Я раздвину горизонты твоих познаний и открою перед тобой новые дали. Я буду очень тебе полезен, просто необходим, а взамен не потребую даже поцелуя. Единственное, о чем я прошу: позволь мне жить с тобой под одной крышей.
Я говорю, говорю, говорю, продолжая рыдать.
– Даже не представляю, – произносит Ирена, – откуда в тебе такая страсть ко мне. Я чувствую, что не заслуживаю ее. Ведь я обыкновенная женщина: не такая уж молодая, не очень-то смышленая, совершенно безграмотная, не могу не согласиться в этом с тобой, в глаза особо не бросаюсь, фигура на слабую троечку. К тому же мои интимные пристрастия исключают любые отношения со мной, кроме дружеских. Так что же ты во мне нашел? От столь разумных доводов я прекращаю рев, вытираю глаза и, шмыгая носом, жалобно спрашиваю: – Значит, не хочешь? – Скорее всего нет.
– Тогда хотя бы испытай меня.
– Как это – испытать? Позволь мне провести эту ночь в твоей постели.
– Что за причуды? Это еще зачем? – Хочу доказать, что мы можем быть вместе, и при этом я не буду домогаться тебя.
В задумчивости Ирена молчит. Затем, к моему удивлению, отвечает: – Хорошо, только при условии, что ты и пальцем ко мне не притронешься.
– Клянусь… на твоей голове.
– Бедная моя головушка! Ну ладно, пошли.
Она явно спешит. Украдкой смотрю на часы: уже час, а Ирене рано вставать, чтобы вовремя явиться в посольство. Иду за ней. Выходя в коридор, Ирена гасит зажженные светильники. Заходим в спальню. С любопытством осматриваюсь. По виду – средненький гостиничный номер, удобная, но довольно скупая, безликая обстановка. Впрочем, до меня сразу доходит, что безликость этой комнаты отличается от продажного гостеприимства гостиниц: она скорее присуща сексуальному ритуалу – безымянному, как и все ритуалы, которые Ирена совершает каждое утро.
А вот и атрибуты ритуала: просторная кровать, слишком узкая для двоих, но достаточно просторная, чтобы один человек мог раскинуться на ней в свое удовольствие. У спинки кровати кресло; оно расположено так, чтобы, раздеваясь и складывая на него одежду, как это делает сейчас Ирена, она могла одновременно смотреться в зеркало. Далее – высокий трельяж, вроде тех, что обычно встречаются у портных; довершает картину стоящий перед трельяжем табурет на трех ножках.
Ирена раздевается. Я впервые вижу ее голой. Но еще больше, чем нагота, меня поражает, даже слегка уязвляет то безразличие, с которым она стоит передо мной почти в чем мать родила. Очевидно, я для нее не существую; точнее, не существует «он», хотя на сей раз мне кажется, что мы одно целое. Ирена расстегивает лифчик, высвобождая две прекрасные, округлые груди, ослепительно белые и упругие; снимает пояс для чулок и, нагнувшись, стягивает трусики. После этого она растирает ладонями живот и бедра, на которых остался красный след от резинки пояса, потом запускает пальцы в белесую поросль лобка, словно для того, чтобы взлохматить слежавшиеся и поникшие кудряшки. Наконец на цыпочках она проходит в глубь комнаты и открывает дверцу стенного шкафа, повернувшись ко мне спиной. С искренней нежностью смотрю на ее довольно широкую и крепкую спину, на идеально белые, округлые, как груди, ягодицы, а главное – на ноги: теперь это уже не те плотно сжатые, согнутые и непристойно торчащие из-под юбки ноги, а подетски невинные ножки, совсем как у девочек-толстушек. Не оборачиваясь, она произносит: – Раздевайся, спать очень хочется. Я так устала, что вот-вот рухну.
Делать нечего: раздеваюсь и складываю одежду на ручках кресла. Ирена поворачивается и опять же на цыпочках идет ко мне. Она бросает что-то на постель со словами: – Это мужская пижама. По-моему, еще мужа.
У нее через руку перекинута ночная рубашка; Ирена снова уходит в глубь комнаты: – Я в ванную. Когда закончу – можешь занимать.
Оставшись один, надеваю пижаму. Штанины и рукава такие длинные, что свисают и болтаются на руках и ногах. Снимаю пижаму и голышом расхаживаю по комнате. Теперь уже «его» молчание начинает не на шутку меня беспокоить. Что скрывается под этим упрямым безмолвием? Неужели сублимация? Настолько резкая и мощная, что даже лишила «его» дара речи? Неожиданно обращаюсь к «нему»: «– Чего в молчанку-то играешь?… – Боишься, что после моего раскрепощения я уже не буду с тобой разговаривать?… – Не бойся, этого не произойдет. Ни в коем случае. Наш диалог никогда не прервется. Я так хочу. Только это будет диалог между слугой и хозяином. Вряд ли нужно говорить, кто из нас будет хозяином, а о слугой. Кроме того, наш диалог будет совсем не на недавние препирательства. Это будет спокойный, вежливый, рассудительный разговор, выдержанный в строгих рамках допустимого между нижестоящим тобой и вышестоящим мной. Короче говоря, между нами установятся культурные, благопристойные, уважительные отношения.
