Госуорт оборачивается, глядит на приближающийся поезд, а мать слышит, что он приближается (слышит грохот железа, а девочке его неслышно), матери незачем смотреть на поезд, она снова смотрит только на воду. Луна пухлая и вертлявая и легкая, как щепка. И тут Армстронг поднимает руку, обвивавшую плечи первой Клер Ньютон, отодвигается и отпускает ее, а сам обеими руками – руками, которые водили самолет и которым предстоит тянуться за милостыней, – хватается за диагонально перекрещивающиеся железные балки, прижимается к ним всем телом, опьянение вдруг прошло, пальцы выронили флягу-портсигар, она упала, глаза широко раскрыты и полны ужаса, как у пса Алана Марриотта за мгновение перед тем, как его левая задняя лапа окажется под колесом на станции Дидкот. „Здесь нас удерживает столько вещей, – возможно, думает Госуорт, вцепившись в железную балку, – и все эти вещи можно еще получить в дар“. А может, не думает, может, он это знает. И мать тоже, наверное, знает, но до последней минуты стоит неподвижно, ее тело у самых путей, тело, которое только начало полнеть, вынашивая то, что еще не стало и никогда не станет младшим братом Клер Бейз, – она не следует примеру Армстронга, любовник и любовница поступают по-разному: вместо того чтобы схватиться за железные балки, мать падает либо проскальзывает между балками, она бросается в воду, мелькнуло белое платье (оно бело, и так же белы волосы Кромер-Блейка и волосы Тоби Райлендса, и белы груди Мюриэл, мнимой толстухи из Уичвуд-Форест); мать Клер Бейз, Клер Ньютон ее имя, спрыгивает вниз. И пока Клер Ньютон спрыгивает, а Терри Армстронг не спрыгивает, проносится поезд, он целиком заполняет железный мост, освещая реку светом из окошек (на лодчонках люди задрали головы, вот-вот потеряют равновесие), – это зрелище помогает девочке заснуть, примириться с мыслью, что завтра ждет ее еще один день в этом городе, которому она не принадлежит, который она мысленно сможет признать своим, только когда покинет его; и сможет вспоминать вслух только в разговорах со своим сыном или с любовником, поскольку любовники годятся на то, на что годятся дети: главным образом на то, чтобы слушать истории из нашей жизни. Мать падает, у нее ощущение ухода вниз, и головокружения, и падения, и бремени, и весомости, тело полнеющее, а черты лица – размытые, полнота ее ложная, она больше не хочет жить. И глаза Госуорта – они уже столько лет как закрылись и никак ни на что не глядят – видят, как падает и тонет тело той, кого он любит; и девочка Клер глядит, как исчезает в синих водах реки, блестящей и светлой во тьме, тело той, кого она любит, – матери, лица которой ей не вспомнить нынешней ночью в Брайтоне; и, может быть, отец, стоя в конце сада, около дома, тоже видит, как все не всплывает и не всплывает тело той, кого он все еще любит. (На глазах у всех троих кончает жизнь самоубийством любимое существо.) И только няня Хилла, которая видит, как люди с лодчонок тщетно пытаются выловить из воды тело той, которую любили все трое, тело, уносимое течением, только она откроет девочке тайну, потому что не сделают этого ни Терри Армстронг, ни отец девочки, ни железный мост, перекинутый через реку Джамна. И когда поезд пройдет и Клер Бейз, в ту пору Клер Ньютон, уже потеряет из виду колеблюпщйся фонарь последнего вагона, она помашет ему вслед рукою в знак прощания, на который никогда не ждет ответа: кто мог ответить, того уже нет, и мост снова пуст, погружен во тьму, праздный и с размытыми очертаниями. На мосту еще останется на несколько секунд вторая белая фигура – возможно, человек блюет в воды реки Ямуны, как оксфордский нищий блюет в воды реки Айзис, а потом по мосту пробегает в ужасе последний король Редонды, писатель Джон Госуорт, Писатель Правды, он ничего больше не напишет, не оставит никаких следов. Разве только металлическую флягу-портсигар, она, может статься, все еще лежит там между рельсами, расплющенная, заржавевшая и порожняя.
И когда Клер Бейз завершила рассказ, я поднялся с пола, подошел к моему окну; и снова стал смотреть; и я думал: «Но этого не может быть, и нет, и не будет».
