Шлепая по заду, подталкивая, Антонина кое-как выпихнула корову из сарая, а затем из калитки на улицу, привязала веревкой к обозной подводе. Поросенка Антонина решила отдать кому-нибудь, кто остается, не отправлять с матерью, – куда ей такая забота, корова да еще и поросенок! Куры тоже пусть остаются, бог с ними. Пропадут, конечно, сразу же: у чужих не станут жить, разбредутся, а там немцы их слопают, лисы, хорьки перехватают…
Мать в горнице была уже в ватной жакетке, в платке, надевала сверху серый прорезиненный плащ.
– С Марьей Таганковой на одном возу поедете, – сказала Антонина, помогая матери оправить на себе плащ.
С улицы вбежал Сергеич – помочь вынести мешки.
– Вот это бери… это… – показала ему Антонина.
– Почему с Марьей, а ты где ж?
– Вы одни поедете, мама, а я потом, после… следом… Нельзя мне колхоз сейчас бросить, я должна до последнего тут быть…
– Не поеду я без тебя! – решительно сказала мать.
Антонина испугалась: если мать упрямилась – ничем тогда нельзя было ее взять, никакие слова уговора на нее не действовали.
– Мама! – умоляюще воскликнула Антонина. Этим восклицанием она хотела сказать сразу все: что нельзя сейчас препираться, спорить, нет времени, люди ждут, она, Антонина, не может поступить по-другому, мать это должна понять, должна согласиться с ней…
– Да что ж я без тебя буду делать, да я ж от кручины изойду вся! А как с тобой тут случится что, а ну-ка тебя немцы в плен захватят…
Сухие руки матери безвольно опускались, Антонина одна продолжала оправлять, одергивать на ней тесный плащ, просовывать пуговицы в петли.
– Не одни ж вы, мама, будете, не с чужими, все ж ведь свои… Марья за вами посмотрит, все сделает, что надо… А я догоню, догоню, завтра же догоню, может, ночью даже, а сейчас мне никак нельзя, вы ж поймите, дело на мне, еще сколько дела несделанного… Что люди скажут, если я так все брошу, их тут брошу… Нельзя мне, мама, нельзя!..
– Так куда ж я одна-то, в белый свет!.. – запричитала мать. Голос ее сорвался рыданием, но это был уже хороший признак: если мать начинала причитать и срывалась в рыдания, значит, она уже соглашалась, упрямство ее было кончено.
– Какой же белый свет, мама, там же всюду тоже люди, такие же, как мы… Да и недалеко, только за Дон переедем, а там, в тех колхозах, нас знают, мы же с ними дружили, соревновались… Помните, оттуда к нам приезжали воронежские? Ну, вспомнили? Ну вот, а вы – белый свет!..
Иван Сергеич вошел с улицы снова, за последними мешками.
– Пойдемте, пойдемте, мама! – торопила Антонина, подталкивая мать к порогу.
– Погоди, что ж так-то… Присядем давай хоть…
– Ну, давайте присядем, давайте… – Не переча, Антонина подвинула матери табуретку. Мать руками нащупала ее, опустилась.
– И ты садись.
– И я сяду. Села уже.
Антонина опустилась на другую табуретку, напротив матери.
Внутренность дома, без фотографий на стенах, без перин и подушек на кроватях, без половины посуды на лавке возле печи, с открытой и оставленной так укладкой, откуда мать доставала одежду и дорогие ей, бережно хранимые вещицы, с которыми не хотела расстаться: клубочек пряжи, ссученной еще в детстве своем, первое свое учение ремеслу, расшитые холстинные полотенца, тоже свое первое, девичье еще, учение, ленты и бусы от свадебного своего наряда – память о торжестве, как с Антонининым отцом они в церкви венчались в молодые свои годы, – внутренность дома, никогда не смотревшаяся так опустело, так чуждо для глаз, была уже какой-то как не своей, будто уже отнятой у них, хотя они находились еще здесь. Антонина с матерью были уже изгнанниками в своем доме, лишенными на него права той злой грабительской силой, злой грабительской волей, что приближались к Гороховке и даже на расстоянии, но уже наложили на нее свою власть, уже как бы незримо владели ею. Чувство это ножом резало сердце, и хорошо, что мать не видела своей хаты, ее скорбного, горького вида внутри, а то б ей совсем тяжко стало в эту минуту.