– … – Само собой разумеется, я вовсе не отрицаю твою, скажем так, исключительность. Для меня ты все равно останешься некоронованным королем. Несмотря на то, что отныне будешь всего лишь частью моего тела.
– … – Может, хватит отмалчиваться?… – Отвечай, тебе говорят, я приказываю, понял?…» Внезапно меня осеняет: а что, если это любовь, настоящая, большая любовь – молчание члена? Да, я люблю Ирену, но твердо знаю, что никогда не буду любим ею. В таком случае «его» молчание, вероятно, означает настолько полную сублимацию, после которой всякий диалог становится попросту излишним. Теперь, когда я отказался общаться с Иреной через «него», мне уже нечего сказать «ему», а «ему» нечего сказать мне. Диалог между «ним» и мною был, в сущности, диалогом между похотью и любовью. «Он» умолк, потому что победила любовь.
Ирена возвращается. Длинная, прозрачная рубашка доходит ей до самых ступней. Она сразу ложится в постель, укрывается одеялом и говорит точь-в-точь как жена мужу: – Давай быстрее, ванная свободна. У меня уже глаза слипаются.
Не мешкая захожу в ванную и закрываю дверь.
Несмотря на мое убеждение в окончательном и полном раскрепощении, «его» молчание по-прежнему не дает мне покоя. Пока мочусь, широко расставив ноги перед унитазом, бережно держу «его» двумя пальцами и даю «ему» следующие наставления: «– В конце концов, тебе не на что жаловаться. И нечего на меня дуться. Я изгнал тебя лишь из одной половины моей жизни – той, что провожу бодрствуя. Но другая ее половина, которую я проживаю во сне, будет твоей, и только твоей. Я отдаю мои сны в твое полное распоряжение. Во сне ты волен делать все, что тебе заблагорассудится: трахайся с кем и как попало, и пусть тебя не смущают всякие там извращения, жми на всю катушку, дрючь всех подряд – женщин и мужчин, знакомых и незнакомых, родных и близких, людей и животных, живых и покойников, просто так и с разными наворотами, побольней да покруче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Я говорю, говорю, говорю, продолжая рыдать.
– Даже не представляю, – произносит Ирена, – откуда в тебе такая страсть ко мне. Я чувствую, что не заслуживаю ее. Ведь я обыкновенная женщина: не такая уж молодая, не очень-то смышленая, совершенно безграмотная, не могу не согласиться в этом с тобой, в глаза особо не бросаюсь, фигура на слабую троечку. К тому же мои интимные пристрастия исключают любые отношения со мной, кроме дружеских. Так что же ты во мне нашел? От столь разумных доводов я прекращаю рев, вытираю глаза и, шмыгая носом, жалобно спрашиваю: – Значит, не хочешь? – Скорее всего нет.
– Тогда хотя бы испытай меня.
– Как это – испытать? Позволь мне провести эту ночь в твоей постели.
– Что за причуды? Это еще зачем? – Хочу доказать, что мы можем быть вместе, и при этом я не буду домогаться тебя.
В задумчивости Ирена молчит. Затем, к моему удивлению, отвечает: – Хорошо, только при условии, что ты и пальцем ко мне не притронешься.
– Клянусь… на твоей голове.
– Бедная моя головушка! Ну ладно, пошли.
Она явно спешит. Украдкой смотрю на часы: уже час, а Ирене рано вставать, чтобы вовремя явиться в посольство. Иду за ней. Выходя в коридор, Ирена гасит зажженные светильники. Заходим в спальню. С любопытством осматриваюсь. По виду – средненький гостиничный номер, удобная, но довольно скупая, безликая обстановка. Впрочем, до меня сразу доходит, что безликость этой комнаты отличается от продажного гостеприимства гостиниц: она скорее присуща сексуальному ритуалу – безымянному, как и все ритуалы, которые Ирена совершает каждое утро.
А вот и атрибуты ритуала: просторная кровать, слишком узкая для двоих, но достаточно просторная, чтобы один человек мог раскинуться на ней в свое удовольствие. У спинки кровати кресло; оно расположено так, чтобы, раздеваясь и складывая на него одежду, как это делает сейчас Ирена, она могла одновременно смотреться в зеркало. Далее – высокий трельяж, вроде тех, что обычно встречаются у портных; довершает картину стоящий перед трельяжем табурет на трех ножках.
