Она исполнила это с большой неохотой. И только после нее Баттиста согласился перенести с большого блюда в свое крошечную часть основательно разваленной запеканки. Следует заметить, что в борьбе, развернувшейся между сотрапезниками, больше всего пострадала как раз запеканка; ее распоротые внутренности предстали перед изумленными взорами сотрапезников туго набитыми трюфелями, котлетками, крутыми яйцами, грибами, куриной печенью и другой вкусной снедью. После этого Гастон д’Аланкур прошел вокруг стола, демонстрируя каждому великолепную и огромную жареную индейку; и каждый сотрапезник, вместо того, чтобы просто полюбоваться ею, как сделал бы всякий человек, тонко чувствующий чудеса природы, нанес ей несколько коварных ударов ножом, доведя ее до невероятно жалкого состояния.
Бьянка Мария начала разговор.
– Так, значит, – начала она из своего кресла, обращаясь к доктору Фалькуччо, – вы очень хороший писатель?
– Да, – подтвердил тот, – к тому же левша.
– Подумать только! – с восхищением произнесла тетя Джудитта. – Все время писать левой рукой!
– И что же вы уже написали? – спросила Эдельвейс.
– О, – сказал старичок, – у нас тут в провинции особенно не разбежишься! Я перевел колыбельную. И потом, – добавил он, немного помолчав, – я изобрел машину. Если радио позволяет говорить с антиподами, я изобрел машину для общения с потомками. Вот она.
Он вытащил из кармана обычную пишущую ручку.
– Вообще-то, – сказала Эдельвейс, – эту машину изобрели до вас.
– Вот как? – сказал доктор Фалькуччо. – Какая жалость. – И сломал ручку. – Не буду писать больше ни строчки в жизни, – сказал он.
– Жаль, – воскликнула тетя. – Почему вы не сочиняете музыку?
Фалькуччо помрачнел.
– Я больше никогда не буду сочинять музыки, – сказал он, – после того, что случилось с несчастным Аристидом.
– А что с ним случилось? – с живейшим интересом спросила старая дева.
– Он был изгнан согражданами, которых облагодетельствовал.
– Да о каком Аристиде вы говорите?
– Черт, – сказал Фалькуччо, – о том, который жил в Древних Афинах.
– Вы меня так напугали, – воскликнула тетя Джудитта. – Одного моего дальнего родственника зовут Аристидом.
– Видите эту небольшую припухлость на веке на левом глазу? – вдруг сказал Фалькуччо. – У меня глаз музыканта. Жаль, что это у меня зрение, а надо бы слух. – Он вздохнул. – Я был бы великим музыкантом, – добавил он, – но, к сожалению, я неудавшийся музыкант, неудавшийся художник, неудавшийся поэт, неудавшийся философ.
– Но кто же вы тогда?
– Неудавшийся Леонардо да Винчи.
– Ну, и это уже очень неплохо.
Подали эскалопы в мадере с жареной картошкой.
– Эти эскалопы в мадере с жареной картошкой, – сказал Фалькуччо, – напоминают мне мои поездки в Нормандию. – Он ненадолго задумался. – А также мои поездки в Эльзас.
Все молчали. Фалькуччо, по-видимому, напряженно рылся в памяти.
– Да-да, – сказал он вдруг. – Именно так. Также и мои поездки в Германию. Более того, по всей центральной Европе. И восточной. А также по западной и южной. А также все мои поездки за пределы Европы.
Он закончил эскалоп, оглядел присутствующих и, внезапно доверительно понизив голос, наклонился к уху тети Джудитты.
– В общем-то, – сказал он, – эти эскалопы в мадере с жареной картошкой напоминают мне и те разы, когда я никуда не ездил.
– Может быть, – сказала тетя Джудитта, – эскалопы в мадере с жареной картошкой готовят во всем мире?
– Нет, – ответил доктор Фалькуччо, – дело в том, что это я всегда ем эскалопы в мадере с жареной картошкой.
* * *
Баттиста страшно мучился. Накладывая себе пищу, он не мог вспомнить, держат ложку в правой или в левой руке. Он неловко поддел и уронил на скатерть кусок жаркого; при всеобщем молчании и под бесстрастным взглядом Гастона д’Аланкура в белых перчатках он безуспешно попытался подобрать его; наконец, ему это удалось, он положил его себе на тарелку, но подумал, что есть его будет неприлично, поскольку он уже падал; потом он начал есть, когда ему показалось, что не есть нельзя.
Проглотив кусок, он почувствовал полную сытость, как будто съел уже очень много, и больше не собирался, если только снова не почувствует зверский голод. Его особенно пугало количество и разнообразие тарелок и ножей, поскольку он не знал, как и когда ими пользоваться.