Ей и так было тяжко. Слезы беззвучно лились у нее из мертвых глаз, капали ей на плащ, на сухие старческие руки, которыми она отирала щеки. Только в большом горе плакала она вот так – без голоса, без причитаний, совсем убито, безудержно, неутешимо. Так вот плакала она по отцу, когда случилась его смерть, когда лежал он перед колхозным правлением в дощатом гробу на двух табуретках, а кругом стоял весь местный люд, прощаясь, прежде чем нести гроб на полотенцах на деревенский погост, так вот плакала она в первый день войны, когда ее объявили, по своим деревенским и всем тем солдатам, что будут побиты на ней и чьи дети останутся сиротами, а жены – вдовами, а матери – одинокими неутешными старухами…
– Мама, мама, ну будет, будет… – тихо говорила Антонина.
– И отец твой тут родился?, и ты тут родила?сь… – всхлипывая, сказала мать.
Слезы тоже катились у Антонины по щекам. Она морщилась, кривила лицо, стараясь их унять, стараясь не всхлипнуть, чтоб не услышала мать, а то б она разрыдалась еще пуще, и тогда б обе они разрыдались уже совсем неудержимо и надолго.
– Ничего дому не сделается, как стоял, так и будет стоять, – успокаивая мать, говорила Антонина. – Вернетесь, и так же все опять будет, и Пеструху приведем…
– Нет уж… – как бы заглядывая куда-то вперед, в то, что уже было открыто ей, незрячей, ее старыми годами, накопленной мудростью, ощущениями ее сердца, говорила горестно мать. – Так уж не будет. Не воротиться мне сюда боле. И не с отцом рядом косточки мои положат… Одно только и хотела я для себя, чтоб рядом. Не судьба, значит…
Обоз терпеливо стоял на улице – четырнадцать подвод с грузной кладью, умотанной веревками, с коровами, козами, привязанными с боков и назади каждой подводы. Повизгивали поросята, дергаясь в мешках, кудахтали куры в плетеных кошелках, просовывали свои головы сквозь прутья. Антонина просила женщин не брать мелкую живность, но как было послушаться, как кинуть? Да и в дороге – провиант. Как знать, коротка иль долга она будет, не пирогами, чай, встретят на другой земле, пол-России сейчас на восток кочует, свой запас никогда не лишний…
Антонина как в полусне посадила мать на подводу, обняла, расцеловалась с нею. Мать крестила ее щепотью, мелкими крестиками; никогда не была она богомольной, в церковь не ходила с двадцатого года, а тут вспомнила…
Кошка жалобно пищала на земле, у ног Антонины… Это была их кошка, грязно-серая, только с половиной хвоста, конец его она отморозила зимой.
– Гляди-ка, кошка-то как за хозяйкой убивается! – показывали друг другу в толпе, что шла с обозом провожать его.
– Понимает, значит.
– Чувствует!
– Кошку бы взяли, Петровна, места много не займет, все ж таки живая душа, вон как плачет…
Антонина схватила кошку, сунула матери в руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Мать в горнице была уже в ватной жакетке, в платке, надевала сверху серый прорезиненный плащ.
– С Марьей Таганковой на одном возу поедете, – сказала Антонина, помогая матери оправить на себе плащ.
С улицы вбежал Сергеич – помочь вынести мешки.
– Вот это бери… это… – показала ему Антонина.
– Почему с Марьей, а ты где ж?
– Вы одни поедете, мама, а я потом, после… следом… Нельзя мне колхоз сейчас бросить, я должна до последнего тут быть…
– Не поеду я без тебя! – решительно сказала мать.
Антонина испугалась: если мать упрямилась – ничем тогда нельзя было ее взять, никакие слова уговора на нее не действовали.
– Мама! – умоляюще воскликнула Антонина. Этим восклицанием она хотела сказать сразу все: что нельзя сейчас препираться, спорить, нет времени, люди ждут, она, Антонина, не может поступить по-другому, мать это должна понять, должна согласиться с ней…
– Да что ж я без тебя буду делать, да я ж от кручины изойду вся! А как с тобой тут случится что, а ну-ка тебя немцы в плен захватят…
Сухие руки матери безвольно опускались, Антонина одна продолжала оправлять, одергивать на ней тесный плащ, просовывать пуговицы в петли.
– Не одни ж вы, мама, будете, не с чужими, все ж ведь свои… Марья за вами посмотрит, все сделает, что надо… А я догоню, догоню, завтра же догоню, может, ночью даже, а сейчас мне никак нельзя, вы ж поймите, дело на мне, еще сколько дела несделанного… Что люди скажут, если я так все брошу, их тут брошу… Нельзя мне, мама, нельзя!..
– Так куда ж я одна-то, в белый свет!.. – запричитала мать. Голос ее сорвался рыданием, но это был уже хороший признак: если мать начинала причитать и срывалась в рыдания, значит, она уже соглашалась, упрямство ее было кончено.
– Какой же белый свет, мама, там же всюду тоже люди, такие же, как мы… Да и недалеко, только за Дон переедем, а там, в тех колхозах, нас знают, мы же с ними дружили, соревновались… Помните, оттуда к нам приезжали воронежские? Ну, вспомнили? Ну вот, а вы – белый свет!..