Ирена раздевается. Я впервые вижу ее голой. Но еще больше, чем нагота, меня поражает, даже слегка уязвляет то безразличие, с которым она стоит передо мной почти в чем мать родила. Очевидно, я для нее не существую; точнее, не существует «он», хотя на сей раз мне кажется, что мы одно целое. Ирена расстегивает лифчик, высвобождая две прекрасные, округлые груди, ослепительно белые и упругие; снимает пояс для чулок и, нагнувшись, стягивает трусики. После этого она растирает ладонями живот и бедра, на которых остался красный след от резинки пояса, потом запускает пальцы в белесую поросль лобка, словно для того, чтобы взлохматить слежавшиеся и поникшие кудряшки. Наконец на цыпочках она проходит в глубь комнаты и открывает дверцу стенного шкафа, повернувшись ко мне спиной. С искренней нежностью смотрю на ее довольно широкую и крепкую спину, на идеально белые, округлые, как груди, ягодицы, а главное – на ноги: теперь это уже не те плотно сжатые, согнутые и непристойно торчащие из-под юбки ноги, а подетски невинные ножки, совсем как у девочек-толстушек. Не оборачиваясь, она произносит: – Раздевайся, спать очень хочется. Я так устала, что вот-вот рухну.
Делать нечего: раздеваюсь и складываю одежду на ручках кресла. Ирена поворачивается и опять же на цыпочках идет ко мне. Она бросает что-то на постель со словами: – Это мужская пижама. По-моему, еще мужа.
У нее через руку перекинута ночная рубашка; Ирена снова уходит в глубь комнаты: – Я в ванную. Когда закончу – можешь занимать.
Оставшись один, надеваю пижаму. Штанины и рукава такие длинные, что свисают и болтаются на руках и ногах. Снимаю пижаму и голышом расхаживаю по комнате. Теперь уже «его» молчание начинает не на шутку меня беспокоить. Что скрывается под этим упрямым безмолвием? Неужели сублимация? Настолько резкая и мощная, что даже лишила «его» дара речи? Неожиданно обращаюсь к «нему»: «– Чего в молчанку-то играешь?… – Боишься, что после моего раскрепощения я уже не буду с тобой разговаривать?… – Не бойся, этого не произойдет. Ни в коем случае. Наш диалог никогда не прервется. Я так хочу. Только это будет диалог между слугой и хозяином. Вряд ли нужно говорить, кто из нас будет хозяином, а о слугой. Кроме того, наш диалог будет совсем не на недавние препирательства. Это будет спокойный, вежливый, рассудительный разговор, выдержанный в строгих рамках допустимого между нижестоящим тобой и вышестоящим мной. Короче говоря, между нами установятся культурные, благопристойные, уважительные отношения.
– … – Само собой разумеется, я вовсе не отрицаю твою, скажем так, исключительность. Для меня ты все равно останешься некоронованным королем. Несмотря на то, что отныне будешь всего лишь частью моего тела.
– … – Может, хватит отмалчиваться?… – Отвечай, тебе говорят, я приказываю, понял?…» Внезапно меня осеняет: а что, если это любовь, настоящая, большая любовь – молчание члена? Да, я люблю Ирену, но твердо знаю, что никогда не буду любим ею. В таком случае «его» молчание, вероятно, означает настолько полную сублимацию, после которой всякий диалог становится попросту излишним. Теперь, когда я отказался общаться с Иреной через «него», мне уже нечего сказать «ему», а «ему» нечего сказать мне. Диалог между «ним» и мною был, в сущности, диалогом между похотью и любовью. «Он» умолк, потому что победила любовь.
Ирена возвращается. Длинная, прозрачная рубашка доходит ей до самых ступней. Она сразу ложится в постель, укрывается одеялом и говорит точь-в-точь как жена мужу: – Давай быстрее, ванная свободна. У меня уже глаза слипаются.
Не мешкая захожу в ванную и закрываю дверь.
Несмотря на мое убеждение в окончательном и полном раскрепощении, «его» молчание по-прежнему не дает мне покоя. Пока мочусь, широко расставив ноги перед унитазом, бережно держу «его» двумя пальцами и даю «ему» следующие наставления: «– В конце концов, тебе не на что жаловаться. И нечего на меня дуться. Я изгнал тебя лишь из одной половины моей жизни – той, что провожу бодрствуя. Но другая ее половина, которую я проживаю во сне, будет твоей, и только твоей. Я отдаю мои сны в твое полное распоряжение. Во сне ты волен делать все, что тебе заблагорассудится: трахайся с кем и как попало, и пусть тебя не смущают всякие там извращения, жми на всю катушку, дрючь всех подряд – женщин и мужчин, знакомых и незнакомых, родных и близких, людей и животных, живых и покойников, просто так и с разными наворотами, побольней да покруче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92