Я всегда им изменял, в то время как они единственно желали хранить мне верность и готовить мне вкусные обеды. И, что еще хуже, я всегда любил свою жену больше, чем всех остальных. Поэтому сегодня я возвращаюсь к ней, в раскаянии и смущении, через десять лет разлуки.
– Лучше поздно, чем никогда, – заметил Филиппо.
– У вас есть дети? – спросил любитель острых ощущений.
– Дочь, – ответил дон Танкреди, – милое и прекрасное создание.
– И она тоже? – пробормотал Филиппо. – Вы знакомы только с милыми и прекрасными созданиями.
– Так и есть, – сказал дон Танкреди. – Почти все женщины добры и хотят только, чтобы их любили, одевали, кормили, окружали заботой, водили в театр, уважали, оказывали им всяческие знаки внимания и удовлетворяли все их прихоти.
– Какие скромные желания, – пробормотал Филиппо.
– Но пусть начинают привыкать к мысли, что в театр им придется ходить одним, – заметил любитель острых ощущений, – потому что у нас дела.
– Милые и прекрасные создания! – задумчиво повторил дон Танкреди.
– Есть и исключения, – пробормотал любитель острых ощущений, который, казалось, думал о своем.
И невольно поднес руку к длинным царапинам, которые уродовали его щеки.
Дон Танкреди продолжил свою речь:
– Женщины, женщины. Есть женщины, ноги которых открыты выше колен. Они проходят под светом электрических ламп, с накрашенными губами, с пестрыми султанами, блестками на экстравагантных платьях, в невероятных шляпках, с короткими и широкими зонтиками, которые ни на что не нужны и стоили бог знает сколько. Они, казалось бы, говорят: «Смотрите на нас. Вот наши ноги, вот наши обнаженные руки. Почему вы не занимаетесь нами, как когда-то? Почему вы нас больше не любите? Что мы должны сделать, чтобы возбудить ваш интерес? Мы даже отрезали себе волосы, а это немалая жертва. Мы сбрили ресницы. Мы не знаем больше, что делать. Посмотрите на эту шляпку. На нее нельзя не смотреть, господи! Посмотрите хотя бы на этот зонтик. Какой он странный! В длину он не больше ладони, а вместо ручки у него голова собачки в натуральную величину. Вы хоть раз видели более любопытный зонтик?» Но мужчины все более и более невнимательны и разучились любить женщин. Для женщин же любовь все еще составляет великое событие в жизни. Они проходят и кажутся детьми, которые, дабы привлечь внимание отца, занятого другим, являются перед ним с лицом, измазанным углем, и кастрюлей, надетой на голову. Бедные женщины! Если и дальше так пойдет, они просто сойдут с ума.
Дон Танкреди перевел дух.
– Есть девушки, которые вечером возвращаются с работы; вся их жизнь состоит в том, что на них смотрят, пока они пересаживаются с одного трамвая на другой. Бедные девочки, которые ложатся в постель одни! Смотрите на них. Долго смотрите на них. Убедите их в том, что вы ими любуетесь и желаете их. Восхищайтесь их шляпками, делая вид, что не понимаете, что это переделанные шляпы их братьев. Сколько лишений таится под этими шляпками! Эти девушки лишают себя всего, ожидая того, что никогда не наступает, смотрите на них; они симпатичны, когда вечером, в битком набитом трамвае, или торопливо семеня под электрическими фонарями, возвращаются из мрачной конторы в холодный дом, где их ожидают голые стены, заляпанный стол, холодный салат и злые родственники. И все это освещено красноватым светом тусклой электрической лампочки. Смотрите на них, когда, подобно ночным мотылькам, они проходят сквозь короткую полосу света на улице; где иногда, как ночные мотыльки, они обжигают себе крылья и, подобно ночным же мотылькам, исчезают во тьме вниз головой.
Дон Танкреди попросил глоток минеральной воды.
– Есть, – сказал он в заключение, – ханжи, которые ходят в церковь на рассвете, крадучись под барочными ангелами: когда-то они были молоды и красивы, мечтали о муже, и, быть может, у них имелся жених. Обманутые или разочарованные, однажды утром они покидают свое одинокое ложе и ударяются в любовь со святыми. Я любил их всех: бедные женщины, которым изменяют мужчины, бедные женщины, которые дерутся за мужчин. Они ничего не понимают. Как послушать их, они друг для дружки – только стервы. Ну а виноваты в этом всегда мужчины, потому что женщины всегда хранят верность. Да ты готов пустить слезу, дон Танкреди? Что с тобой, тебе плохо?
– Как это у вас получается, дон Танкреди, – сказал Баттиста, – вы такой маленький, а сил говорить у вас ого-го?
– Может, я и ошибаюсь, – тихо сказал Филиппо, – но мне кажется, он скорее болтун, чем покоритель женщин.
