скрещивать пальцы под прикрытием чайного блюдечка, обмениваться быстрым поцелуем за спиной у Антуана… Ещё вчера маленький барон Жак мог говорить себе: «Я их с лёгкостью обвожу вокруг пальца, они ни о чём не подозревают!» Сегодня же он наедине с Минной, этой Минной, которая приходит, сохраняя полное присутствие духа, раньше времени на их первое свидание!
Он поцеловал ей руку, одновременно окинув её быстрым изучающим взглядом. Она склонила голову и улыбается горделивой двусмысленной улыбкой… Тогда он жадно прильнул ко рту Минны и впился в губы, не говоря ни слова, охваченный внезапно таким жаром, что полусогнутое колено его задёргалось в бессознательном танце.
Она слегка задыхалась, запрокинув голову. Светлый узел волос давил на шпильки, норовя рассыпаться блестящими волнами…
– Подождите! – прошептала она.
Он разжал руки и встал. Лампа осветила снизу его изменившееся лицо, побледневшие ноздри, алчный яркий рот, дрожащий розовый подбородок, всё его ещё детское лицо, внезапно постаревшее от желания, которое облагораживает и истощает.
Минна, продолжая сидеть, смотрела на него взором, излучающим покорность и тревогу, невыносимую тревогу… Когда она подняла руку, чтобы поправить шпильки, он схватил её за запястье:
– Нет, не надо распускать волосы, прошу тебя, Минна!
Она слегка покраснела от этого «ты» и опустила ресницы, более тёмные, чем волосы. Ей приятно, но одновременно она немного задета.
«Возможно, я люблю его?» – подумала она, пытаясь заглянуть в сокровенные тайники своей души.
Он опустился на колени, протянул руки к корсажу Минны, к слишком сложному для него нагромождению крючков и застёжек, к двойной петле стоячего воротника, заледеневшего от крахмала. Она увидела на высоте своих губ приоткрытый рот Жака – по-детски возбуждённый рот, пересохший от предвкушения поцелуя. Обвив руками шею коленопреклонённого друга, она с жаркой нежностью припала к этому рту, словно сильно любящая сестра, словно невеста, которой придаёт смелость и невинность; застонав, он оттолкнул её, не зная, куда девать неловкие горячие руки, ибо она повторила:
– Подождите!
Продолжая стоять, она принялась неторопливо расстёгивать белый воротник, шёлковую блузку, плиссированную юбку, которая тут же опустилась на пол. Она улыбнулась, посмотрев через плечо на Жака:
– Знаете, какие они тяжёлые, эти плиссированные юбки!
Он устремился вперёд, чтобы подхватить платье.
– Нет, оставьте! Я избавляюсь от верхней и нижней юбки одновременно, так что одна входит в другую: потом будет легче одеваться. Вы видите?
Он кивнул, показывая, что и в самом деле видит. Но видел лишь Минну в панталонах, которая продолжала спокойно раздеваться. Недостаточно полные бёдра, чтобы выдержать сравнение с «милашкой» из Вийет, грудь также слишком плоская. Всё ещё девушка – как по обыденной простоте движений, так и по элегантной угловатости, а ещё из-за панталон с подвязками, которые дерзко бросают вызов моде: узенькие детские панталоны, подчёркивающие линию сухого тонкого колена.
– Ноги пажа! Какое чудо! – громко вскрикнул он, и сердце у него ёкнуло так, что заболело горло, где внезапно вспухли миндалины.
Минна сделала гримаску, затем улыбнулась. Внезапная стыдливость, казалось, овладела ею, когда пришла пора снимать подвязки; но, оставшись в сорочке, она вновь обрела безмятежность, методично выкладывая на бархат каминной доски оба перстня и рубиновую брошь, прикреплявшую воротник к блузке.
Она увидела себя в зеркале бледной, юной, обнажённой под тонкой просвечивающей сорочкой; и, поскольку серебряный узел с золотыми бликами начал мягко наползать на уши, распустила волосы, аккуратно сложив черепаховые шпильки. Пышная прядь задержалась на лбу, и она сказала:
– Когда я была маленькой, Мама причёсывала меня именно так…
Жак едва слышит, потеряв голову при виде почти совершенно голой Минны. Его приподняла и затопила огромная горькая волна любви – искренней, пылкой, ревнивой, мстительной любви.
– Минна!
Удивлённая необычным тоном, она подошла ближе, окутанная покрывалом светлых волос, заслоняя ладонями совсем маленькие груди.
– Что такое?
Она стояла почти вплотную к нему, ещё сохраняя тепло сброшенного тяжёлого платья, и острый запах её вербеновых духов вызывал в памяти лето, жажду, тенистую прохладу…
– О Минна, – с рыданием произнёс он. – Поклянись мне! Никогда никому…
– Никому?..
