Это было самое прекрасное время. А годы летят, venena А, venena В, одна авантюра, другая – нет, с Григором это было не авантюрой, а целой подпольной организацией удовольствий, чья деятельность и закончилась шито-крыто: он дома, она дома, как будто ничего и не было… Потрясающий человек, полная противоположность Симеону – богеме с пустыми карманами. От одного она сбежала сама, другой же дал деру при первом намеке на беременность. Высокопоставленные ничтожества…
И все же, несмотря на аборт и горечь расставания с Симо, в глубине души она не таила на него зла. Со своей стороны он, может быть, и был прав – новое отцовство для него стало бы тяжелым грузом, да и для нее тоже – так, по крайней мере, думалось ей сейчас. Скорее промахнулась она – с этой беременностью, легкомысленно допущенным зачатием. Вот так-то. А Симо – просто мужик, от него веет какой-то бесхитростностью и честностью, он, конечно, не хватает звезд с неба, не философствует о цветах и ядах, не разыгрывает спектаклей. Порой он поражал ее своей откровенностью… Я просто балбес, Ани, привилегированный балбес. На том свете мне все отольется, если он, конечно, существует…
Григор – это совсем другое. Он не верит в загробную жизнь так же, как не верит она, – он верит в себя и полагается только на себя. И точка. И еще одна точка, для верности. Недоделанный, но с открытой душой, Симо отдавал себя в любви без остатка, выворачивался наизнанку – и от этого был счастлив. Григор же был зверем, хищником, который терзал и кусал до боли, до крови. А до и после этого был ласков и галантен, его мысль уносилась в поднебесье, если к тому времени не засыпала вместе с утолившим жажду телом. И все же… Противореча любой логике, всему опыту пережитого, она чувствовала, что Симо Балчев легко появился и легко исчезнет воздушным облачком воспоминания, даже несмотря на весь этот ад, связанный с абортом, а Григор останется в ее душе каким-то масляным нерастворимым пятном – так огромные танкеры оставляют целые эмульсионные непроницаемые острова среди морской шири, в то время как беленькие кораблики, чистоплотные и воздушные, просто бороздят море… Она беззаботно рвала стебли цветов и так же небрежно швыряла их прочь. Эти масляные, невыводимые пятна – в них содержалось все и, прежде всего, густота и липкость, которые тянули за собой другую густоту и липкость – непролазных болот страсти…
С холма открывался вид на городок, сжатый в центре и разбросанный по краям, не умещавшийся в своей одежке. Ей была знакома половина домов и дворов, их обитатели со своими привычками и вкусами. Все так почтенно, что даже воздуху не хватает. Она поискала глазами и нашла отцовский дом. Немного в стороне от его крыши – центральная площадь, удобно и приятно. А тебе не хочется возвращаться. Там тебя ждет обильный ужин – о какой фигуре и здоровье может идти речь! – будут глухо стучать тарелки в мойке, заработает телевизор, мать будет вязать и распускать пряжу, распускать и снова вязать, поглядывая одним глазом на экран, отец протянет ноги в носках, чтоб они не парились в туфлях без задников, и будет смотреть программу, которой он до конца не верит. Периодически отрываясь от телевизора, они обсудят прошедший день, упомянут о том и о сем, перемолют косточки того или другого. Пройдет первая волна зевков, заразительных, как грипп. Повздыхают и о ней, их дочери. Что там она делает одна, без надзору, без близкого человека. Для матери это остается тревожной тайной, для отца все ясней ясного: он прекрасно знает, чем бы занимался сам на ее месте. Он легко потягивается. Затем они обсудят планы на завтра – что кому надо будет сделать, обсудят скупо, немногословно. Венчает день развлекательная программа по телевизору. Светящиеся феерии и лес женских ножек немецкого демократического балета – отремонтированное наследие довоенных лет, как выражался Балчев. Прошла вторая волна зевоты, на этот раз со стороны матери. Ну что, будем ложиться? – предлагает она, неодобрительно косясь на длинноногих немок. Отец не торопится. А новости? – осторожно напоминает он, прекрасно зная, что последует в ответ: завтра их повторят по радио. Через четверть часа дом погружается в тишину, прорезаемую лишь отцовским храпом. Повеситься можно…
Она присела на теплый камень и принялась шарить взглядом по долине. Конечно же, она не имела права так строго судить своих родителей, знакомых, Веси, да даже этого несчастного докторишку. В жизни всему находится место, и особенно работе, каждодневной беготне, заботам, заботам. Она столкнулась с трудом и заботами еще в детские годы и понимала, что они неизбежны для большинства людей, что лишь единицы избавлены от них, но их снедают другие заботы. Так уж повелось. Внизу простирался нарядный городок. Местами громоздились новые здания, местами все еще ютились ветхие, ему так и не суждено разрастись и превратиться в солидный город, просто не было возможности, тем не менее он дышал своими маленькими, но здоровыми легкими – не тягаясь со временем и со своими разраставшимися по миру собратьями… Я здесь больше жить не смогу, с предельной ясностью подумала она, но я рождена здесь и выросла, и я не вправе судить… Невесть откуда рядом появился старик с выцветшей рабочей торбой на плече. Он приветливо поздоровался и прошагал мимо.
