С искренней радостью думал он, что, наконец, расстается с резвым ребенком.
Какова же была его злость, когда он увидел, что мать с ее шаловливым сыном входит в тот вагон, где он поместился. Но там было общее отделение второго класса, ехало много пассажиров, и милому мальчику было где разойтись.
Около трех часов пополудни поезд подошел к станции, откуда Юдым должен был проехать пять миль на лошадях. Выйдя из вагона и миновав здание маленькой железнодорожной станции, он нашел пару лошадей, запряженных в большую коляску, и кучера в блестящей ливрее. Очень старый маленький еврей принес и положил на козлы чемодан Юдыма. Доктор забежал еще в буфет купить папирос. Возвращаясь бегом, он увидел Дызио и его мать, усаживающихся в его экипаж. У него руки опустились, и давно забытое сапожничье ругательство запятнало его уста. Утомленная мать милого проказника уже знала от кучера, что предстоит ехать с каким-то господином, уже узнала чемодан и с чрезвычайно милым выражением лица подвинулась на сидении, давая место приближающемуся Юдыму.
В первый момент Юдым решил было не ехать с ними ни за какие сокровища. Но ряд быстрых соображений и подсчет наличных средств вызвал другое решение в его уме и кроткое и радостное выражение на лице. С этим именно выражением он приблизился к даме и завязал разговор, полный изысканнейших общих мест. Вскоре узлы были размещены где только возможно, Дызио, из опасения, как бы он, боже упаси, не упал под колеса, после усиленных просьб матери уселся на переднюю лавочку, и экипаж ввалился в топкую улицу еврейского местечка.
Дама говорила без умолку, даже когда коляска билась в конвульсиях, переезжая через ямы, ухабы, лужи и сухие гребли местечка. Юдыму просто дурно делалось при мысли, что это светское развлечение будет продолжаться на протяжении пяти миль, ибо из разговора дамы вытекало, что она едет тоже в Цисы. Но за городом ему вскоре полегчало: прямо в лицо повеяло влажным дыханием необъятных просторов, полей и лесов. Поля, размякшие после долгих дождей, изрезанные коричневыми полосами мокрых борозд, то тут, то там уже приобретали серо-желтый оттенок, подсыхая в местах повыше. Над ними дымились легкие седые испарения. Всходы озимых мерцали вдоль и поперек чудесными красками, зеленью и голубизной, как перья на шее павлина. Высоко в небе, словно нагромождение снежных сугробов, стояли расписанные прелестными тенями белые облака. В небесной глубине слышен был целый хор жаворонков. Над светлой зеленью пастбищ мелькали чайки, поминутно издавая свой веселый клич. Кони понеслись крупной рысью, из-под колес стали разлетаться брызги густеющей грязи, ветер мешал говорить, так что «конверсация» матери становилась поневоле менее назойливой. Глаза Юдыма тонули в новом пейзаже. Для него он был подлинно новым: деревни – вернее, земли, пашни, простора – в это время года доктор еще никогда не видел. В нем пробуждался священный прачеловеческий инстинкт, это была смутная страсть к земле, севу, выращиванию хлебов. Чувства его рассеялись и блуждали среди этих широких горизонтов: вон там, под лесом, который едва начинал расцвечиваться листьями, на пригорке, окруженном деревьями, подходящее место, чтобы поставить дом.
Ольхи и тополи были еще черны. Только высокая стройная береза уже так покрылась легкой мглой листьев, что обнаженных прутьев не было видно. Вокруг деревьев – бледно-голубой подлесок, радостный, как улыбка. Возле леса узкая долина, по которой струится ручей. На склоне холма виден человек, он идет, наклоняется, что-то делает, что-то садит или сеет…
«Бог в помощь, человече, пусть даст стократный урожай твое зерно…» – думает Юдым и впивается глазами в это место, как если бы оно было его родным домом. Но вот перед его глазами возникает другой дом: подвал – сырая могила, наполненная смрадными испарениями. Вечно пьяный отец, вечно больная мать… Распутство, нищета и смерть… Что они там делали? Зачем жили в подземелье, словно нарочно вырытом для того, чтобы в теле развивались болезни, а в сердце ненависть ко всему миру.
