Дадим срочную телеграмму. Разрешим задержаться на несколько дней.
Болезнь Паркинсона, имеющая название паралич дрожательный, — это болезнь мозга. Ее первое наружное проявление — дрожание пальцев. Постепенно начинается общая неверность движений, дрожание рук и ног, шеи и туловища. При этом необходимые нормальные движения затрудняются. Дрожание усиливается, превращается в тряску. Трясущимися делаются и голос, и зрение, а лицо все больше начинает походить на маску.
Его черты неподвижны.
Изматывает и мучительно унижает человека эта тряска, ведущая к смерти долго, иногда много лет.
В Фергане показали Алексею Платоновпчу такого больного не на первой уже ступени болезни. Этот человек был немолод и одинок. Болезнь терзала, ранила его самолюбие, ему было стыдно жить. Ничего, кроме адских дней, его не ожидало, и он молил его умертвить. Он трясущимся хрипом хрипел, требуя этого милосердия.
Милосердие это или не милосердие — слишком давний, слишком спорный вопрос для множества людей. Но для медиков нет такого вопроса. Есть закон и долг: продлевать жизнь человека в любом ее состоянии. Продлевать каждую жизнь всеми медицинскими средствами.
Не удалось узнать у Алексея Платоновича, колебался ли он хоть раз, когда обреченный взывал к милосердию отпустить его в небытие, но рассказывал, как, спросив больного: «Сейчас это сделать?» — слышал в ответ:
«Нет, вечером…» Другой говорил: «Завтра». И никто не сказал: «Сейчас».
— А если бы сказал?
— В условиях больницы, где есть средcтва, приглушающие боль, не сказал бы.
Вот, пожалуй, единственный вопрос, на который Алексей Платонович не ответил пишущему с ясностью, ему свойственной.
В Фергане он положил паркинсонника на стол, чтобы добраться до его мозга, не имея ни той помогающей хирургу аппаратуры, ни тех непрерывно фиксирующих состояние больного приборов, без коих не обходится в наши семидесятые годы ни одна сложная операция.
Он добрался до подкорковых узлов головного мозга.
Неточность в долю миллиметра — и больной превратился бы в полного паралитика или затрясся еще сильнее.
Для определения точной границы того, что необходимо удалить, нужен был увеличитель, какой-то специальный прибор. А у Коржина, разумеется, такого прибора под рукой не было, и как он сумел паркинсонника прооперировать, было непостижимо.
Из-за этого больного и понадобилось Алексею Платоновичу задержаться в Фергане. Нужны были добавочные дни, чтобы понаблюдать и увериться, что больной спасен.
В тот омытый радостью день, когда Алексей Платонович в этом уверился, он долго не мог заснуть и вышел в сад. Он ходил в прохладной темноте и думал о том, имеет ли он право продолжать операции такого рода.
Имеет ли право, зная, что при самой детальной подготовке исход операции решает все-таки — чутье.
Впрочем, он обдумывал это в каждом новом случае.
Был — из песни слова не выкинешь — был случай: после операции больной затрясся сильнее и прожил меньше, чем прожил бы без хирургического вмешательства. Это было очень давно, в Средней Азии. Был шум. Вызовы в горздрав. Обсуждение и осуждение в виде громогласного выговора.
В эти дни тоже был шум — шум сплошных восторгов.
Ведь победителей не судят.
Алексей Платонович сел на топчан. Перед глазами прошла операция, подробно, с начала до конца. Скальпель, отслаивая то, что необходимо удалить с тончайшей ткани мозга, ощущался топором, кончик лезвия — грубым и толстым. Это требовало дополнительных усилий, требовало ухищрений. Он мысленно все проделал снова и подумал, что, если бы мог быть создан инструмент тонкий, как паутинка, — стало бы возможным оперировать без риска. Но это казалось мечтой, осуществимой в далеком-далеком грядущем. Создание такого небывало тонкого и точного инструмента связывалось с поворотом всей деятельности человечества к большей человечности.
И немыслимо было представить, что всего через три десятилетия, без всякой связи с человечностью, появится луч лазера. Что, предназначенный для других целей, этот луч начнет человечно служить медицине. Он будет, если надо, во много раз тоньше паутинки и станет инструментом хирурга мгновенным и бескровным.
А пока что — был скальпель, знания испытанные, возможности общепринятые. И было — чутье таланта. Да будет оно более ценимо в наш многосложный, программный век.
