Само собою понятно, что сельским хозяйством Николай Иванович прежде никогда не занимался, не говоря уже о том, что никогда не изучал нужных для этого наук. Но на рубеже двадцатых – тридцатых годов ему приходилось частенько бывать в селах и деревнях уполномоченным в разных кампаниях, глаз у него был зоркий, ум – цепкий, схватывал он на лету, с полуслова, и ко многому он, городской житель и рабочий человек, сумел тогда приглядеться и многое постичь.
Но сам Николай Иванович считал, что в сельском хозяйстве он незнайка, и открыто про это говорил, не делал из себя фальшивого знатока, как иные это делали, потому что понимали так: если ты партийный руководитель, то везде и всюду должен всех поучать и всем указывать, произносить свое решающее, командное слово. А если где не силен, то прячь это поглубже, чтоб не было урона твоей фигуре и авторитету.
И вот эта откровенность Николая Ивановича, на какую не всякий бы рискнул, не только не снизила у районного народа к нему уважение, но, напротив, всем даже понравилась, как-то сразу всех подкупила и расположила к новому секретарю, ибо искренность никогда не может умалить человека, умаляют его неискренность, потуги казаться не тем, что он есть на самом деле, кичливость, чванство и прочие такие качества.
Николай Иванович мог встретиться с каким-нибудь колхозным председателем, или агрономом, или зоотехником, или бригадиром, или просто дедом каким-нибудь деревенским, прожившим долгую жизнь, отвести в сторонку, или прийти к такому человеку в дом, или зазвать в свой райкомовский кабинет, закрыть поплотнее дверь, чтоб не помешали беседе, и сказать: «Слушай, объясни мне, пожалуйста, вот такое дело – как ты на это глядишь и как ты это понимаешь…»
И начать выспрашивать что-нибудь специальное: когда, в какие сроки и по какой погоде лучше всего сеять гречиху, и почему это раньше у мужиков на здешних землях она всегда преотлично родила, а теперь, при агрономах, тракторах и передовой науке, родит куда хуже, а то и вовсе пропадает, пересевать другими культурами эти площади приходится.
Или про уток – чем их, чертей, кормить, чтоб быстрей росли и прибавляли в весе? Вот один дед в одном селе говорит – они лучше всего на речной ракушке развиваются, проверенный способ, старый, ловите ракушку, дешевше утки обойдутся, – верно ли? Не чудит ли этот дед?
Поговоривши так, не спеша, дотошно все выпытав, Николай Иванович потом выпытывал про это же у другого, у третьего… Уж если что его заинтересует, занозит, уж если есть нужда что-то решить, что-то предпринять, – он любил, чтоб картина была точная, чтоб прощупано было со всех сторон, всякие мнения положены на весы. И тут для него не значило, кому принадлежит мнение, в каком чине, в какой должности этот человек.
Было, однако, в районе одно место, где Николай Иванович сразу же почувствовал себя в родной своей обстановке. Это в МТС, на широком ее дворе, заставленном машинами и прицепными механизмами, в ее приземистых кирпичных мастерских, где воздух постоянно пропитан запахами керосина и масла, полон железного скрежета и грома, жужжания сверлильных и токарных станков, звонких ударов молота о наковальню. Тут все ему было, прямо по поговорке, видать «насквозь и даже глубже» и ни у кого ничего не требовалось опрашивать. А слесарей-ремонтников Николай Иванович купил мгновенно и навечно тем, что когда соскучившиеся его руки сами, невольно потянулись к инструменту, опытный глаз тут же оказал эмтээсовским слесарям, что одной рабочей породы с ними новый секретарь, – так уютно, как может это быть только при долголетнем навыке, ложились в его ладони гаечные ключи, рукоятки тяжелых молотков и широких напильников…
Фигурою Николай Иванович был заметен – высок, большая голова. Волосы на ней уже поседели почти, стали серо-стальные, с ковыльным блеском, лицо – в глубоких складках, постарелое, а глаза, тоже серые, смотрели дружелюбно-внимательно, всегда на собеседника, не скользили мимо, и так, как будто Николай Иванович от каждого с интересом ждал, что-то человек ему сейчас скажет, откроет новое, чего он еще не знает, но что ему обязательно пригодится. Жизнь, что течет, бурлит, творится вокруг, люди, что ее делают, – это ведь штука такая: сколько ни гляди, ни присматривайся, ни вникай, а всегда найдется что-то неожиданное, еще не познанное, не замеченное раньше…
Правая рука у Николая Ивановича была задета в плече белогвардейской пулей, тогда еще, при защите города. Долго вообще бесчувственно висела вдоль тела, потом понемногу ожила; хоть и не с такой силой, как до ранения, но Николай Иванович приспособился ею двигать и мог работать почти любую работу. Писать только было ему неловко. Когда наступала такая необходимость, он левой рукой клал правую на стол, вставлял в пальцы карандаш или ручку, обязательно с пером «рондо», и выводил медленно, крупно, по буквам. И подпись свою проставлял не закорючкой поспешной, а тоже крупно, отчетливо, всеми буквами: «Ромашов».
За годы, как деревни стали жить по-колхозному, в Ольшанске руководителями перебывали разные люди, знающие и мало знающие районный быт, сельское хозяйство, крикливые и тихие, говорливые и молчуны, всякую оставили по себе память. Знал район и таких, для которых важным было одно: чтоб колхозы в срок, а еще лучше досрочно, выполнили поставки государству. Всю свою энергию они тратили исключительно на это. А куда секретарь, туда, в ту же точку, и районный аппарат весь нацелен…
Николай Иванович не одну только «первую заповедь» помнил, не для нее одной старался, тратил свое время и труд. Ему было не безразлично, в каком достатке живут люди, богаче ли год от году колхозные кассы, прибавляется ли что в артельном владении, а трудодень – в весе.
– На огородах вытянут, – говорили иные председатели про деревенский люд, оправдываясь и как законность, неизбежность принимая сложившийся ход артельных дел.
– Да ты отдаешь себе отчет, чего ты говоришь, куда это приведет деревню? – впадал в волнение Николай Иванович. Лицо его белело даже, а щеки загорались нездоровой краской. – Мы что – социалистическую деревню строим или только продукт из нее гребем? Во что же мы колхозника таким путем превратим? Нам колхозник нужен не формальный, которому колхоз не мил, не дорог, а только одна тягота, вроде повинности. Крестьянин должен в колхозный строй душой и телом врасти, целиком, без остатка. Один к этому путь – возьми вон Ленина, почитай – экономическая и всякая прочая выгода, – принимался он горячо вразумлять тех, у кого артельное благосостояние плохо двигалось с места, кто не умел его поднимать, не видел особой важности, чтоб росли культура деревни, благоустройство. – А кто ж такого колхоза захочет, как ваш, кто ж его любить станет больше своего двора, огорода?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35