И он снова ласкает глазами этот улыбающийся солнцу пригорок…
Экипаж катился мимо деревень, корчем, лесов, перекрестков, мчался по грязному тракту. Довольно часто мелькали верстовые столбы, и были оставлены позади уже мили две, когда милый ребенок стал подавать признаки жизни. До этого он был погружен в какое-то сомнамбулическое состояние, сидел словно мертвый, словно глыба соли, водя вытаращенными глазами по придорожным рвам. Юдым как раз объяснял его матери что-то весьма интересное, когда почувствовал, что мальчуган начинает щекотать его икры. В первую минуту он было подумал, что ему показалось, но вскоре, бросив взгляд на Дызио, увидел плутовское выражение на лице разбойника и высунутый язык, которым тот как бы помогал процедуре щекотания. Дызио просовывал руку между штаниной Юдыма и голенищем его штиблет, отворачивал носок и водил по голой коже длинной острой соломинкой. Юдым пытался не обращать на него внимания, надеясь, что приступ шаловливости пройдет у его маленького спутника. Но случилось совсем другое. Тот разыскал под сиденьем длинную острую былинку, которой доставал теперь уже до колена Юдыма. Но и этого ему показалось мало. Он выщипывал нитки из носков доктора, пытался снять с него штиблеты, заворачивал, сколько мог, невыразимые и т. д. Наконец это стало раздражать доктора. Он раз-другой грубо отстранил шалуна. Это не помогло. Все дальше высунутый на сторону язык показывал, что готовятся новые эксперименты. И действительно: Дызио принялся собирать рукой крупные, липкие брызги грязи на крыльях экипажа, лепил из них большой ком и приклеивал его к голому телу за голенищем докторского штиблета. Юдым выбросил первый такой комок. Когда мальчишка слепил и пришлепнул к его ноге второй, он оттолкнул его сильней, а когда тот собирался проделать это в третий раз, сказал:
– Послушай, если ты не уймешься, я тебя отшлепаю.
Мальчишка язвительно улыбнулся, собрал рукой новую горсть грязи и размазал ее по обнаженной ноге Юдыма. Тогда тот приказал кучеру остановиться. Как только экипаж остановился, он открыл дверцы, одним прыжком выскочил на землю, вытащив за собой мальчишку, схватил его левой рукой за шиворот и, перебросив в надлежащей позе через колено, правой рукой всыпал ему штук тридцать хороших шлепков. В процессе этой операции он слышал раздирающий крик дамы, чувствовал, что его дергают за рукав, даже царапают ногтями, но ни на что не обращал внимания. Мать обреченного страдальца сорвала с Юдыма шляпу, зашвырнула ее в поле и орала как помешанная. Когда у доктора заболела от ударов рука, он бросил мальчишку на сидение экипажа, вытащил свой чемодан, взял его в руки и приказал ехать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Какова же была его злость, когда он увидел, что мать с ее шаловливым сыном входит в тот вагон, где он поместился. Но там было общее отделение второго класса, ехало много пассажиров, и милому мальчику было где разойтись.
Около трех часов пополудни поезд подошел к станции, откуда Юдым должен был проехать пять миль на лошадях. Выйдя из вагона и миновав здание маленькой железнодорожной станции, он нашел пару лошадей, запряженных в большую коляску, и кучера в блестящей ливрее. Очень старый маленький еврей принес и положил на козлы чемодан Юдыма. Доктор забежал еще в буфет купить папирос. Возвращаясь бегом, он увидел Дызио и его мать, усаживающихся в его экипаж. У него руки опустились, и давно забытое сапожничье ругательство запятнало его уста. Утомленная мать милого проказника уже знала от кучера, что предстоит ехать с каким-то господином, уже узнала чемодан и с чрезвычайно милым выражением лица подвинулась на сидении, давая место приближающемуся Юдыму.
В первый момент Юдым решил было не ехать с ними ни за какие сокровища. Но ряд быстрых соображений и подсчет наличных средств вызвал другое решение в его уме и кроткое и радостное выражение на лице. С этим именно выражением он приблизился к даме и завязал разговор, полный изысканнейших общих мест. Вскоре узлы были размещены где только возможно, Дызио, из опасения, как бы он, боже упаси, не упал под колеса, после усиленных просьб матери уселся на переднюю лавочку, и экипаж ввалился в топкую улицу еврейского местечка.