Она встала с кровати и подошла ко мне, и тогда мы оба безмолвно поглядели в окно, на видневшуюся вдали несуразную имитацию дворцов страны, где прошло ее детство: была луна и тучи; ее грудь касалась моей спины. Клер Бейз провела ладонью по моему затылку, и я повернулся, и мы взглянули друг на друга так, словно были друг для друга недреманными и сострадательными очами: такие очи возникают из прошлого, и это уже не имеет значения, потому что очам этим уже давно ведомо, какими следует нам видеть друг друга: может статься, мы посмотрели друг на друга так, словно доводились друг другу братом и сестрой (старшими, в обоих случаях) и сожалели, что не можем любить друг друга сильнее, чем любили. Или сильнее, чем любят, будучи братом и сестрой. И вот тогда-то мне сами собою вспомнились стихи, я прочел их в виде цитаты, их написал другой английский автор, о котором, в отличие от Госуорта, известно немало, только вот относительно смерти не все ясно: она была насильственной, но дошла до нас как легенда, ее надо вообразить себе, как пришлось вообразить смерть Клер Ньютон: тот автор был заколот кинжалом, не дожив до тридцати, в один из дней Троицына триместра, тридцатого мая, четыреста лет назад, в Дептфорде, что значит «глубокий брод», на берегу реки Темзы, а Темза – имя, под которым река Айзис известна во все времена и повсюду, кроме Оксфорда. И мне подумалось: «Thou hast commited fornication: but that was in another country and besides, the wench is dead». В переводе: «Повинен в блуде ты, но это было в другой стране, да и к тому же девка уже мертва».
На следующий день, когда Клер Бейз подвезла меня в своей машине к двери моего оксфордского дома (и хотя было еще светло, мы не прятались), я увидел, что за цыганкой-цветочницей, в праздничные дни торговавшей напротив моего дома, заехал ее муж-невидимка в современном и чистеньком фургончике. Это означало, что день уже клонится к вечеру, несмотря на неизменный весенний его свет, застывший в воздухе и мягкий, и оставалось недолго ждать часа, когда мира слабосильный механизм вновь придет в движение и время покоя кончится. Я с радостью осознал, что избавился от очередного воскресенья, изгнанного из бесконечности.
* * *
Двое из троих умерли, с тех пор как я уехал из Оксфорда, но Клер Бейз не из их числа, умерли Тоби Райлендс и Кромер-Блейк, так уж было предопределено, что умрут эти двое. Тот, кто был для меня отцовским и материнским образом и моим проводником в этом городе, умер через четыре месяца после моего отъезда, и для него уже не состоялся новый Михайлов триместр и новый учебный год; и таким образом, мой второй и последний учебный год оказался последним и для доктора Кромер-Блейка, прожившего в этой водной стихии куда дольше, чем я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
И когда Клер Бейз завершила рассказ, я поднялся с пола, подошел к моему окну; и снова стал смотреть; и я думал: «Но этого не может быть, и нет, и не будет».
Она встала с кровати и подошла ко мне, и тогда мы оба безмолвно поглядели в окно, на видневшуюся вдали несуразную имитацию дворцов страны, где прошло ее детство: была луна и тучи; ее грудь касалась моей спины. Клер Бейз провела ладонью по моему затылку, и я повернулся, и мы взглянули друг на друга так, словно были друг для друга недреманными и сострадательными очами: такие очи возникают из прошлого, и это уже не имеет значения, потому что очам этим уже давно ведомо, какими следует нам видеть друг друга: может статься, мы посмотрели друг на друга так, словно доводились друг другу братом и сестрой (старшими, в обоих случаях) и сожалели, что не можем любить друг друга сильнее, чем любили. Или сильнее, чем любят, будучи братом и сестрой. И вот тогда-то мне сами собою вспомнились стихи, я прочел их в виде цитаты, их написал другой английский автор, о котором, в отличие от Госуорта, известно немало, только вот относительно смерти не все ясно: она была насильственной, но дошла до нас как легенда, ее надо вообразить себе, как пришлось вообразить смерть Клер Ньютон: тот автор был заколот кинжалом, не дожив до тридцати, в один из дней Троицына триместра, тридцатого мая, четыреста лет назад, в Дептфорде, что значит «глубокий брод», на берегу реки Темзы, а Темза – имя, под которым река Айзис известна во все времена и повсюду, кроме Оксфорда. И мне подумалось: «Thou hast commited fornication: but that was in another country and besides, the wench is dead». В переводе: «Повинен в блуде ты, но это было в другой стране, да и к тому же девка уже мертва».
На следующий день, когда Клер Бейз подвезла меня в своей машине к двери моего оксфордского дома (и хотя было еще светло, мы не прятались), я увидел, что за цыганкой-цветочницей, в праздничные дни торговавшей напротив моего дома, заехал ее муж-невидимка в современном и чистеньком фургончике. Это означало, что день уже клонится к вечеру, несмотря на неизменный весенний его свет, застывший в воздухе и мягкий, и оставалось недолго ждать часа, когда мира слабосильный механизм вновь придет в движение и время покоя кончится. Я с радостью осознал, что избавился от очередного воскресенья, изгнанного из бесконечности.
* * *
Двое из троих умерли, с тех пор как я уехал из Оксфорда, но Клер Бейз не из их числа, умерли Тоби Райлендс и Кромер-Блейк, так уж было предопределено, что умрут эти двое. Тот, кто был для меня отцовским и материнским образом и моим проводником в этом городе, умер через четыре месяца после моего отъезда, и для него уже не состоялся новый Михайлов триместр и новый учебный год; и таким образом, мой второй и последний учебный год оказался последним и для доктора Кромер-Блейка, прожившего в этой водной стихии куда дольше, чем я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62