– Никому ты не говорила, что тебя так причёсывала мать, ни перед кем никогда не раскладывала свои черепаховые шпильки и кольца, никогда ты не… не…
Он сжимал её в объятиях с такой силой, что она прогнулась назад, как слишком туго стянутый сноп, и волосы её коснулись ковра.
– Поклясться, что я никогда… О глупый!
Он не отпускал её, радуясь своей глупости. Она полулежала на его руках, и он жадно вглядывался в узор линий на коже, в сеть прожилок на висках, зелёных, будто реки, в чёрные глаза, где танцевали блики огня… Он вспомнил, как разглядывал с таким же восторгом пойманную на каникулах бабочку: голубые перламутровые крылья, пушистые усики, тонкие лапки и все прочие изумительные прелести… Однако Минна позволяла изучать себя, не трепыхаясь в пальцах…
Раздался звон каминных часов, и они оба вздрогнули.
– Уже пять! – вздохнула Минна. – Не будем терять времени.
Рука Жака двинулась вниз, по изгибу ускользающего бедра, и с губ его едва не сорвались слова, выдающие тщеславный эгоизм молодости:
– О, мне…
Этот юный хвастливый петушок собирался сказать: «Мне-то времени хватит!» Но он опомнился вовремя, устыдившись этой девочки, благодаря которой всего лишь за несколько минут познал ревность, неуверенность в себе, неведомое до сих пор биение сердца и ту отцовскую чуткость, что может расцвести в сердце двадцатилетнего мужчины при виде доверчивой наготы хрупкого существа, которое, быть может, не выдержит слишком пылких объятий и вскрикнет от боли…
Минна не вскрикнула. Под своими губами Жак увидел лишь необыкновенное одухотворённо-изящное лицо, широко раскрытые чёрные глаза, устремлённые вдаль, отринувшие стыдливость и отринувшие его самого, излучающие пылкость и горькое разочарование, как у сестрицы Анны, застывшей на вершине башни. Минна, распяленная на постели, устремилась навстречу любовнику с восторгом мученицы, жаждущей пыток, прогибаясь и опадая в быстром ритме сирены, чтобы встретить порыв его страсти… Но не вскрикнула ни от боли, ни от удовольствия, и когда он рухнул рядом с ней, с закрытыми глазами, раздувая бледные ноздри, задыхаясь и всхлипывая, она только склонилась к нему, чтобы лучше его видеть: тёплая серебристая волна волос соскользнула с постели…
…Им пришлось расстаться, хотя Жак продолжал ласкать её с безумием любовника, которому предстоит умереть, и без конца целовал это тоненькое тело, не встречая сопротивления с её стороны;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Он поцеловал ей руку, одновременно окинув её быстрым изучающим взглядом. Она склонила голову и улыбается горделивой двусмысленной улыбкой… Тогда он жадно прильнул ко рту Минны и впился в губы, не говоря ни слова, охваченный внезапно таким жаром, что полусогнутое колено его задёргалось в бессознательном танце.
Она слегка задыхалась, запрокинув голову. Светлый узел волос давил на шпильки, норовя рассыпаться блестящими волнами…
– Подождите! – прошептала она.
Он разжал руки и встал. Лампа осветила снизу его изменившееся лицо, побледневшие ноздри, алчный яркий рот, дрожащий розовый подбородок, всё его ещё детское лицо, внезапно постаревшее от желания, которое облагораживает и истощает.
Минна, продолжая сидеть, смотрела на него взором, излучающим покорность и тревогу, невыносимую тревогу… Когда она подняла руку, чтобы поправить шпильки, он схватил её за запястье:
– Нет, не надо распускать волосы, прошу тебя, Минна!
Она слегка покраснела от этого «ты» и опустила ресницы, более тёмные, чем волосы. Ей приятно, но одновременно она немного задета.
«Возможно, я люблю его?» – подумала она, пытаясь заглянуть в сокровенные тайники своей души.
Он опустился на колени, протянул руки к корсажу Минны, к слишком сложному для него нагромождению крючков и застёжек, к двойной петле стоячего воротника, заледеневшего от крахмала. Она увидела на высоте своих губ приоткрытый рот Жака – по-детски возбуждённый рот, пересохший от предвкушения поцелуя. Обвив руками шею коленопреклонённого друга, она с жаркой нежностью припала к этому рту, словно сильно любящая сестра, словно невеста, которой придаёт смелость и невинность; застонав, он оттолкнул её, не зная, куда девать неловкие горячие руки, ибо она повторила:
– Подождите!
Продолжая стоять, она принялась неторопливо расстёгивать белый воротник, шёлковую блузку, плиссированную юбку, которая тут же опустилась на пол. Она улыбнулась, посмотрев через плечо на Жака:
– Знаете, какие они тяжёлые, эти плиссированные юбки!
Он устремился вперёд, чтобы подхватить платье.
