Нерпичный промысел, существующий на Байкале издавна, до сих пор составляет одно из средств жизни прибайкальского населения, как русского, так и бурятского, служа добавлением к охоте за пушным зверем и рыболовству.
Профессору очень хотелось добыть себе для работы несколько целых скелетов нерпы.
Толкая перед собой небольшим шестом саночки и прикрываясь парусом, он тихо подкрадывался к лежащему на льду зверю.
Разглядев нерпу, профессор стал устраиваться, чтобы было удобнее стрелять.
Но едва он повернулся, хэп мгновенно поднял голову. Охотник понял, что сделал оплошность, прижался ко льду, отогнул на себя парус и замер. Прошло несколько минут. Зверь, наконец, успокоился. Белый щит охотничьих санок он, очевидно, принимал издали за стоящий торчком торос.
«А нерпа большая, кило на пятьдесят», – радостно прикинул Булыгин в уме и начал старательно целиться. Он знал, что надо бить наповал. Нерпа так жирна, что при ранении не в голову пуля, едва проходя через толстый слой сала, причиняет мало вреда. Но даже и опасно раненая, нерпа часто бросается под воду, и добыча таким образом уходит от охотника.
Громкий и оглушительный выстрел прогремел над морем.
Зверь судорожно дернулся и недвижно распластался на льду.
Они «натакались» на удачное место. Почти каждый день в прометы попадались нерпы, весом в пятнадцать кило и меньше. Больших добивали винтовкой.
Цырен сиял. Вопрос о продовольствии его более не тревожил. Нерпичьего мяса и жиру было вдоволь. Кроме того, он порядочно подработал и уговорил профессора поохотиться еще с неделю. Обычно с утра они уходили осматривать сети, потом отыскивали новые пропарины и «скрадывали» зверя на льду. Проходив за день километров пятнадцать-двадцать, к вечеру возвращались в балаган, ставили прометы, ели и заваливались спать. Бурятом овладела жадность. Хотелось все больше и больше. Старик целыми вечерами только и делал, что подсчитывал, сколько выйдет жиру.
Наконец, однажды профессор провалился во льду и едва не утонул. Он решительно настоял на отъезде.
В тот же вечер они отправились оба с добычей: Цырен вез шкуры и сало, профессор – скелеты нерп.
XII. Письмо Аполлошки на родину
Попрядухин давно, еще с лета, точил мальчика: напиши да напиши домой. Но Аполлошка волынил, так как боялся, что отец по письму отыщет его, увезет в завод и отдаст в контору. Теперь – другое дело. Он чувствовал себя почти самостоятельным.
Он сильно вырос за этот год, приобрел много знаний, у него были деньги, которыми он решил поделиться с родителями; наконец, заводская контора ему была нестрашна. Он сам соскучился по дому. Словом, все складывалось так, что надо было дать знать о себе.
Он сел за письмо. И тут только почувствовал, как давно тянуло его это сделать. У него проснулись угрызения совести. Как должны были беспокоиться дома!
Он долго слюнил огрызок карандаша. Это было первое письмо в жизни и, естественно, давалось не без труда. Усиленно повторяя языком во рту все движения карандаша, он сначала нацарапал адрес. Затем стал соображать, как начать. Такая мудреная вещь требовала соблюдения известной формальности. Ему удалось припомнить одно такое письмо, когда-то полученное соседом от сына из города.
И он каракулями вывел точно так же:
«Лети мое письмо, извивайся,
Никому в руки не давайся,
А дайся лишь тому,
Кто мил сердцу моему».
Складно!
После чего следовало, – он твердо помнил, – обращение:
«Дорогие родители!»
Отца Аполлошка обычно звал «папан», а мать – «маманя», но в таком торжественном случае это не годится.
Лучше – «Дорогие родители!»
Гм! Дорогие родители! А дальше? «Дорогие родители!» Что же дальше?
Ему вдруг вспомнилась песенка беспризорных:
Дорогие родители,
Перцу в нос не хотите ли?
Пожалев, что не приходится пустить в ход такой козырь, он долго потел, муслил огрызок и елозил на стуле.
Наконец, к вечеру письмо было готово.
Все оно для передачи было бы слишком длинно. Одни бесчисленные поклоны занимали целую страницу. Приведем его в выдержках, минуя рассказ о приключениях во время бегства, о погоне за Урбужаном и о празднике Цам.
«...Осенью я поеду в Ленинград, буду учиться ловить в море чудовищ, которых закупоривают в банки. По ним учатся в школах. Ловить их надо умеючи под водой. Там водятся спруты, или осьминоги. Они из человека высасывают кровь. Но я их не боюсь, я знаю, как отрезывать им головы.
Мы с Попрядухой нашли в пещере золото и дощечки с монгольскими надписями. На мою долю пришлось десять тысяч. Деньги привезу домой. Бухгалтеру, которому даве залепил в рожу, скажи, что за костюм, ежели что – заплачу. А мог ведь мне башку, несознательная скотина, оторвать. Это и завком знает».
В заключение был приложен рисунок спрута из книги.
Для шику Аполлошка подписался так: «Любящий вас бывший Аполлошка, а теперь дахтэ-кум Доржи Майдер Цыренжан Банзаров».
Перечитав и удовлетворившись, запечатал и отправил.
XIII. По Байкалу весной
Попрядухин устроился в Иркутске обстоятельно, купил даже лошадь Сивку. Аполлошка где-то добыл собаку Жучка и кота Петьку. Получилось полное хозяйство.
Алла без особого труда управлялась с ним. Она поправилась от потрясения, пережитого ею после того, как Попрядухин, подготовив девушку, сообщил ей о гибели профессора. Чтобы она не волновалась, читая подробности, он не дал ей газеты и, боясь, что какое-нибудь случайное известие попадет ей в руки, совсем не покупал газет. Так что они совершенно не знали, что делается кругом. Старик занялся своим питомником, Аполлошка поступил в школу, и уроки поглотили его внимание. Жизнь Аллы как-то точно утратила для нее интерес; это был результат испытанных страшных потрясений.
В мае в тот год стояла еще холодная погода. Алла однажды шла по базару, – она частенько путешествовала туда за облепихой для старика и Аполлошки. Старик хоть и не был коренным сибиряком, но любил душистую ягоду.
Человек, шедший навстречу Алле, вдруг остановился. Он был поражен чем-то. Рот его раскрылся от удивления и несколько свертков вывалилось из рук.
– Алла! – воскликнул он.
Девушка подняла глаза: перед ней стоял дядя.
– Я не ошибаюсь? – спросил он сам себя. – Так ты жива?
Если бывают на свете ошеломляющие, радостные новости, то едва ли когда-нибудь два человека слышали и сообщали друг другу более неожиданные вещи.
Судите сами! Смотритель маяка сказал, что профессор жив, как и Созерцатель скал. И Созерцатель скал – лейтенант Краузе. Оба они отыскивали Аллу, потому что...
– Я – Эмма Краузе! Я знаю, – вскричала дрожа Алла. – Так он жив? Отец!
Нервы ее не выдержали.
Смотритель доставил Аллу к Попрядухину в полуобморочном состоянии.
Она обезумела от радости и ничего не слушала.
– Ехать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57