– Женщинам такие нравятся, – заметил любитель острых ощущений. – Я вспоминаю…
– Послушайте, – сказал Филиппо с поразительным спокойствием, – скажите мне только одно: сколько вам нужно, чтобы вы замолчали?
– Дайте мне десять лир, и покончим с этим.
Старик выложил десять лир. Тот положил их в карман и замолчал. Казалось, наконец можно хоть ненадолго насладиться тишиной, но ее прервала Сусанна.
– Но мне хотелось бы знать, о чем вспоминает этот господин, – сказала она.
– Милая моя, – сказал любитель острых ощущений, – теперь за мои воспоминания я хочу тысячу лир.
Филиппо, уступая просьбе Сусанны, выложил еще десять лир. Любитель острых ощущений положил их в карман.
– Я вспоминаю, – сказал он, – что мне надо сходить на следующей станции, потому что я еду в Сан-Грегорио для участия в большой охоте на волка.
* * *
Теперь поезд, который все время взбирался по горному склону, замедлил ход, как бы давая понять, что впереди станция, и его колеса покатились, как по вате, среди безмолвного снежного царства. В купе все молчали, заснув в разных позах. Филиппо погасил свет, натянул одеяло на голову и, засыпая, прикрыл глаза; вагон дернуло, и ему на глаза свалилась шляпа Баттисты. Старик встал, положил ее на место, снова лег и закрыл глаза. Прошло совсем немного времени с тех пор, как он задремал, когда на цыпочках вошел вор. Филиппо, почувствовав, что у него шарят под одеялом, открыл один глаз, увидел преступника.
– Не будите меня, пожалуйста, – сказал он, – бумажник лежит в правом верхнем кармане брюк.
О, как приятно на поезде мчаться,
Горы, равнины, моря – это счастье!
Въехал в тоннель, искрами брызжет,
Катится гладко, катится быстро,
Перед мостами – гудок, и искрит,
Въехал на станцию, встал и стоит.
О, как приятно на поезде мчаться,
Под голубыми огнями качаться;
Все места заняты, места держись,
Можно курить, заходи и садись.
Плавно качается, едет вперед,
За поворотом идет поворот.
Вот на подъем, на подъем, на подъем
Тащит вагоны с великим трудом,
Катят вагоны, будто бредут,
Снова подъем, в белом саду,
Там, где рядами елки встают,
Ждут Рождества, Рождества они ждут!
Когда стали ездить на поездах, начали сожалеть о почтовых дилижансах и говорить, что по-настоящему можно было путешествовать только на них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
– Лучше поздно, чем никогда, – заметил Филиппо.
– У вас есть дети? – спросил любитель острых ощущений.
– Дочь, – ответил дон Танкреди, – милое и прекрасное создание.
– И она тоже? – пробормотал Филиппо. – Вы знакомы только с милыми и прекрасными созданиями.
– Так и есть, – сказал дон Танкреди. – Почти все женщины добры и хотят только, чтобы их любили, одевали, кормили, окружали заботой, водили в театр, уважали, оказывали им всяческие знаки внимания и удовлетворяли все их прихоти.
– Какие скромные желания, – пробормотал Филиппо.
– Но пусть начинают привыкать к мысли, что в театр им придется ходить одним, – заметил любитель острых ощущений, – потому что у нас дела.
– Милые и прекрасные создания! – задумчиво повторил дон Танкреди.
– Есть и исключения, – пробормотал любитель острых ощущений, который, казалось, думал о своем.
И невольно поднес руку к длинным царапинам, которые уродовали его щеки.
Дон Танкреди продолжил свою речь:
– Женщины, женщины. Есть женщины, ноги которых открыты выше колен. Они проходят под светом электрических ламп, с накрашенными губами, с пестрыми султанами, блестками на экстравагантных платьях, в невероятных шляпках, с короткими и широкими зонтиками, которые ни на что не нужны и стоили бог знает сколько. Они, казалось бы, говорят: «Смотрите на нас. Вот наши ноги, вот наши обнаженные руки. Почему вы не занимаетесь нами, как когда-то? Почему вы нас больше не любите? Что мы должны сделать, чтобы возбудить ваш интерес? Мы даже отрезали себе волосы, а это немалая жертва. Мы сбрили ресницы. Мы не знаем больше, что делать. Посмотрите на эту шляпку. На нее нельзя не смотреть, господи! Посмотрите хотя бы на этот зонтик. Какой он странный! В длину он не больше ладони, а вместо ручки у него голова собачки в натуральную величину. Вы хоть раз видели более любопытный зонтик?» Но мужчины все более и более невнимательны и разучились любить женщин. Для женщин же любовь все еще составляет великое событие в жизни. Они проходят и кажутся детьми, которые, дабы привлечь внимание отца, занятого другим, являются перед ним с лицом, измазанным углем, и кастрюлей, надетой на голову. Бедные женщины! Если и дальше так пойдет, они просто сойдут с ума.