– Нет, оставьте! Я избавляюсь от верхней и нижней юбки одновременно, так что одна входит в другую: потом будет легче одеваться. Вы видите?
Он кивнул, показывая, что и в самом деле видит. Но видел лишь Минну в панталонах, которая продолжала спокойно раздеваться. Недостаточно полные бёдра, чтобы выдержать сравнение с «милашкой» из Вийет, грудь также слишком плоская. Всё ещё девушка – как по обыденной простоте движений, так и по элегантной угловатости, а ещё из-за панталон с подвязками, которые дерзко бросают вызов моде: узенькие детские панталоны, подчёркивающие линию сухого тонкого колена.
– Ноги пажа! Какое чудо! – громко вскрикнул он, и сердце у него ёкнуло так, что заболело горло, где внезапно вспухли миндалины.
Минна сделала гримаску, затем улыбнулась. Внезапная стыдливость, казалось, овладела ею, когда пришла пора снимать подвязки; но, оставшись в сорочке, она вновь обрела безмятежность, методично выкладывая на бархат каминной доски оба перстня и рубиновую брошь, прикреплявшую воротник к блузке.
Она увидела себя в зеркале бледной, юной, обнажённой под тонкой просвечивающей сорочкой; и, поскольку серебряный узел с золотыми бликами начал мягко наползать на уши, распустила волосы, аккуратно сложив черепаховые шпильки. Пышная прядь задержалась на лбу, и она сказала:
– Когда я была маленькой, Мама причёсывала меня именно так…
Жак едва слышит, потеряв голову при виде почти совершенно голой Минны. Его приподняла и затопила огромная горькая волна любви – искренней, пылкой, ревнивой, мстительной любви.
– Минна!
Удивлённая необычным тоном, она подошла ближе, окутанная покрывалом светлых волос, заслоняя ладонями совсем маленькие груди.
– Что такое?
Она стояла почти вплотную к нему, ещё сохраняя тепло сброшенного тяжёлого платья, и острый запах её вербеновых духов вызывал в памяти лето, жажду, тенистую прохладу…
– О Минна, – с рыданием произнёс он. – Поклянись мне! Никогда никому…
– Никому?..
– Никому ты не говорила, что тебя так причёсывала мать, ни перед кем никогда не раскладывала свои черепаховые шпильки и кольца, никогда ты не… не…
Он сжимал её в объятиях с такой силой, что она прогнулась назад, как слишком туго стянутый сноп, и волосы её коснулись ковра.
– Поклясться, что я никогда… О глупый!
Он не отпускал её, радуясь своей глупости. Она полулежала на его руках, и он жадно вглядывался в узор линий на коже, в сеть прожилок на висках, зелёных, будто реки, в чёрные глаза, где танцевали блики огня… Он вспомнил, как разглядывал с таким же восторгом пойманную на каникулах бабочку: голубые перламутровые крылья, пушистые усики, тонкие лапки и все прочие изумительные прелести… Однако Минна позволяла изучать себя, не трепыхаясь в пальцах…
Раздался звон каминных часов, и они оба вздрогнули.
– Уже пять! – вздохнула Минна. – Не будем терять времени.
Рука Жака двинулась вниз, по изгибу ускользающего бедра, и с губ его едва не сорвались слова, выдающие тщеславный эгоизм молодости:
– О, мне…
Этот юный хвастливый петушок собирался сказать: «Мне-то времени хватит!» Но он опомнился вовремя, устыдившись этой девочки, благодаря которой всего лишь за несколько минут познал ревность, неуверенность в себе, неведомое до сих пор биение сердца и ту отцовскую чуткость, что может расцвести в сердце двадцатилетнего мужчины при виде доверчивой наготы хрупкого существа, которое, быть может, не выдержит слишком пылких объятий и вскрикнет от боли…
Минна не вскрикнула. Под своими губами Жак увидел лишь необыкновенное одухотворённо-изящное лицо, широко раскрытые чёрные глаза, устремлённые вдаль, отринувшие стыдливость и отринувшие его самого, излучающие пылкость и горькое разочарование, как у сестрицы Анны, застывшей на вершине башни. Минна, распяленная на постели, устремилась навстречу любовнику с восторгом мученицы, жаждущей пыток, прогибаясь и опадая в быстром ритме сирены, чтобы встретить порыв его страсти… Но не вскрикнула ни от боли, ни от удовольствия, и когда он рухнул рядом с ней, с закрытыми глазами, раздувая бледные ноздри, задыхаясь и всхлипывая, она только склонилась к нему, чтобы лучше его видеть: тёплая серебристая волна волос соскользнула с постели…
…Им пришлось расстаться, хотя Жак продолжал ласкать её с безумием любовника, которому предстоит умереть, и без конца целовал это тоненькое тело, не встречая сопротивления с её стороны;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46