Поэтому я и не постучался сразу же, костяшками пальцев, – а вовсе не потому, что хотел подслушать, о чем он толкует либо что истолковывает. Просто прислушался, чтобы убедиться, что он занят, и быстренько прикинуть, имеет ли смысл и стоит ли мне подождать, пока кончит занятие, – подождать, как уже было сказано, за дверью – либо же приоткрыть дверь на секунду, сказать, что мне нужно срочно поговорить с ним, что вернусь позже, и выйти прогуляться. Но при первой же фразе, явственно расслышанной, когда я подошел к двери (и говорили не шепотом), я утратил решимость и оцепенел на несколько секунд, и этих секунд хватило на то, чтобы потом (по истечении этих секунд: одна, две, три и четыре; или пять) оказалось, что уже поздно принимать решение или даже сделать шаг хоть по направлению к комнате, хоть по направлению к лестнице.
В английском языке существует один глагол, который можно перевести только посредством экспликации: to eavesdrop (это и есть глагол) означает (это и есть экспликация) подслушивать бессовестно, воровато, по-шпионски, намеренно и даже злонамеренно, а не случайно, не помимо воли: (в таком случае употребляется другой глагол, to overhear); первый глагол состоит из двух элементов: элемент eaves, означающий «навес», и элемент drop, означающий много всякой всячины, но первые его значения – «капля» и «капанье» (подслушивающий останавливается как можно ближе к дому: останавливается в том месте, где с навеса каплет вода после дождя, и оттуда подслушивает, о чем говорят в доме). О приеме eavesdropping в романе девятнадцатого века, и в частности в «Герое нашего времени», рассуждал в предисловии к этому роману Владимир Владимирович в тот период, когда проживал в бывших британских колониях; и хотя студенческие годы Набокова прошли не в Оксфорде, а в Кембридже, не сомневаюсь, что в двадцатые годы ему там представилась возможность сделать такое же открытие, которое, уже в мой английский период в Оксфорде, сделал я, а именно: что eavesdropping являлся и является в обоих городах не только оставшейся в силе практикой, но также – всегда и неизменно – наилучшим (хоть и примитивным) способом получения информации, необходимой для того, чтобы не оказаться в числе отщепенцев, ею не распоряжающихся и не владеющих. В Оксфорде (и, полагаю, в Кембридже) eavesdropping, точно так же, как, по словам Набокова, происходит в вышеупомянутом романе Лермонтова, превращается в «почти неощутимую рутину судьбы». Мне случалось видеть благоприличных и велеречивых донов в те моменты, когда кто-то из них, преклонив колени (и испачкав брюки в пыли), ловил информацию через замочную скважину в одном из коридоров Тейлоровского центра; когда еще кто-то, растянувшись на ковровой дорожке (валяя дурака в прямом смысле слов, поскольку валялся по доброй воле, разметав по полу мантию шевелящимся чернильным пятном), приникал ухом к щели в дверях; когда еще кто-то обшаривал местность с помощью бинокля (японского, дорогого) из готического окна; уж не говорю о тех случаях, когда какой-нибудь дон забывал о непосредственном собеседнике в чайной комнате гостиницы «Рэндолф», чтобы ухватить налету фразу, прозвучавшую из другого угла, либо, забыв про осторожность, вытягивал шею во время какого-нибудь «высокого стола» (чаще всего в пору десерта, когда салфетка уже превратилась в нечто неприкасаемое – неприкасаемое, поскольку омерзительно грязное). Но я никогда ничего такого не делал, не пристраивался, под навесом. И в тот раз сделал это впервые; и, сделав, почувствовал себя (уже почти под конец и только на мгновение) более ассимилировавшимся; хотя для точности должен сказать, что первая фраза, прозвучавшая отчетливо и произнесенная несомненно Кромер-Блейком, его бескровными губами, была overheard, а не eavesdropped. Но затем, признаться честно, я впал в грех и совершил eavesdropping.
«Ну давай, прошу тебя, будь хорошим мальчиком, ляжем вместе, – таковы были первые ясно слышные слова Кромер-Блейка; и в следующие секунды, когда я стоял оцепенев, мой друг прибавил: – Только на этот раз, еще один разок, прошу тебя, умоляю, ради всего самого-самого, в последний раз». В ответ прозвучал молодой голос, куда моложе, чем у Кромер-Блейка, слегка неприятный, слегка надтреснутый, как будто еще не установился окончательно, такая аномалия: голос был молодой, но не настолько, чтобы ломкость еще была естественна. И голос этот, контратенор, ответил, без раздражения, без недоверия, терпеливо, как отвечают давнему знакомцу: «Не уговаривай, я же сказал – нет, кончено. И потом, Дайананд говорит, тебе никаких усилий нельзя, противопоказано, он говорит, это опасно, и для меня тоже. Так он говорит». Произношение у него было простонародное, не слишком отличавшееся от произношения Мюриэл, похожее на произношение механика Брюса (но не Брюс, у того голос низкий), в общем, выговор человека, который в испанском варианте произносил бы «Толео» вместо «Толедо», или «матаор» вместо «матадор», или, наоборот, «Бильбадо» вместо «Бильбао» (как и произносят некоторые дикторы телевидения). Я сразу же подумал: это не студент, такого быть не может (в первый момент мне пришел на ум юный Боттомли), подумал так из-за плебейского произношения, а еще потому, что Кромер-Блейк был неспособен на такое безрассудство, даже если бы влюбился или дошел до отчаяния: в Оксфорде нет обвинения тяжелее, чем обвинение в sexual harassment, в сексуальном посягательстве на студента, либо, еще того хуже (и вероятнее), в moral turpitude, в моральном разложении, также латинское заимствование (хотя и англизированное), изысканная метафора, обозначающая попросту половой акт. «Ах, Дайананд говорит, наш доктор-всезнайка, – заметил Кромер-Блейк (возможно, обращаясь к самому себе) вновь обретенным ироническим тоном, куда более характерным для него, чем умоляющий: мне стало не по себе, когда я услышал его умоляющий тон. – Дайананд о моем здоровье ровным счетом ничего не знает, он это говорит, чтобы отдалить тебя от меня, устранить меня, он целую вечность не осматривал меня как медик, с тем же успехом я мог бы сейчас сказать тебе, что он сам и есть больной. Сказать про кого-то, что он болен, – лучший способ дискредитировать. Так недолго и погубить человека. Я малость прихворнул, но теперь в порядке, вылечился, разве я похож на больного?» Я видел Кромер-Блейка два-три дня назад, тогда у него был хороший вид; я подумал, может, такой вид у него сохранился, может, и сейчас так выглядит там, за дверью. Я подумал, может, этот юнец, его собеседник, и есть тот самый Джек, имя которого вырвалось у Кромер-Блейка как-то ночью, много месяцев назад, сразу после того как я увидел Клер Бейз в первый раз (ее лицо и ее безупречный вырез); и я рассчитывал, что Кромер-Блейк обратится к собеседнику по имени, тогда и узнаю, так ли оно на самом деле;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62