7
Наутро Алексей Платонович получил письмо с отчетом о вводной лекции от ординатора по прозвищу Неординарный. В скромном отчете речь шла об учебном материале лекции. Но хотелось бы рассказать не о материале, малоинтересном для непричастных к медицине, а о том, как все происходило и немножко о самом Неординарном.
Он из тех неброских и даже хрупких на вид молодых людей, с какими лучше не связываться. Двинет — не кулаком, ладошкой — и крепкая на вид, квадратноплечая махина полетит. Про остальное написал директору Алексей Платонович. Чтобы вам не перелистывать страницы, не искать для освежения в памяти эти слова, приведем их снова: «Рекомендуемый молодой человек обладает благородным умом, обширными для его возраста знаниями и умением ясно выражать свои мысли».
И вот в день, когда ждали студенты Минского мединститута встречи с Алексеем Платоновичем, входит хрупкий на вид Неординарный в аудиторию. На пороге останавливается. Бледнеет от большего, чем ожидал, количества оживленно ждущих лиц и слышит дружеское обращение к себе:
— Пробирайся сюда, на подоконник сядешь!
— Спасибо, — отвечает Неординарный, но к свободному подоконнику не пробирается, а перемахивает через четыре ступеньки на возвышеньице, к кафедре. Как будто только его и ждали студенты и кафедра, на которую он впервые в жизни взошел.
На него глядят вытаращив глаза. Это реакция общая, пока что от удивления безголосая. Но студенческая братия долго безголосой быть не может. Сейчас начнутся насмешливые, подковыристые реплики. Это Неординарный предвидит. Чтобы опередить их, он поскорей достает конспект своей лекции и конверт с письмом Коржина из просторного кармана толстовки. И надо же, как назло, выскользнуть письму и упасть под кафедру! Надо же такому обстоятельству заставить этого студентика нырнуть за письмом и скрыться…
Что-то за этим, конечно, должно было последовать.
Но чтобы до такой степени это рассмешило и так ходуном заходила аудитория от хохота — этого Неординарный никак не ожидал. Он даже несколько дольше, чем требовалось, уже с конвертом в руке пробыл в невидимом, согбенном состоянии, потому что подняться во весь свой средний рост надо было с чем-то немедленно прекращающим этот бурно-веселый дивертисмент.
Поднятая рука с конвертом появилась над кафедрой чуть раньше, чем появилась голова.
В этот промежуток кто-то выкрикнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Болезнь Паркинсона, имеющая название паралич дрожательный, — это болезнь мозга. Ее первое наружное проявление — дрожание пальцев. Постепенно начинается общая неверность движений, дрожание рук и ног, шеи и туловища. При этом необходимые нормальные движения затрудняются. Дрожание усиливается, превращается в тряску. Трясущимися делаются и голос, и зрение, а лицо все больше начинает походить на маску.
Его черты неподвижны.
Изматывает и мучительно унижает человека эта тряска, ведущая к смерти долго, иногда много лет.
В Фергане показали Алексею Платоновпчу такого больного не на первой уже ступени болезни. Этот человек был немолод и одинок. Болезнь терзала, ранила его самолюбие, ему было стыдно жить. Ничего, кроме адских дней, его не ожидало, и он молил его умертвить. Он трясущимся хрипом хрипел, требуя этого милосердия.
Милосердие это или не милосердие — слишком давний, слишком спорный вопрос для множества людей. Но для медиков нет такого вопроса. Есть закон и долг: продлевать жизнь человека в любом ее состоянии. Продлевать каждую жизнь всеми медицинскими средствами.
Не удалось узнать у Алексея Платоновича, колебался ли он хоть раз, когда обреченный взывал к милосердию отпустить его в небытие, но рассказывал, как, спросив больного: «Сейчас это сделать?» — слышал в ответ:
«Нет, вечером…» Другой говорил: «Завтра». И никто не сказал: «Сейчас».
— А если бы сказал?
— В условиях больницы, где есть средcтва, приглушающие боль, не сказал бы.
Вот, пожалуй, единственный вопрос, на который Алексей Платонович не ответил пишущему с ясностью, ему свойственной.
В Фергане он положил паркинсонника на стол, чтобы добраться до его мозга, не имея ни той помогающей хирургу аппаратуры, ни тех непрерывно фиксирующих состояние больного приборов, без коих не обходится в наши семидесятые годы ни одна сложная операция.
Он добрался до подкорковых узлов головного мозга.
Неточность в долю миллиметра — и больной превратился бы в полного паралитика или затрясся еще сильнее.