Вдруг тетя Джудитта сказала:
– Я обнаружила, что кухонный нож сломан.
Солнечный Луч покраснел, подумав, что его могут посчитать виновным в порче кухонного ножа; почувствовав, что краснеет, он подумал: «Сейчас как раз и подумают, что его сломал я». И покраснел еще больше. Ему казалось, что все смотрят на него. Он опустил голову. Ему хотелось провалиться.
К счастью, тетя Джудитта повернулась к доктору Фалькуччо.
– Вы любите пирожные? – спросила она.
– Я их не презираю, – ответил старик. – И как удивительно, что все повторяется: представьте себе, мой дедушка тоже не презирал пирожные.
– Хорошо, – сказала тетя, – тогда что вы скажете насчет этого?
Она положила перед Фалькуччо пирог, пояснив:
– Это моего изготовления.
Доктор попробовал кусочек:
– Превосходно.
– Тогда, – сказала старая дева, – возьмите еще кусочек.
– Послушайте, – сказал маленький старик, – я проявил деликатность, сказав, что ваш пирог превосходен. Имейте же и вы деликатность не предлагать мне больше.
Баттиста вел тяжелую борьбу с большим яблоком, стремясь очистить его при помощи маленькой вилки и не очень острого ножа. Вдруг, в разгар трудной операции, лезвие скользнуло по гладкой кожуре, и яблоко в полной тишине полетело прямо в лицо тете Джудитте.
Гастон д’Аланкур прибежал с другим яблоком. Баттиста, красный как рак, отказался его взять. Но тут же подумал: «Они еще сочтут, что я не умею чистить яблоки». Поэтому, когда Эдельвейс протянула ему яблоко, уже очищенное ею, он резко сказал, чтобы отвести от себя подозрение:
– Мне не хочется.
Он заметил, что допустил неучтивость по отношению к девушке. Ему захотелось плакать. Ему казалось, что вокруг одни враги. Тут кстати сатанинский доктор Фалькуччо, посмотрев на молодых людей, поднял бокал, наполненный шампанским.
– За жениха и невесту! – провозгласил он среди всеобщего замешательства.
Солнечный Луч готов был умереть.
– Шутка, – сказал старичок.
– Но у Эдельвейс уже есть жених, – пробормотала тетя Джудитта с возмущением.
– Однако, однако, – сказал Фалькуччо, показывая на молодых людей и подмигивая, – я думаю, что эта пара уже спелась.
Всем стало неловко.
– Жаль, – сказал ужасный старик, – что сейчас не канун Рождества. А то бы я вам рассказал рождественскую историю.
– Все равно расскажите! – сказала Эдельвейс.
– Я никогда не позволил бы себе ничего подобного, – воскликнул Фалькуччо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Бьянка Мария начала разговор.
– Так, значит, – начала она из своего кресла, обращаясь к доктору Фалькуччо, – вы очень хороший писатель?
– Да, – подтвердил тот, – к тому же левша.
– Подумать только! – с восхищением произнесла тетя Джудитта. – Все время писать левой рукой!
– И что же вы уже написали? – спросила Эдельвейс.
– О, – сказал старичок, – у нас тут в провинции особенно не разбежишься! Я перевел колыбельную. И потом, – добавил он, немного помолчав, – я изобрел машину. Если радио позволяет говорить с антиподами, я изобрел машину для общения с потомками. Вот она.
Он вытащил из кармана обычную пишущую ручку.
– Вообще-то, – сказала Эдельвейс, – эту машину изобрели до вас.
– Вот как? – сказал доктор Фалькуччо. – Какая жалость. – И сломал ручку. – Не буду писать больше ни строчки в жизни, – сказал он.
– Жаль, – воскликнула тетя. – Почему вы не сочиняете музыку?
Фалькуччо помрачнел.
– Я больше никогда не буду сочинять музыки, – сказал он, – после того, что случилось с несчастным Аристидом.
– А что с ним случилось? – с живейшим интересом спросила старая дева.
– Он был изгнан согражданами, которых облагодетельствовал.
– Да о каком Аристиде вы говорите?
– Черт, – сказал Фалькуччо, – о том, который жил в Древних Афинах.
– Вы меня так напугали, – воскликнула тетя Джудитта. – Одного моего дальнего родственника зовут Аристидом.
– Видите эту небольшую припухлость на веке на левом глазу? – вдруг сказал Фалькуччо. – У меня глаз музыканта. Жаль, что это у меня зрение, а надо бы слух. – Он вздохнул. – Я был бы великим музыкантом, – добавил он, – но, к сожалению, я неудавшийся музыкант, неудавшийся художник, неудавшийся поэт, неудавшийся философ.
