— Вероятно, он все еще сидит на шаткой табуретке, клянет себя и сопоставляет свою неосуществленную жизнь с жизнью Алексея Платоновича. Но, может быть, стоит в своей маленькой комнате, руки плывут в воздухе, добиваются от большого оркестра мягкости — там, где ее для «Неоконченной симфонии» не хватило.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
МИРНЫЕ ГОДЫ
Глава первая,
где описывается то, что увидено своими глазами, то, что узнавалось от Коржиных или из их писем, а также то, о чем можно было безошибочно догадаться. В этой главе своего носа пишущий высовывать не будет — то есть нигде не обозначится его присутствие или отсутствие, и жизнь пойдет так, как она у Алексея Платоновича и его семьи шла
1
Зима. Саня Коржин сидит на корточках и топит печку.
Он приехал на студенческие каникулы из Ленинграда в Минск двумя днями раньше, чем можно было его ждать.
На звонок никто не откликнулся, никто его в квартиру не впустил, и он решительно двинулся на базар, потому что в такую рань мама могла уйти только туда. Затем вспомнил, что там сутолока, легко разминуться, и остался караулить у выхода с базара.
Еще не совсем рассвело. Редкие лампочки на столбах висели в морозном ореоле, как в синеватых воздушных шарах. Женщины в полушубках или пальто, но почему-то все в огромных серых платках, завязанных узлом сзади, несли под мышками живых кур и петухов, а резаных несли в опущенных руках, лапками вверх, как мама никогда не носила, ей неприятно было нести всякую убитую птицу даже в сумке — это Саня давно заметил.
Минут через пятнадцать она показалась из-за угла через дорогу от него и пошла по той стороне улицы. Поверх котиковой шапочки — серый платок, растопыренная кошелка в правой руке, в левой — ощипанная утка висит головой вниз.
Длинная голая уткина шея… Саня смотрел на нее и не сразу заметил, что Варвара Васильевна идет тяжело, напряженно ступая, что ей больно ступать даже в этих старых разношенных фетровых ботах.
Увидел — и мгновенно пересохло в горле, и он сделал глоток пустым ртом. Огорчаясь, он всегда делал этот странный глоток, сразу становясь похожим на голодающего индуса, хотя вообще на голодающего был непохож и лицо еще упорно хранило загар самаркандского детства.
Он быстро перешел улицу, оказался чуть позади, спокойно приподнял кошелку вместе с маминой рукой и неспокойно сказал:
— Мама!
Легче идут ноги Варвары Васильевны. И она не глядит, куда они идут, потому что ее ведет под руку Саня, а в другой его руке кошелка, утка да еще свой портфель.
Она смотрит на него сбоку и самую чуточку вверх…
Царапины на подбородке — начал бриться! И конечно, опасной бритвой, как папа. Безобразие продавать опасные, когда придуманы безопасные. А кепка новая, к лицу…
— Боже мой, такой мороз! Почему ты не в теплой шапке? И не дал телеграмму, и пришлось прямо с поезда…
Нет, она не так уж неотрывно на него смотрит. Сама с юности не выносит навязчивых неотрывных взглядов, это раздражает, это, если хотите знать, проявление эгоизма, и по отношению к своему ребенку — тоже.
Она думает и что-то торопливо говорит сыну, с первой минуты боясь, что не успеет ему все сказать за эти неправдоподобно, безжалостно быстро пролетающие каникулы. Она думает, говорит и контролирует себя. Почему-то именно Саня вызывает этот контроль, это желание быть содержательной.
Она говорит о том, как они с папой рады, что ему интересно учиться на своих высших курсах в Институте истории искусств. Еще бы, такие учителя! Один Тынянов так много может дать — это видно из его книги о Кюхельбекере. Но, конечно, их несколько удивило, что, проучившись год на литературном, он перешел на киноотделение. Ведь невелика история, давно ли кинематограф появился…
— Можно быть и практиком, — сказал Саня, — писать сценарии, ставить фильмы.
— Вот как. — Варвара Васильевна посмотрела на него озадаченно. Это было для нее полной неожиданностью. Она привыкла думать, что сын будет ученым, да и кино ей казалось ненастоящим, каким-то второсортным искусством, механически скачущим под аккомпанемент этих таперов, брякающих на пианино что попало и как попало.
— Подними воротник, — попросила она, — совсем заморозишь шею.
— Шее не холодно. Ты не видела настоящих фильмов, мама. Например, «Парижанку» Чаплина. Посмотри, когда она пойдет в Минске, и напиши, что ты о ней думаешь.
«Как хорошо… Слушает Тынянова, и все же ему нужно мое мнение», думает Варвара Васильевна.
— Как хорошо, — говорит она, — что кончилось наконец это невероятно долгое московское онкологическое совещание и есть от папы телеграмма. Но, вероятно, и ты знаешь, когда он приедет?
— Сегодня, вечерним. Получил телеграмму третьего дня.
— И поторопился, чтобы встретить? Папе будет приятно.
Саня сказал:
— Я поторопился, чтобы день побыть с тобой.
Она помолчала. Не посмотрела в его сторону. В голове повторилось: «чтобы день побыть с тобой». Потом заговорила, словно ничего такого она впервые в жизни от него не услышала, только слова сначала немного дрожали:
— Вообще, на совещания вызывают и вызывают.
Папа далеко не на все ездит. Правда, нельзя же так часто оставлять тяжелобольных, рискуя, что они могут не дождаться, хотя у папы теперь есть надежный помощник, он просто счастлив этим своим учеником-белорусом.
Ты его видел? На редкость спокойный, белобрысый, громадный такой, одинаково хорошо говорит по-белорусски и по-еврейски, потому что он из захолустного местечка бывшей черты оседлости, где имели несчастное право жить и евреи.
— Его фамилия Бобренок? — спросил Саня. — Бобренка я видел.
Они подошли к дому, красному, кирпичному, толстостенному, и поднялись на второй этаж.
Отпирая дверь, Варвара Васильевна предупредила:
— Надо быстро раздеться и сразу очень тепло одеться. Этой зимой у нас какой-то особенно лютый, сырой холод. Сейчас дам тебе теплое, и скорее топить!
Саня топит печку. Он в шерстяном, деревенской вязки узорчатом свитере и войлочных чунях на толстых носках. Варвара Васильевна, в меховой душегрейке и мягких домашних валенках, готовит завтрак в холодной кухне. Поставила воду для кофе — пришла что-то Сане сказать. Разбила яйца для омлета — пришла к нему взбалтывать. Потом они позавтракали вдвоем за большим обеденным столом.
Сейчас ее нет, моет посуду на кухне. Саня сидит на корточках перед открытой дверцей старой громадины, белой, кафельной, до потолка. Задней стенкой эта печка выходит в спальню-кабинет, топкой — в столовую и заодно Санину комнату с его во время отсутствия неприкасаемым столом у окна.
Здесь было бы уютно, если не замечать пятен сырости на вишневых обоях и того, что буфет, книжные шкафы, пианино и Санин диван несколько отодвинуты от стен, хотя кроме печки столовую сушит и обогревает большой электрический камин, собственноручно сделанный и подаренный, как мама сказала, нашим добрым гением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61