Этот вечер Анетта посвятила старикам, была ласковой и ловко орудовала по хозяйству. Они выпили с отцом чуть больше обычного, расслабились, припомнили ее детство, старика Кушева, ее деда, с его магазином, припомнили его смерть, легкую, каким был и его нрав. Потом Анетта рассказала о новинках в медицине, о прогрессе в биохимии, разговор перекинулся на инфаркты и рак. Анетта поведала об английском открытии по поводу сходства структуры раковой клетки и клетки вещества, регулирующего рост органов и затягивание ран, увлеклась и принялась расписывать своим благодатным слушателям нашумевшее направление в медицине – восстановление нарушенных иммунных функций, после чего организм – самый могущественный целитель – замещал бесчисленное количество неоткрытых лекарств, выкарабкивался сам, подобно тому, как это происходило в течение миллионов лет до появления медицины и фармацевтики. Она прочла в глазах своих слушателей гордость за свою умную дочь, воспарившую так высоко в небесах знаний, и ей стало тепло и немного горько. Отец сказал, что будущее в руках науки и что она должна попытать счастья в какой-нибудь лаборатории или институте, однако мать воспротивилась: в лабораториях работают с отравами, еще загубит здоровье, а потом придется глотать лекарства, которые сама же изготовила. Лучше остаться в аптеке… Она и без того торчит в аптеке, отрезал отец, а ведь человек должен стремиться к большему, уметь производить впечатление, добиться известности… Эх, известность известности рознь, не сдавалась мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
И все же, несмотря на аборт и горечь расставания с Симо, в глубине души она не таила на него зла. Со своей стороны он, может быть, и был прав – новое отцовство для него стало бы тяжелым грузом, да и для нее тоже – так, по крайней мере, думалось ей сейчас. Скорее промахнулась она – с этой беременностью, легкомысленно допущенным зачатием. Вот так-то. А Симо – просто мужик, от него веет какой-то бесхитростностью и честностью, он, конечно, не хватает звезд с неба, не философствует о цветах и ядах, не разыгрывает спектаклей. Порой он поражал ее своей откровенностью… Я просто балбес, Ани, привилегированный балбес. На том свете мне все отольется, если он, конечно, существует…
Григор – это совсем другое. Он не верит в загробную жизнь так же, как не верит она, – он верит в себя и полагается только на себя. И точка. И еще одна точка, для верности. Недоделанный, но с открытой душой, Симо отдавал себя в любви без остатка, выворачивался наизнанку – и от этого был счастлив. Григор же был зверем, хищником, который терзал и кусал до боли, до крови. А до и после этого был ласков и галантен, его мысль уносилась в поднебесье, если к тому времени не засыпала вместе с утолившим жажду телом. И все же… Противореча любой логике, всему опыту пережитого, она чувствовала, что Симо Балчев легко появился и легко исчезнет воздушным облачком воспоминания, даже несмотря на весь этот ад, связанный с абортом, а Григор останется в ее душе каким-то масляным нерастворимым пятном – так огромные танкеры оставляют целые эмульсионные непроницаемые острова среди морской шири, в то время как беленькие кораблики, чистоплотные и воздушные, просто бороздят море… Она беззаботно рвала стебли цветов и так же небрежно швыряла их прочь. Эти масляные, невыводимые пятна – в них содержалось все и, прежде всего, густота и липкость, которые тянули за собой другую густоту и липкость – непролазных болот страсти…