Иван Сергеич вошел с улицы снова, за последними мешками.
– Пойдемте, пойдемте, мама! – торопила Антонина, подталкивая мать к порогу.
– Погоди, что ж так-то… Присядем давай хоть…
– Ну, давайте присядем, давайте… – Не переча, Антонина подвинула матери табуретку. Мать руками нащупала ее, опустилась.
– И ты садись.
– И я сяду. Села уже.
Антонина опустилась на другую табуретку, напротив матери.
Внутренность дома, без фотографий на стенах, без перин и подушек на кроватях, без половины посуды на лавке возле печи, с открытой и оставленной так укладкой, откуда мать доставала одежду и дорогие ей, бережно хранимые вещицы, с которыми не хотела расстаться: клубочек пряжи, ссученной еще в детстве своем, первое свое учение ремеслу, расшитые холстинные полотенца, тоже свое первое, девичье еще, учение, ленты и бусы от свадебного своего наряда – память о торжестве, как с Антонининым отцом они в церкви венчались в молодые свои годы, – внутренность дома, никогда не смотревшаяся так опустело, так чуждо для глаз, была уже какой-то как не своей, будто уже отнятой у них, хотя они находились еще здесь. Антонина с матерью были уже изгнанниками в своем доме, лишенными на него права той злой грабительской силой, злой грабительской волей, что приближались к Гороховке и даже на расстоянии, но уже наложили на нее свою власть, уже как бы незримо владели ею. Чувство это ножом резало сердце, и хорошо, что мать не видела своей хаты, ее скорбного, горького вида внутри, а то б ей совсем тяжко стало в эту минуту.
Ей и так было тяжко. Слезы беззвучно лились у нее из мертвых глаз, капали ей на плащ, на сухие старческие руки, которыми она отирала щеки. Только в большом горе плакала она вот так – без голоса, без причитаний, совсем убито, безудержно, неутешимо. Так вот плакала она по отцу, когда случилась его смерть, когда лежал он перед колхозным правлением в дощатом гробу на двух табуретках, а кругом стоял весь местный люд, прощаясь, прежде чем нести гроб на полотенцах на деревенский погост, так вот плакала она в первый день войны, когда ее объявили, по своим деревенским и всем тем солдатам, что будут побиты на ней и чьи дети останутся сиротами, а жены – вдовами, а матери – одинокими неутешными старухами…
– Мама, мама, ну будет, будет… – тихо говорила Антонина.
– И отец твой тут родился?, и ты тут родила?сь… – всхлипывая, сказала мать.
Слезы тоже катились у Антонины по щекам. Она морщилась, кривила лицо, стараясь их унять, стараясь не всхлипнуть, чтоб не услышала мать, а то б она разрыдалась еще пуще, и тогда б обе они разрыдались уже совсем неудержимо и надолго.
– Ничего дому не сделается, как стоял, так и будет стоять, – успокаивая мать, говорила Антонина. – Вернетесь, и так же все опять будет, и Пеструху приведем…
– Нет уж… – как бы заглядывая куда-то вперед, в то, что уже было открыто ей, незрячей, ее старыми годами, накопленной мудростью, ощущениями ее сердца, говорила горестно мать. – Так уж не будет. Не воротиться мне сюда боле. И не с отцом рядом косточки мои положат… Одно только и хотела я для себя, чтоб рядом. Не судьба, значит…
Обоз терпеливо стоял на улице – четырнадцать подвод с грузной кладью, умотанной веревками, с коровами, козами, привязанными с боков и назади каждой подводы. Повизгивали поросята, дергаясь в мешках, кудахтали куры в плетеных кошелках, просовывали свои головы сквозь прутья. Антонина просила женщин не брать мелкую живность, но как было послушаться, как кинуть? Да и в дороге – провиант. Как знать, коротка иль долга она будет, не пирогами, чай, встретят на другой земле, пол-России сейчас на восток кочует, свой запас никогда не лишний…
Антонина как в полусне посадила мать на подводу, обняла, расцеловалась с нею. Мать крестила ее щепотью, мелкими крестиками; никогда не была она богомольной, в церковь не ходила с двадцатого года, а тут вспомнила…
Кошка жалобно пищала на земле, у ног Антонины… Это была их кошка, грязно-серая, только с половиной хвоста, конец его она отморозила зимой.
– Гляди-ка, кошка-то как за хозяйкой убивается! – показывали друг другу в толпе, что шла с обозом провожать его.
– Понимает, значит.
– Чувствует!
– Кошку бы взяли, Петровна, места много не займет, все ж таки живая душа, вон как плачет…
Антонина схватила кошку, сунула матери в руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35