«тройным ударом на удар», и вот он, тройной, – поллитра! Остановишь их поллитрами, как же! Под Смоленском «хенкели» по макушкам берез носились, из пулеметов чесали так – головы не поднять, чуть не колесами нас давили… Ничего не боятся, броня на них стальная. А наши «ишаки» – «рус-фанер», чесанут по нему разок, он и горит, бедняга… Нет уж, на старой границе не удержали – теперь не удержишь. Там из бетона укрепления были, и то не помогли, а тут нигде ничего, ровная земля… Только им на танках и катиться. Москву уже окружают, ты и это не слыхала? А Москву возьмут – все, хана, кончен бал, погасли свечи. Только за Урал отступать, в болота, в комарье… да они и туда придут. Нашу дивизию три раза? разбивали, человек пятьсот каждый раз только и оставалось. Это от десяти тысяч! Я поначалу воевал люто, еще вера была, хорошая машина в руках. А потом вижу – напрасно все! Они наших кладут и кладут бессчетно, а сами почти без потерь. А вот как с госпиталя убегал, да гусеницами нас давили, – тут уж я нагляделся, последняя вера пропала. Смотри сюда, я тебе перечислю…
Аверьян выставил перед собой пятерню, другой рукой стал загибать пальцы.
– Кадровый наш состав, самая сила, где? Перебит весь. Раз! Авиацию они еще при самом начале на аэродромах сожгли, она и взлететь не успела, – два! Танки, – «броня крепка, и танки наши быстры…» – я их за все время и не видал, где они, куда подевались, должно, там же, с самолетами, погорели… Три! Все базы продовольственные, склады военные, все, что годами скоплено было, – все уже там, на его территории. На пушку три снаряда в день выдают, повоюй тремя снарядами… Четыре! Ленинград окруженный, Москву обходят, Донбасс у них весь, Тулу, заводы оружейные, не сегодня-завтра возьмут, а может, и взяли уже… Пять! Еще считать? Иль хватит? Чем воевать, кому? Старики, что ль, с печи слезут, они одолеют? Ну, что ты так на меня глядишь, что? Думаешь, потому говорю, что все-таки подлюка, вра?жина, как меня считали, фашистам рад, при фашистах мне лучше будет? Черта лысого, было б так – уж давно сто раз я им мог сдаться. Три раза на передовой был, и все три раза в окружение попадали. Мы по лесам, по болотам скрозь них шли, а они в рупоры кричат: «Рус, Иван, выходи, сдавайся, хлеба дадим, каши дадим!» А у меня ноги в крови, плечи в крови – я станкач свой тащу без патронов, четыре пуда железа, в болотной жиже захлебываюсь, хлеб – уж забыл, какой он… Только надо все ж когда-то разумно поглядеть. Нет у нас такой силы, чтоб с ними сражаться. Что было – истрачено, с неба не упадет… Вот это я понял крепко, эту вот неделю, что от них без передыху чесал. Беги не беги, смысла нету, куда б ни убежал – настигнут все равно. Только ноги трудить да под ихние бомбы соваться…
– Что ж ты задумал? – спросила Антонина одними губами.
– А ничего. Одежу вот эту сменю, на обычную…. В такой одеже они сразу схватят, в лагерь пленных загонят. Где-нибудь поначалу пересижу, а там – поглядим, толкач муку покажет… Есть у меня знакомый, можно сказать, дружок, в госпитале лежали, отсюда верст сто, на Коро?чу… Звал к себе в деревню. За двоюродного брата объявит. А ты за жену мою сойдешь. Тут тебе оставаться нельзя, останешься – петля сразу, сама понимаешь. Каждая собака тебя тут в районе знает, продадут… Ну, вот я тебе все и сказал.
У Аверьяна пересохло горло – от нутряного жара, душного волнения; голос его на последних словах хрипел. Он взял со стола кружку, сам черпнул воду, глотнул жадно, обливая подбородок, борта шинели.
– Ну, рассчитал ты!.. И за меня все рассчитал! –проговорила Антонина, наблюдая, как он пил, утирался широкой мозолистой ладонью.
– Рассчитал верно, – сказал Аверьян. – Побыла б там, со мной, поглядела б, что я, – и ты б так-то рассчитала. Это ясней ясного. А иначе одно – пропадать. И ты пропадешь. Ну, тронешься ты отсюда… Ваши, говоришь, поехали? Думаешь, далеко они уедут? Сколько таких телег на дорогах я повидал! Стронутся, проедут сто, двести, триста верст, а потом все равно к немцам попадут. Иль под их танки, подавят их, иль бомбы на клочья разнесут… Спрашивается, на что надеялись, чего страдали? Ну, куда ты уедешь, за Дон? Да они там через пару-тройку дней будут. На Волгу? Они и туда дойдут. В Сибирь? И в Сибирь придут, это уж как пить дать. Конец один – власть ихняя будет, как по всей Европе. У кого сила – у того и власть. А сила – у них.