Для определения точной границы того, что необходимо удалить, нужен был увеличитель, какой-то специальный прибор. А у Коржина, разумеется, такого прибора под рукой не было, и как он сумел паркинсонника прооперировать, было непостижимо.
Из-за этого больного и понадобилось Алексею Платоновичу задержаться в Фергане. Нужны были добавочные дни, чтобы понаблюдать и увериться, что больной спасен.
В тот омытый радостью день, когда Алексей Платонович в этом уверился, он долго не мог заснуть и вышел в сад. Он ходил в прохладной темноте и думал о том, имеет ли он право продолжать операции такого рода.
Имеет ли право, зная, что при самой детальной подготовке исход операции решает все-таки — чутье.
Впрочем, он обдумывал это в каждом новом случае.
Был — из песни слова не выкинешь — был случай: после операции больной затрясся сильнее и прожил меньше, чем прожил бы без хирургического вмешательства. Это было очень давно, в Средней Азии. Был шум. Вызовы в горздрав. Обсуждение и осуждение в виде громогласного выговора.
В эти дни тоже был шум — шум сплошных восторгов.
Ведь победителей не судят.
Алексей Платонович сел на топчан. Перед глазами прошла операция, подробно, с начала до конца. Скальпель, отслаивая то, что необходимо удалить с тончайшей ткани мозга, ощущался топором, кончик лезвия — грубым и толстым. Это требовало дополнительных усилий, требовало ухищрений. Он мысленно все проделал снова и подумал, что, если бы мог быть создан инструмент тонкий, как паутинка, — стало бы возможным оперировать без риска. Но это казалось мечтой, осуществимой в далеком-далеком грядущем. Создание такого небывало тонкого и точного инструмента связывалось с поворотом всей деятельности человечества к большей человечности.
И немыслимо было представить, что всего через три десятилетия, без всякой связи с человечностью, появится луч лазера. Что, предназначенный для других целей, этот луч начнет человечно служить медицине. Он будет, если надо, во много раз тоньше паутинки и станет инструментом хирурга мгновенным и бескровным.
А пока что — был скальпель, знания испытанные, возможности общепринятые. И было — чутье таланта. Да будет оно более ценимо в наш многосложный, программный век.
7
Наутро Алексей Платонович получил письмо с отчетом о вводной лекции от ординатора по прозвищу Неординарный. В скромном отчете речь шла об учебном материале лекции. Но хотелось бы рассказать не о материале, малоинтересном для непричастных к медицине, а о том, как все происходило и немножко о самом Неординарном.
Он из тех неброских и даже хрупких на вид молодых людей, с какими лучше не связываться. Двинет — не кулаком, ладошкой — и крепкая на вид, квадратноплечая махина полетит. Про остальное написал директору Алексей Платонович. Чтобы вам не перелистывать страницы, не искать для освежения в памяти эти слова, приведем их снова: «Рекомендуемый молодой человек обладает благородным умом, обширными для его возраста знаниями и умением ясно выражать свои мысли».
И вот в день, когда ждали студенты Минского мединститута встречи с Алексеем Платоновичем, входит хрупкий на вид Неординарный в аудиторию. На пороге останавливается. Бледнеет от большего, чем ожидал, количества оживленно ждущих лиц и слышит дружеское обращение к себе:
— Пробирайся сюда, на подоконник сядешь!
— Спасибо, — отвечает Неординарный, но к свободному подоконнику не пробирается, а перемахивает через четыре ступеньки на возвышеньице, к кафедре. Как будто только его и ждали студенты и кафедра, на которую он впервые в жизни взошел.
На него глядят вытаращив глаза. Это реакция общая, пока что от удивления безголосая. Но студенческая братия долго безголосой быть не может. Сейчас начнутся насмешливые, подковыристые реплики. Это Неординарный предвидит. Чтобы опередить их, он поскорей достает конспект своей лекции и конверт с письмом Коржина из просторного кармана толстовки. И надо же, как назло, выскользнуть письму и упасть под кафедру! Надо же такому обстоятельству заставить этого студентика нырнуть за письмом и скрыться…
Что-то за этим, конечно, должно было последовать.
Но чтобы до такой степени это рассмешило и так ходуном заходила аудитория от хохота — этого Неординарный никак не ожидал. Он даже несколько дольше, чем требовалось, уже с конвертом в руке пробыл в невидимом, согбенном состоянии, потому что подняться во весь свой средний рост надо было с чем-то немедленно прекращающим этот бурно-веселый дивертисмент.
Поднятая рука с конвертом появилась над кафедрой чуть раньше, чем появилась голова.
В этот промежуток кто-то выкрикнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61