– Но кто же вы тогда?
– Неудавшийся Леонардо да Винчи.
– Ну, и это уже очень неплохо.
Подали эскалопы в мадере с жареной картошкой.
– Эти эскалопы в мадере с жареной картошкой, – сказал Фалькуччо, – напоминают мне мои поездки в Нормандию. – Он ненадолго задумался. – А также мои поездки в Эльзас.
Все молчали. Фалькуччо, по-видимому, напряженно рылся в памяти.
– Да-да, – сказал он вдруг. – Именно так. Также и мои поездки в Германию. Более того, по всей центральной Европе. И восточной. А также по западной и южной. А также все мои поездки за пределы Европы.
Он закончил эскалоп, оглядел присутствующих и, внезапно доверительно понизив голос, наклонился к уху тети Джудитты.
– В общем-то, – сказал он, – эти эскалопы в мадере с жареной картошкой напоминают мне и те разы, когда я никуда не ездил.
– Может быть, – сказала тетя Джудитта, – эскалопы в мадере с жареной картошкой готовят во всем мире?
– Нет, – ответил доктор Фалькуччо, – дело в том, что это я всегда ем эскалопы в мадере с жареной картошкой.
* * *
Баттиста страшно мучился. Накладывая себе пищу, он не мог вспомнить, держат ложку в правой или в левой руке. Он неловко поддел и уронил на скатерть кусок жаркого; при всеобщем молчании и под бесстрастным взглядом Гастона д’Аланкура в белых перчатках он безуспешно попытался подобрать его; наконец, ему это удалось, он положил его себе на тарелку, но подумал, что есть его будет неприлично, поскольку он уже падал; потом он начал есть, когда ему показалось, что не есть нельзя.
Проглотив кусок, он почувствовал полную сытость, как будто съел уже очень много, и больше не собирался, если только снова не почувствует зверский голод. Его особенно пугало количество и разнообразие тарелок и ножей, поскольку он не знал, как и когда ими пользоваться.
Вдруг тетя Джудитта сказала:
– Я обнаружила, что кухонный нож сломан.
Солнечный Луч покраснел, подумав, что его могут посчитать виновным в порче кухонного ножа; почувствовав, что краснеет, он подумал: «Сейчас как раз и подумают, что его сломал я». И покраснел еще больше. Ему казалось, что все смотрят на него. Он опустил голову. Ему хотелось провалиться.
К счастью, тетя Джудитта повернулась к доктору Фалькуччо.
– Вы любите пирожные? – спросила она.
– Я их не презираю, – ответил старик. – И как удивительно, что все повторяется: представьте себе, мой дедушка тоже не презирал пирожные.
– Хорошо, – сказала тетя, – тогда что вы скажете насчет этого?
Она положила перед Фалькуччо пирог, пояснив:
– Это моего изготовления.
Доктор попробовал кусочек:
– Превосходно.
– Тогда, – сказала старая дева, – возьмите еще кусочек.
– Послушайте, – сказал маленький старик, – я проявил деликатность, сказав, что ваш пирог превосходен. Имейте же и вы деликатность не предлагать мне больше.
Баттиста вел тяжелую борьбу с большим яблоком, стремясь очистить его при помощи маленькой вилки и не очень острого ножа. Вдруг, в разгар трудной операции, лезвие скользнуло по гладкой кожуре, и яблоко в полной тишине полетело прямо в лицо тете Джудитте.
Гастон д’Аланкур прибежал с другим яблоком. Баттиста, красный как рак, отказался его взять. Но тут же подумал: «Они еще сочтут, что я не умею чистить яблоки». Поэтому, когда Эдельвейс протянула ему яблоко, уже очищенное ею, он резко сказал, чтобы отвести от себя подозрение:
– Мне не хочется.
Он заметил, что допустил неучтивость по отношению к девушке. Ему захотелось плакать. Ему казалось, что вокруг одни враги. Тут кстати сатанинский доктор Фалькуччо, посмотрев на молодых людей, поднял бокал, наполненный шампанским.
– За жениха и невесту! – провозгласил он среди всеобщего замешательства.
Солнечный Луч готов был умереть.
– Шутка, – сказал старичок.
– Но у Эдельвейс уже есть жених, – пробормотала тетя Джудитта с возмущением.
– Однако, однако, – сказал Фалькуччо, показывая на молодых людей и подмигивая, – я думаю, что эта пара уже спелась.
Всем стало неловко.
– Жаль, – сказал ужасный старик, – что сейчас не канун Рождества. А то бы я вам рассказал рождественскую историю.
– Все равно расскажите! – сказала Эдельвейс.
– Я никогда не позволил бы себе ничего подобного, – воскликнул Фалькуччо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61