Дама говорила без умолку, даже когда коляска билась в конвульсиях, переезжая через ямы, ухабы, лужи и сухие гребли местечка. Юдыму просто дурно делалось при мысли, что это светское развлечение будет продолжаться на протяжении пяти миль, ибо из разговора дамы вытекало, что она едет тоже в Цисы. Но за городом ему вскоре полегчало: прямо в лицо повеяло влажным дыханием необъятных просторов, полей и лесов. Поля, размякшие после долгих дождей, изрезанные коричневыми полосами мокрых борозд, то тут, то там уже приобретали серо-желтый оттенок, подсыхая в местах повыше. Над ними дымились легкие седые испарения. Всходы озимых мерцали вдоль и поперек чудесными красками, зеленью и голубизной, как перья на шее павлина. Высоко в небе, словно нагромождение снежных сугробов, стояли расписанные прелестными тенями белые облака. В небесной глубине слышен был целый хор жаворонков. Над светлой зеленью пастбищ мелькали чайки, поминутно издавая свой веселый клич. Кони понеслись крупной рысью, из-под колес стали разлетаться брызги густеющей грязи, ветер мешал говорить, так что «конверсация» матери становилась поневоле менее назойливой. Глаза Юдыма тонули в новом пейзаже. Для него он был подлинно новым: деревни – вернее, земли, пашни, простора – в это время года доктор еще никогда не видел. В нем пробуждался священный прачеловеческий инстинкт, это была смутная страсть к земле, севу, выращиванию хлебов. Чувства его рассеялись и блуждали среди этих широких горизонтов: вон там, под лесом, который едва начинал расцвечиваться листьями, на пригорке, окруженном деревьями, подходящее место, чтобы поставить дом.
Ольхи и тополи были еще черны. Только высокая стройная береза уже так покрылась легкой мглой листьев, что обнаженных прутьев не было видно. Вокруг деревьев – бледно-голубой подлесок, радостный, как улыбка. Возле леса узкая долина, по которой струится ручей. На склоне холма виден человек, он идет, наклоняется, что-то делает, что-то садит или сеет…
«Бог в помощь, человече, пусть даст стократный урожай твое зерно…» – думает Юдым и впивается глазами в это место, как если бы оно было его родным домом. Но вот перед его глазами возникает другой дом: подвал – сырая могила, наполненная смрадными испарениями. Вечно пьяный отец, вечно больная мать… Распутство, нищета и смерть… Что они там делали? Зачем жили в подземелье, словно нарочно вырытом для того, чтобы в теле развивались болезни, а в сердце ненависть ко всему миру.
И он снова ласкает глазами этот улыбающийся солнцу пригорок…
Экипаж катился мимо деревень, корчем, лесов, перекрестков, мчался по грязному тракту. Довольно часто мелькали верстовые столбы, и были оставлены позади уже мили две, когда милый ребенок стал подавать признаки жизни. До этого он был погружен в какое-то сомнамбулическое состояние, сидел словно мертвый, словно глыба соли, водя вытаращенными глазами по придорожным рвам. Юдым как раз объяснял его матери что-то весьма интересное, когда почувствовал, что мальчуган начинает щекотать его икры. В первую минуту он было подумал, что ему показалось, но вскоре, бросив взгляд на Дызио, увидел плутовское выражение на лице разбойника и высунутый язык, которым тот как бы помогал процедуре щекотания. Дызио просовывал руку между штаниной Юдыма и голенищем его штиблет, отворачивал носок и водил по голой коже длинной острой соломинкой. Юдым пытался не обращать на него внимания, надеясь, что приступ шаловливости пройдет у его маленького спутника. Но случилось совсем другое. Тот разыскал под сиденьем длинную острую былинку, которой доставал теперь уже до колена Юдыма. Но и этого ему показалось мало. Он выщипывал нитки из носков доктора, пытался снять с него штиблеты, заворачивал, сколько мог, невыразимые и т. д. Наконец это стало раздражать доктора. Он раз-другой грубо отстранил шалуна. Это не помогло. Все дальше высунутый на сторону язык показывал, что готовятся новые эксперименты. И действительно: Дызио принялся собирать рукой крупные, липкие брызги грязи на крыльях экипажа, лепил из них большой ком и приклеивал его к голому телу за голенищем докторского штиблета. Юдым выбросил первый такой комок. Когда мальчишка слепил и пришлепнул к его ноге второй, он оттолкнул его сильней, а когда тот собирался проделать это в третий раз, сказал:
– Послушай, если ты не уймешься, я тебя отшлепаю.
Мальчишка язвительно улыбнулся, собрал рукой новую горсть грязи и размазал ее по обнаженной ноге Юдыма. Тогда тот приказал кучеру остановиться. Как только экипаж остановился, он открыл дверцы, одним прыжком выскочил на землю, вытащив за собой мальчишку, схватил его левой рукой за шиворот и, перебросив в надлежащей позе через колено, правой рукой всыпал ему штук тридцать хороших шлепков. В процессе этой операции он слышал раздирающий крик дамы, чувствовал, что его дергают за рукав, даже царапают ногтями, но ни на что не обращал внимания. Мать обреченного страдальца сорвала с Юдыма шляпу, зашвырнула ее в поле и орала как помешанная. Когда у доктора заболела от ударов рука, он бросил мальчишку на сидение экипажа, вытащил свой чемодан, взял его в руки и приказал ехать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99