– И как же ты думаешь, я, по-твоему, на такое способная – вот сейчас все кинуть, всех кинуть, самой схорониться?
– Не знаю, способная иль нет, но если жить хочешь, разум хоть малый есть, мозгами шевелить умеешь…
Комок внезапно закупорил Антонине горло. Как он мог думать о ней так, рассчитывать на нее в своих планах? А ведь он рассчитывал, обдумывал, когда шел, не внезапно это у него родилось. Хоть не совсем уверенно, но все же предполагал он, что она на его слова согласится! Не было бы такого предположения, хоть какой, но надежды, – он бы не стал заходить сюда, в Гороховку, к ней, не стал бы вести эти свои речи… Как он мог т а к думать о ней!
Обида и гнев, в одинаковой мере, поднялись в Антонине до такой остроты, что даже слезы выступили у нее на глазах. Ничего не могла она произнести, ни слова, комок продолжал стоять у нее в горле. Может, вот на что он рассчитывал, надеялся – на одинокость ее женскую, на то, что старое чувство потянет ее, пересилит надо всем, соблазн женский, соблазн семейной жизни с самым когда-то ей любым мужчиной одолеет ее, задурманит ей голову, рассудок и она забудет, кто она, что она, какой на ней долг, все продаст за эту приманку – быть с ним, быть женой, матерью…
Точно будто светлее стало у Антонины перед глазами: прежняя ясность разума возвращалась к ней. Она вспомнила колхоз, людей, дела, что ждали ее. Все это не то что забылось, но как-то куда-то отодвинулось на эти четверть часа, когда перед ней возник Аверьян, а с ним – и все то, что было запрятано, лежало где-то под спудом в ее памяти. Студенты, должно быть, уже пришли, надо их наделить хлебом, люди ждут ее распоряжений, еще столько нерешенного, а она сидит тут, черт те что слушает, говорит сама… О чем, с кем!
– Уходи! – сказала Антонина тихо и гневно. Аверьян был ей гадок, только это испытывала она теперь к нему. Она даже видела его сейчас по-другому. Все, что было в нем красивым, вызывало у Антонины теплоту любования, – все это куда-то ушло, исчезло из его облика. Его темное, заросшее лицо с глубокими, заполненными мраком глазницами несло в себе теперь одну неприятную жесткость. Та сила, мускульная мощь, что поначалу была так впечатляюще хороша в его большом теле, теперь отталкивала, тоже была неприятна, потому что в решительной ее устремленности угадывалась готовность на все, и на большое зло, даже на то, чтобы враждебно, опасно обернуться и против нее, Антонины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Аверьян выставил перед собой пятерню, другой рукой стал загибать пальцы.
– Кадровый наш состав, самая сила, где? Перебит весь. Раз! Авиацию они еще при самом начале на аэродромах сожгли, она и взлететь не успела, – два! Танки, – «броня крепка, и танки наши быстры…» – я их за все время и не видал, где они, куда подевались, должно, там же, с самолетами, погорели… Три! Все базы продовольственные, склады военные, все, что годами скоплено было, – все уже там, на его территории. На пушку три снаряда в день выдают, повоюй тремя снарядами… Четыре! Ленинград окруженный, Москву обходят, Донбасс у них весь, Тулу, заводы оружейные, не сегодня-завтра возьмут, а может, и взяли уже… Пять! Еще считать? Иль хватит? Чем воевать, кому? Старики, что ль, с печи слезут, они одолеют? Ну, что ты так на меня глядишь, что? Думаешь, потому говорю, что все-таки подлюка, вра?жина, как меня считали, фашистам рад, при фашистах мне лучше будет? Черта лысого, было б так – уж давно сто раз я им мог сдаться. Три раза на передовой был, и все три раза в окружение попадали. Мы по лесам, по болотам скрозь них шли, а они в рупоры кричат: «Рус, Иван, выходи, сдавайся, хлеба дадим, каши дадим!» А у меня ноги в крови, плечи в крови – я станкач свой тащу без патронов, четыре пуда железа, в болотной жиже захлебываюсь, хлеб – уж забыл, какой он… Только надо все ж когда-то разумно поглядеть. Нет у нас такой силы, чтоб с ними сражаться. Что было – истрачено, с неба не упадет… Вот это я понял крепко, эту вот неделю, что от них без передыху чесал. Беги не беги, смысла нету, куда б ни убежал – настигнут все равно. Только ноги трудить да под ихние бомбы соваться…
– Что ж ты задумал? – спросила Антонина одними губами.
