– Быстрей, Антуан! Пойдём собирать кизил! Порозовев от возбуждения, она увлекает его на огород, блаженствующий под струями воды. Перекошенные листья капусты усеяны драгоценными капельками, тонкие веточки с едва завязавшейся спаржей опушены сверкающим инеем…
– Минна! Полосатая улитка! Посмотри: совсем как леденец.
Улитка, улитка,
Покажи мне рожки,
Покажи мне ножки!
Не покажешь, не уважишь,
Я тебя пошлю
На обед к королю!
Минна поёт старинную песенку чистым звонким голоском, затем вдруг останавливается:
– Это двойная улитка, Антуан!
– Как это двойная?
Он наклоняется и застывает в недоумении, не смея прикоснуться к двум сросшимся улиткам и взглянуть на Минну, которая уже протягивает руку.
– Не трогай, Минна! Они грязные!
– Почему грязные? Не грязнее миндаля или ореха… Это сиамские улитки!
После сильной грозы вновь наступила жестокая, едва выносимая жара, и Сухой дом опять закрыл ставни.
Как говорит Мама, ставшая ещё более скорбной в своём светлом перкалевом платье: «Жить совершенно невозможно!» Дядя Поль пытается убить время, не выходя из спальни в дневные, еле ползущие часы, а тёмная столовая, в которой гулко отдаются все звуки, как и прежде, служит убежищем для томной Минны и счастливого Антуана… Он сидит напротив кузины и вяло раскладывает карты на тринадцать кучек для пасьянса. Он с восторгом смотрит на Минну, неузнаваемую в новой причёске: волосы дерзко стянуты высоким узлом, «чтобы было прохладнее». Когда она поворачивает голову, взору открывается белый затылок, чуть синеватый, словно лилия в тени; неосязаемые прядки, выскользнувшие из узла, сплетаются с изяществом, присущим только растительному миру.
Причёсанная будто «взрослая дама», Минна держится с небрежной смелостью, оставляя далеко позади Антуана с его потугами на элегантность: белые тиковые брюки, шёлковая рубашка, высокий туго стянутый пояс… Сам того не подозревая, Антуан своим загорелым лицом, чёрными волосами и красной рубашкой до ужаса напоминает ковбоя из Нового цирка… Впервые Антуан осознаёт скудость средств, призванных произвести впечатление, и понимает, что влюблённому не дано быть красивым, если его не любят…
Минна встаёт, смешав карты:
– Хватит! Слишком жарко!
Она подходит к закрытым ставням, приникает глазом к дырочке, проточенной древесным червём, и вглядывается в зной, как будто это некий природный катаклизм:
– Если бы ты видел! Ни один листочек не шевелится… А эта кошка с кухни! Безмозглая тварь валяется на самом пекле! У неё будет солнечный удар, она уже в обмороке… Можешь мне поверить, жара просто впивается в глаз через эту дырочку в ставнях!
Она отходит от окна, махая руками, «чтобы было больше воздуха», и спрашивает:
– Ну и что же мы будем делать?
– Не знаю… Давай почитаем…
– Нет, от этого ещё жарче.
Антуан окидывает взглядом Минну, такую тоненькую в прозрачном платье:
– Тебе хорошо… Такое невесомое платье!
– Даже и оно давит! А ведь под ним ничего нет, ну почти: вот смотри…
Она берёт двумя пальцами и слегка приподнимает подол платья, будто цирковая танцовщица. Антуану бросаются в глаза носочки песочного цвета, которые почти сливаются с перламутровой кожей лодыжек, зубчатый краешек панталон над коленками… Карты, выскользнув из его дрожащих рук, веером рассыпаются по полу…
«Я не буду таким дураком, как в прошлый раз», – думает он испуганно.
Он судорожно сглатывает слюну, и ему удаётся изобразить безразличие:
– Это снизу… но тебе, наверное, жарко сверху, под корсажем?
– Корсажем? На мне только лифчик и нижняя рубашка… пощупай сам!
Она подставляет ему спину, повернув голову, выставив локти и прогнувшись. Быстрым движением он протягивает руку туда, где должны быть плоские маленькие груди… Минна, которой он едва коснулся, отпрыгивает от него с мышиным писком и начинает хохотать так, что слёзы выступают на глазах:
– Дурак! Дурак! Этого нельзя делать! Никогда не трогай под мышкой! Меня от этого просто трясёт!
Она очень возбуждена, а он раздосадован… Но каким ароматом пахнуло на него из-под влажной руки девочки! Коснуться кожи Минны в том запретном месте, что никогда нельзя увидеть днём, вывернуть белое исподнее Минны, как обрывают лепестки розы – о, не причиняя ей боли, просто чтобы посмотреть… Он силится быть нежным, ощущая в руках какую-то особую неловкость и силу…
– Не смейся так громко! – шепчет он, надвигаясь на неё.
Она постепенно приходит в себя, но всё ещё хихикает, нервно поводя плечами и утирая слёзы кончиками пальцев:
– Это всё из-за тебя! Я не могу остановиться! Прошу не делай этого больше, Антуан! Или я буду кричать!
– Не кричи! – молит он еле слышно, продолжая идти к ней.
Минна начинает отступать, прижав локти к бокам, дабы уберечься от щекотки. Вскоре она упирается спиной в дверь и выставляет вперёд руки, которые умоляют и угрожают… Антуан хватает её за тонкие боязливые запястья, разводит их в сторону и остро ощущает, как пригодилась бы ему в этот момент лишняя пара рук… Он не смеет отпустить Минну, застывшую в нерешительном молчании, и видит прямо перед собой её глаза, что зыбко колышутся, будто потревоженная водная гладь…
Тонкие волосы, выбившиеся из узла, щекочут подбородок Антуана, вызывая безумное непреодолимое желание, вспыхивающее огнём во всём теле… Чтобы усмирить его, он, не выпуская из рук запястий Минны, прижимается к ней и начинает тереться об неё, словно глупый возбуждённый щенок…
Она отталкивает его, яростно извиваясь, как змея, тонкие запястья бьются в его пальцах, будто хрупкие шеи задушенных лебедей.
– Скотина! Скотина! Отпусти меня!
Одним прыжком он оказывается у окна, а Минна остаётся будто пригвождённая к двери, похожая на белую чайку с чёрными живыми глазами… Она не поняла, что произошло, однако почувствовала опасность, ощутив на себе это юношеское тело, прижавшееся к ней так сильно, что она всё ещё продолжает осязать жёсткую мускулатуру, острые кости… Запоздалый гнев рвётся наружу, она пытается заговорить, подыскивая самые оскорбительные слова, из глаз её льются крупные горячие слёзы, так что ей приходится спрятать лицо в поднятом фартучке…
– Минна!
Ошеломлённый Антуан смотрит, как она плачет, и терзается стыдом, раскаянием, а также страхом, что в любой момент может войти Мама…
– Минна, умоляю тебя!
– Да, – произносит она сквозь рыдания, – я скажу, я всё скажу…
Антуан в ярости бросает на пол свой платок:
– Ну, разумеется! «Я скажу Маме!» Все девчонки одинаковы, только и умеют, что ябедничать! И ты ничем не лучше других!
Минна тут же отнимает фартучек от оскорблённого лица, по которому струятся волосы вместе со слезами.
– Вот как ты обо мне думаешь? Ах, я, значит, гожусь только ябедничать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46