С холма открывался вид на городок, сжатый в центре и разбросанный по краям, не умещавшийся в своей одежке. Ей была знакома половина домов и дворов, их обитатели со своими привычками и вкусами. Все так почтенно, что даже воздуху не хватает. Она поискала глазами и нашла отцовский дом. Немного в стороне от его крыши – центральная площадь, удобно и приятно. А тебе не хочется возвращаться. Там тебя ждет обильный ужин – о какой фигуре и здоровье может идти речь! – будут глухо стучать тарелки в мойке, заработает телевизор, мать будет вязать и распускать пряжу, распускать и снова вязать, поглядывая одним глазом на экран, отец протянет ноги в носках, чтоб они не парились в туфлях без задников, и будет смотреть программу, которой он до конца не верит. Периодически отрываясь от телевизора, они обсудят прошедший день, упомянут о том и о сем, перемолют косточки того или другого. Пройдет первая волна зевков, заразительных, как грипп. Повздыхают и о ней, их дочери. Что там она делает одна, без надзору, без близкого человека. Для матери это остается тревожной тайной, для отца все ясней ясного: он прекрасно знает, чем бы занимался сам на ее месте. Он легко потягивается. Затем они обсудят планы на завтра – что кому надо будет сделать, обсудят скупо, немногословно. Венчает день развлекательная программа по телевизору. Светящиеся феерии и лес женских ножек немецкого демократического балета – отремонтированное наследие довоенных лет, как выражался Балчев. Прошла вторая волна зевоты, на этот раз со стороны матери. Ну что, будем ложиться? – предлагает она, неодобрительно косясь на длинноногих немок. Отец не торопится. А новости? – осторожно напоминает он, прекрасно зная, что последует в ответ: завтра их повторят по радио. Через четверть часа дом погружается в тишину, прорезаемую лишь отцовским храпом. Повеситься можно…
Она присела на теплый камень и принялась шарить взглядом по долине. Конечно же, она не имела права так строго судить своих родителей, знакомых, Веси, да даже этого несчастного докторишку. В жизни всему находится место, и особенно работе, каждодневной беготне, заботам, заботам. Она столкнулась с трудом и заботами еще в детские годы и понимала, что они неизбежны для большинства людей, что лишь единицы избавлены от них, но их снедают другие заботы. Так уж повелось. Внизу простирался нарядный городок. Местами громоздились новые здания, местами все еще ютились ветхие, ему так и не суждено разрастись и превратиться в солидный город, просто не было возможности, тем не менее он дышал своими маленькими, но здоровыми легкими – не тягаясь со временем и со своими разраставшимися по миру собратьями… Я здесь больше жить не смогу, с предельной ясностью подумала она, но я рождена здесь и выросла, и я не вправе судить… Невесть откуда рядом появился старик с выцветшей рабочей торбой на плече. Он приветливо поздоровался и прошагал мимо.
Этот вечер Анетта посвятила старикам, была ласковой и ловко орудовала по хозяйству. Они выпили с отцом чуть больше обычного, расслабились, припомнили ее детство, старика Кушева, ее деда, с его магазином, припомнили его смерть, легкую, каким был и его нрав. Потом Анетта рассказала о новинках в медицине, о прогрессе в биохимии, разговор перекинулся на инфаркты и рак. Анетта поведала об английском открытии по поводу сходства структуры раковой клетки и клетки вещества, регулирующего рост органов и затягивание ран, увлеклась и принялась расписывать своим благодатным слушателям нашумевшее направление в медицине – восстановление нарушенных иммунных функций, после чего организм – самый могущественный целитель – замещал бесчисленное количество неоткрытых лекарств, выкарабкивался сам, подобно тому, как это происходило в течение миллионов лет до появления медицины и фармацевтики. Она прочла в глазах своих слушателей гордость за свою умную дочь, воспарившую так высоко в небесах знаний, и ей стало тепло и немного горько. Отец сказал, что будущее в руках науки и что она должна попытать счастья в какой-нибудь лаборатории или институте, однако мать воспротивилась: в лабораториях работают с отравами, еще загубит здоровье, а потом придется глотать лекарства, которые сама же изготовила. Лучше остаться в аптеке… Она и без того торчит в аптеке, отрезал отец, а ведь человек должен стремиться к большему, уметь производить впечатление, добиться известности… Эх, известность известности рознь, не сдавалась мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35