– А ничего. Одежу вот эту сменю, на обычную…. В такой одеже они сразу схватят, в лагерь пленных загонят. Где-нибудь поначалу пересижу, а там – поглядим, толкач муку покажет… Есть у меня знакомый, можно сказать, дружок, в госпитале лежали, отсюда верст сто, на Коро?чу… Звал к себе в деревню. За двоюродного брата объявит. А ты за жену мою сойдешь. Тут тебе оставаться нельзя, останешься – петля сразу, сама понимаешь. Каждая собака тебя тут в районе знает, продадут… Ну, вот я тебе все и сказал.
У Аверьяна пересохло горло – от нутряного жара, душного волнения; голос его на последних словах хрипел. Он взял со стола кружку, сам черпнул воду, глотнул жадно, обливая подбородок, борта шинели.
– Ну, рассчитал ты!.. И за меня все рассчитал! –проговорила Антонина, наблюдая, как он пил, утирался широкой мозолистой ладонью.
– Рассчитал верно, – сказал Аверьян. – Побыла б там, со мной, поглядела б, что я, – и ты б так-то рассчитала. Это ясней ясного. А иначе одно – пропадать. И ты пропадешь. Ну, тронешься ты отсюда… Ваши, говоришь, поехали? Думаешь, далеко они уедут? Сколько таких телег на дорогах я повидал! Стронутся, проедут сто, двести, триста верст, а потом все равно к немцам попадут. Иль под их танки, подавят их, иль бомбы на клочья разнесут… Спрашивается, на что надеялись, чего страдали? Ну, куда ты уедешь, за Дон? Да они там через пару-тройку дней будут. На Волгу? Они и туда дойдут. В Сибирь? И в Сибирь придут, это уж как пить дать. Конец один – власть ихняя будет, как по всей Европе. У кого сила – у того и власть. А сила – у них.
– И как же ты думаешь, я, по-твоему, на такое способная – вот сейчас все кинуть, всех кинуть, самой схорониться?
– Не знаю, способная иль нет, но если жить хочешь, разум хоть малый есть, мозгами шевелить умеешь…
Комок внезапно закупорил Антонине горло. Как он мог думать о ней так, рассчитывать на нее в своих планах? А ведь он рассчитывал, обдумывал, когда шел, не внезапно это у него родилось. Хоть не совсем уверенно, но все же предполагал он, что она на его слова согласится! Не было бы такого предположения, хоть какой, но надежды, – он бы не стал заходить сюда, в Гороховку, к ней, не стал бы вести эти свои речи… Как он мог т а к думать о ней!
Обида и гнев, в одинаковой мере, поднялись в Антонине до такой остроты, что даже слезы выступили у нее на глазах. Ничего не могла она произнести, ни слова, комок продолжал стоять у нее в горле. Может, вот на что он рассчитывал, надеялся – на одинокость ее женскую, на то, что старое чувство потянет ее, пересилит надо всем, соблазн женский, соблазн семейной жизни с самым когда-то ей любым мужчиной одолеет ее, задурманит ей голову, рассудок и она забудет, кто она, что она, какой на ней долг, все продаст за эту приманку – быть с ним, быть женой, матерью…
Точно будто светлее стало у Антонины перед глазами: прежняя ясность разума возвращалась к ней. Она вспомнила колхоз, людей, дела, что ждали ее. Все это не то что забылось, но как-то куда-то отодвинулось на эти четверть часа, когда перед ней возник Аверьян, а с ним – и все то, что было запрятано, лежало где-то под спудом в ее памяти. Студенты, должно быть, уже пришли, надо их наделить хлебом, люди ждут ее распоряжений, еще столько нерешенного, а она сидит тут, черт те что слушает, говорит сама… О чем, с кем!
– Уходи! – сказала Антонина тихо и гневно. Аверьян был ей гадок, только это испытывала она теперь к нему. Она даже видела его сейчас по-другому. Все, что было в нем красивым, вызывало у Антонины теплоту любования, – все это куда-то ушло, исчезло из его облика. Его темное, заросшее лицо с глубокими, заполненными мраком глазницами несло в себе теперь одну неприятную жесткость. Та сила, мускульная мощь, что поначалу была так впечатляюще хороша в его большом теле, теперь отталкивала, тоже была неприятна, потому что в решительной ее устремленности угадывалась готовность на все, и на большое зло, даже на то, чтобы враждебно, опасно обернуться и против нее, Антонины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35