Дон Танкреди перевел дух.
– Есть девушки, которые вечером возвращаются с работы; вся их жизнь состоит в том, что на них смотрят, пока они пересаживаются с одного трамвая на другой. Бедные девочки, которые ложатся в постель одни! Смотрите на них. Долго смотрите на них. Убедите их в том, что вы ими любуетесь и желаете их. Восхищайтесь их шляпками, делая вид, что не понимаете, что это переделанные шляпы их братьев. Сколько лишений таится под этими шляпками! Эти девушки лишают себя всего, ожидая того, что никогда не наступает, смотрите на них; они симпатичны, когда вечером, в битком набитом трамвае, или торопливо семеня под электрическими фонарями, возвращаются из мрачной конторы в холодный дом, где их ожидают голые стены, заляпанный стол, холодный салат и злые родственники. И все это освещено красноватым светом тусклой электрической лампочки. Смотрите на них, когда, подобно ночным мотылькам, они проходят сквозь короткую полосу света на улице; где иногда, как ночные мотыльки, они обжигают себе крылья и, подобно ночным же мотылькам, исчезают во тьме вниз головой.
Дон Танкреди попросил глоток минеральной воды.
– Есть, – сказал он в заключение, – ханжи, которые ходят в церковь на рассвете, крадучись под барочными ангелами: когда-то они были молоды и красивы, мечтали о муже, и, быть может, у них имелся жених. Обманутые или разочарованные, однажды утром они покидают свое одинокое ложе и ударяются в любовь со святыми. Я любил их всех: бедные женщины, которым изменяют мужчины, бедные женщины, которые дерутся за мужчин. Они ничего не понимают. Как послушать их, они друг для дружки – только стервы. Ну а виноваты в этом всегда мужчины, потому что женщины всегда хранят верность. Да ты готов пустить слезу, дон Танкреди? Что с тобой, тебе плохо?
– Как это у вас получается, дон Танкреди, – сказал Баттиста, – вы такой маленький, а сил говорить у вас ого-го?
– Может, я и ошибаюсь, – тихо сказал Филиппо, – но мне кажется, он скорее болтун, чем покоритель женщин.
– Женщинам такие нравятся, – заметил любитель острых ощущений. – Я вспоминаю…
– Послушайте, – сказал Филиппо с поразительным спокойствием, – скажите мне только одно: сколько вам нужно, чтобы вы замолчали?
– Дайте мне десять лир, и покончим с этим.
Старик выложил десять лир. Тот положил их в карман и замолчал. Казалось, наконец можно хоть ненадолго насладиться тишиной, но ее прервала Сусанна.
– Но мне хотелось бы знать, о чем вспоминает этот господин, – сказала она.
– Милая моя, – сказал любитель острых ощущений, – теперь за мои воспоминания я хочу тысячу лир.
Филиппо, уступая просьбе Сусанны, выложил еще десять лир. Любитель острых ощущений положил их в карман.
– Я вспоминаю, – сказал он, – что мне надо сходить на следующей станции, потому что я еду в Сан-Грегорио для участия в большой охоте на волка.
* * *
Теперь поезд, который все время взбирался по горному склону, замедлил ход, как бы давая понять, что впереди станция, и его колеса покатились, как по вате, среди безмолвного снежного царства. В купе все молчали, заснув в разных позах. Филиппо погасил свет, натянул одеяло на голову и, засыпая, прикрыл глаза; вагон дернуло, и ему на глаза свалилась шляпа Баттисты. Старик встал, положил ее на место, снова лег и закрыл глаза. Прошло совсем немного времени с тех пор, как он задремал, когда на цыпочках вошел вор. Филиппо, почувствовав, что у него шарят под одеялом, открыл один глаз, увидел преступника.
– Не будите меня, пожалуйста, – сказал он, – бумажник лежит в правом верхнем кармане брюк.
О, как приятно на поезде мчаться,
Горы, равнины, моря – это счастье!
Въехал в тоннель, искрами брызжет,
Катится гладко, катится быстро,
Перед мостами – гудок, и искрит,
Въехал на станцию, встал и стоит.
О, как приятно на поезде мчаться,
Под голубыми огнями качаться;
Все места заняты, места держись,
Можно курить, заходи и садись.
Плавно качается, едет вперед,
За поворотом идет поворот.
Вот на подъем, на подъем, на подъем
Тащит вагоны с великим трудом,
Катят вагоны, будто бредут,
Снова подъем, в белом саду,
Там, где рядами елки встают,
Ждут Рождества, Рождества они ждут!
Когда стали ездить на поездах, начали сожалеть о почтовых дилижансах и говорить, что по-настоящему можно было путешествовать только на них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61