперед длинную, судорожно трясущуюся голову Гедеонов, гулко стуча себе кулаком в грудь. — Меня, Гедеонова?..
— Молчи, елазука проклятый, змей-горыныч… — ворчали мужики люто. — Погоди, выведем мы тебя на точек…
— Да вы знаете ли, сиволапые черти, кто я! — юлил Гедеонов и грыз себе руки. Глухо смыкалась толпа.
— Ну, говори, кто.
— Конечно, нам нечего ссориться… — подкатывался уже мелким бесом к мужикам, хихикая, Гедеонов, — это не важно, в сущности, что я генерал… Что сам царь удостоил меня своей благодарности… Это не важно, мать бы… Я простой!.. я и мужиков люблю… Ей-богу… Все мы, слуги царские, должны любить мужиков… Потому что их больше ста миллионов… И армия наша — кто же это, как не мужики?.. Кто охраняет нас и кормит, как не они же?
— То-то оно-то… — зловеще скалила зубы злыдо-та. — А земли дали кормильцам-то этим да хранителям много?.. Отвели глаза нашему брату Государственной Думой этой самой… Жулики жуликов поскликали… За жидов там распинаются, да за Поляков, а мы как жили без земли, да так и остались.
Заплясал Гедеонов, зашелся в долгом злорадном хохоте.
— Да ведь это ваши ж печальники!.. Ха-ха!.. Ай да Мужички!.. Удружили, нечего сказать?.. Вот что… — кивнул он головой. — Не видать вам земли, как своих ушей… А вешать и расстреливать вас будут за первый сорт.
— Это еще бабушка надвое гадала… — ухмыльнулись бородачи едко. — Теперь-то вы держите землю, да плахуете нас… А что тады-то запоете? Как японцы с немцами али китайцы пойдут на Рассею? Да запасных ежели тронут?.. Будет буча… буза… Бу-дет!
— Фю! — свистнул Гедеонов и захохотал лихим, гнусавым хохотом, — забротают голубчиков — и не пикнете!
— Не дадите земли — погибнет Рассея!
— Враки! — фыркал Гедеонов.
— Погибнет! Чтоб провалиться — погибнет! Туда ей и дорога! Коли земли не дают мужикам?.. Да и лучше с немцами жить, чем с вами… Немцы, по крайности, ученые: земли дадут.
Гедеонов, присев, хихикнул в нос. Подмигнул Феофану, строго молчащему в углу.
— На что им земля?.. Три аршина достаточно, чтоб закопать, когда повесят… Вот, меня ругают, душегуб, то да се… А я справедливость люблю… В тебе горит… священный, так сказать, огонь?.. Ну, так нужно потушить его, мать бы… Чтоб все равны были!..
В сумеречной, странной тишине подступали к нему мужики вплоть, тряся бородами.
— Молчи-и… душегуб окаянный… Головоруб… А то прикончим… Нехай тады нас вешают… Али голову отрубают…
— Не… подсту-пать!.. — хрипел, точно зверь, Гедеонов, выхватывая шашку.
Молчаливо и грозно толпа ринулась на него стеной. Но, сгибаясь, словно гад, бросился Гедеонов клубком. в слюдяное, ветхое окно. Шмыгнул за хибаркой в ельник. Загрохотал по отвесным каменьям под обрыв.
— А-сп-и-д!.. — смятенно гудела толпа вслед. В тесной глубокой расщелине, забившись в колючий глухой терновник, лежал Гедеонов, грудью к земле, не дыша.
Над ним вещие проносились голоса судной ночи…
XII
В ночи шелесты и запахи цветов и трав, шумы и всплески волн перемешивались с синим светом и чарами сумрака.
Златокрылая выплывала ладья с белыми ангелами. Сладко и нежно сыпались, словно жемчуга, светлые искры струн…
Пели ангелы. А из священных рощ с зажженными свечами выходили сыны земли: чистые сердцем, песнопевцы-поэты, труженики-пахари.
На лазурных волнах качалась, словно лебедь, златокрылая ладья. Ангелы сплетались с хороводами. Сады заливал нежный голубо-алый свет…
В тесной же, черной расщелине маялся Гедеонов. Прятал от света лицо. Скрежетал зубами.
Зависть лютая жгла. Не было сил изничтожить сынов земли. Непонятны и далеки были любовь, красота… но если б и понятны они были Гедеонову — сердце его не обрадовалось бы чуждой, не им добытой красоте. Оттого-то его и берет нескончаемая, гложущая зависть и жуть…
Только сничтожив чистых сердцем, и с ними — красоту, любовь, свет, утолишь зависть… Но нет сил!
А песни расцветали незримыми белыми цветами…
Сладкой плыли голубой волной. Переплескивались с листвою сада…
Отверзалась горняя. И алые распускались за лазурным заливом цветы, цветы земли. И белокрылые ангелы собирали их к пресветлому Престолу…
От усыпанного цветами и обрызганного росами берега шла до Престола лестница Света. Над лазурным тихим заливом, словно светлые стрелы солнца, подымались и опускались херувимы — словно светлые стрелы солнца…
Качаясь и кропя росой, сплошным пел, темным шумом величественную светлую песнь лес. Перед лестницей света, замирая в священном трепете, смыкались хороводы…
* * *
Крутогоров, в белых льняных одеждах, грозно-исступленный, молнийный, взойдя на лестницу Света, обнажил свое, опаленное черным огнем, сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54