Гут же рядом извиваются ио земле стальные змеи.
Белый пылающий брусок, введенный в узкое отверстие, ежеминутно выбегает, направляясь во все более узкие тайники. Там стоят молодые люди с короткими щипцами, которые хватают голову змеи, когда она высовывается, и легко несут ее в цех. И лишь когда ее хвост начинает стучать по земле, направляют его в другое отверстие. Прозолока несется с безумной быстротой. Хвост, исчезая в отверстии, треплется направо и налево, как живой…
Оглушительный грохот… Стальная болванка падает на наковальню… Паровой молот низвергается на нее с быстротой молнии, бьет как кулак. Смятая болванка становится плоским диском. Тогда посредине его ставят стержень, который должен пробить в нем точное круглое отверстие. Молот то и дело низвергается с бешеной силой. Звенит могучим стоном, отдающим в цехах, в воздухе, в земле… Воздух раздирает львиный рык железа. То гневный рокот шахты, побежденной мощной человеческой рукой. Диск с пробитым круглым отверстием – это колесо паровоза. Куча желтой глины, добытая из недр земли, она теперь будет разносить по всей земле, в самые дальние ее закоулки, счастье и отчаяние, насилие и братство, добродетель и преступление.
Прежде чем стать на рельсы, оно борется со своим укротителем. Выедает ему глаза, заливает потом лицо, пламенем, которое обжигало его, наполняет легкие и сердце, заставляет стоять на резких сквозняках; в тот самый момент, когда паровой молот раздирает и раскалывает его, оно раздирает нервы человека.
Снятое с наковальни, надетое на вилы колесо отодвинули в сторону. К нему подошли два человека: один с острым молотком наподобие горного топорика, другой с кувалдой на длинной рукоятке. К выступающему краю колеса приставили лезвие топорика, и кувалда стала бить по обуху. Ни один удар не попал мимо цели. Слышался сухой лязг железа о железо. Иоасе казалось, что это пение. После оглушительного гула органа в соборе слышится пение толпы, робкое и испуганное… Остывающее колесо отправилось в свой дальнейший путь.
Юдым наклонился к своей спутнице и спросил:
– Вы хорошо видите работу этих людей?
– Вижу… – сказала она удивленным голосом.
– Да, да… Хорошенько смотрите на них.
Больше они не разговаривали, ни в цехах, ни на огромных дворах, заваленных целыми горами угольной пыли, песку. Ветер подхватывал и переносил с места на место пыль и какую-то странную летучую ржавчину.
Простясь со своим любезным проводником, пройдя заводские ворота и оставив стены завода далеко позади, они направились за город. Было уже около полудня.
Дома, стоящие вдоль дороги и вдоль канав, куда спускали ядовитые отходы заводов, становились все меньше и все более убогими. Там, где кончался город, вдоль дороги тянулись халупы: не то деревенские избы, не то городские дома. Почва там была заболочена. Вокруг были мокрые луга, на черном дне которых гнила омерзительная вода. Несколько выше тянулись глиняные ямы, наполненные дождевой водой. Кое-где торчали одинокие сосны, уцелевшие от вырубленного леса.
Юдым заходил с Иоасей во дворы смрадных домов, без приглашения заглядывал внутрь и глазами указывал ей на людей. Там были дети рабочих со свинцового завода, свидетельство вырождения рода человеческого, состарившиеся младенцы с лицами трупов и взглядом, взывающим к небу о мести. Там были паскудные злые бабищи, были больные, которые, быть может, надеялись, что это смерть наконец-то стоит на пороге.
Так они шли от дома к дому.
И прежде еще, чем они выбрались оттуда, Юдым спросил, не поднимая глаз:
– Где поселимся?
Она долго не отвечала. Только глаза ее сияли.
– Здесь? – спросил он, рисуя что-то на песке.
– Где ты захочешь…
– Но хотелось бы тебе жить тут?
– Да.
– Почему?
– Я хотела бы помогать тебе в твоей работе. – Мне… в работе…
– Ты сейчас думаешь: «Что мне и тебе, женщина?»
Юдым взглянул на нее страшными глазами и сказал тихим, сонным голосом: – К чему эти слова…
– Устроим больницу, как в Цисах. Ох, боже мой! Это будет нечто совершенно другое. Я буду твоей фельдшерицей…
– Хорошо… Но сумеешь ли ты вести дом?… Дом?
– Хо! Хо! Я не теряла времени даром. Я вставала изо дня в день чуть свет и шла к экономке учиться готовить, шить, гладить, варить варенье…
– Варенье…
– Еще какое! Если бы мой повелитель знал, какое!..
– Да?
– Да, так и знай! Я уже все обдумала, до последней мелочи, как будет у нас в доме.
– В доме…
– Да, в нашем собственном доме… Не думай, что мне нужна роскошная квартира или меблировка. Ох, нет! Я презираю всю эту мебель, полировку, лак. Занавески, ковры, как все это уродливо! Подожди, я тебе скажу…
– Иоася…
– Подожди… Мы будем все, или почти все, что другие тратят на роскошь, отдавать на благо этих людей. Ты не знаешь, какое счастье… А на ту малость, которая попадет к твоей жене, увидишь, что она сделает.
– Что же она сделает?
– Ты и оглянуться не успеешь, как наша квартира будет полна утвари, простой, как у самых бедных людей, но зато красивой, как ни у кого. Мы создадим новый идеал красоты, еще неведомое искусство, которое дремлет тут же рядом, как заколдованная королевна. Это будут сосновые табуретки, лавки, столы. Они будут покрыты домоткаными коврами…
– Да, да…
– Дорожка в сенях, сотканная на крестьянском ткацком станке из лоскутьев, не хуже персидского ковра. Бревенчатые, сосновые стены диво как красивы…
– Ты права… – сказал Юдым, широко раскрытыми глазами глядя в ее лицо, полное счастья. – Это несомненно так. Так я и думал. Человек так же привязывается, должен привязаться к простому коврику, как к гобелену, к скамейке, так же как к дивану, к иллюстрации, вырезанной из журнала, как к драгоценной картине.
– Все это мы полюбим, потому что оно будет наше, добытое кровавым трудом, мы добудем это, не причинив никому обиды. Куда там! Каждой вещи будут сопутствовать дружеские взгляды тех, кто уходил из нашего дома с любовью к тебе, взгляды всех людей, которых ты исцелишь, ты, добрый врач… добрый врач…
Божественный шепот поклонения срывался с ее уст.
– Воистину, как ты все знаешь, как зорко видишь! Все это я полюблю, потому что оно выйдет из твоих чистых рук. Эти предметы станут частичкой моего существа, как рука, нога, быть может, как голова, как само сердце. И если бы пришлось бросить все это, одним взмахом разрушить…
– Когда придет гость или пациент, то сам удивится, что люди живут так счастливо и настолько непохоже. Простая чистая мебель, полевые цветы в глиняной вазе… И зачем нам холодный блеск фабричных изделий? Зачем наряды, экипажи? Никогда я не. испытывала большего блаженства, чем тогда, когда мой отец брал меня с собой в тележку без рессор и вез в лес по ухабистой дороге, перерезанной корневищами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99