Мне вам ответить нечего. Я солдат, и мое дело – выполнять приказы. А теперь идите. Проводите их, товарищ взводный. И поторопитесь. У нас есть более важные дела, – сказал полковник официальным тоном.
Плачущих женщин вывели за дверь, присутствующие разбились на группки. И вдруг снаружи раздался вой сирены. Все замерли, не понимая, что он означает. Через несколько мгновений сирена замолчала, и в зал влетел солдат, служивший телеграфистом. Запыхавшись от бега, он быстро подошел к полковнику, явно взволнованный тем, что собирался сообщить.
– Докладывай, Миленко, – поторопил его полковник.
– Товарищ полковник, депеша. Только что получена. Туджман отдал приказ блокировать казармы по всей Хорватии. Вот, посмотрите, – и передал ему бумагу.
– Блеф! – изумленно шепнул Черноглав Симарглу и Хорсу.
– Блеф! – взревел полковник.
И тут же вбежало еще несколько солдат с сообщением, что телефонная связь прервана и прекратилась подача электричества и воды.
– Блефует, блефует, – повторял полковник, хотя все вокруг молча уставились в потолок, где под безобразными белыми металлическими тарелками висели мертвые лампочки, в то время как дежурный безнадежно щелкал всеми выключателями на электрощите.
– Нету, товарищ полковник, – сказал один из подпоручиков. – Нету.
– Здание окружено!
Это был голос капитана первого класса, который несколько минут назад снова побывал на втором этаже возле разбитых окон и, осторожно выглядывая наружу, увидел, что толпа людей и грузовики народного ополчения, теперь уже вместе с подразделениями хорватского МВД, заняли не только площадь и парк за ней, но и подступили к самому входу в казарму, заполнив всю улицу прямо под окнами.
«Боже, храни Хорватию, мой дорогой дом…»
Запел кто-то на улице, и эту песню, спокойную, молитвенную, похожую на хорал, подхватили тысячи голосов, она гулко разносилась в темноте вестибюля казармы, и они слушали ее, молча, со страхом, под звуки дождя и порывистого ветра. Серебристый свет от усов Черноглава, несмотря на мрачную непогоду, освещал теперь лунным светом все помещение и сбившихся там людей.
«…сольются пусть молитвы наши в один единый сердца глас, храни святую нашу землю, благослови, Господь, Ты нас…»
Два часа спустя казарма сдалась представителям частей народного ополчения и МВД Хорватии.
Большая надорванная фотография маршала Тито в летнем белом костюме, с галстуком в полоску, красиво уложенными волнистыми волосами, в темных очках, с тремя орденами Народного героя на лацкане, по которой, в спешке покидая здание, прошли сотни солдатских и офицерских ног, осталась лежать на мокром цементном полу, среди осколков стекла.
Черноглав наклонился, поднял фотографию, осторожно стряхнул с нее стеклянную крошку и, с мрачным выражением лица свернув трубочкой, спрятал за пазуху. А над ним уже взлетели ввысь, устремляясь дальше, к новым бедам, Симаргл и Хорс, самый страшный.
Третья глава
1
В сентябре месяце эскадрон графа Алексея Кирилловича Вронского, перед которым не было поставлено более ясной боевой задачи, чем вместе с главными силами сербской армии «уничтожать неприятеля и оказывать моральную поддержку сербскому населению», медленно приближался с севера к городу Вуковару, держась поблизости от танковой колонны из тридцати машин, каждая из которых шла под развевающимся югославским флагом, словно пугливый ребенок, который старается не выпускать из руки подол материнской юбки.
Они продвигались все ближе к блокированному городу, отрезанному от окружающих его и разукрашенных яркими красками ранней осени сел, и в каждом из этих сел раздавали оружие своим, но делали это по ночам, тайно, чтобы соседи, будь то хорваты, венгры, словаки или русины, ничего не заметили. И так же как бывает, когда чья-то решительная рука вдруг сдвинет камень, с незапамятных времен лежащий на дне водоема, и нарушит сложившуюся гармонию водного мира, отчего на дне откроются новые ключи, вода из которых, устремляясь к поверхности, замутняет весь водоем илом и грязью, так и теперь по окрестностям мутными кругами начали распространяться слухи о том, что многие сербы решили присоединиться к своим, тем, что поднялись с насиженных мест и ушли в Шид еще тогда, когда в Хорватии проходили выборы новой власти, что эти сербы бегут через Даль дальше, в Бачку, потому что «скоро придут усташи», а еще о том, что Югославская народная армия требует от хорватов сдать все оружие, а те не сдают и клянутся, что никакого оружия у них нет, потому что откуда же у них оружие, если у них его никогда и не было, ведь в Югославии у гражданского населения и не было права его иметь.
Такие разговоры повторялись в каждом селе, и Вронскому иногда приходило в голову, что единственным результатом их похода в Хорватию было то, что своим присутствием они подстрекали людей к и без того взрывоопасным стычкам, прямо на дороге, под открытым небом, посреди села, где местные жители, напуганные угрожающим видом танков, с пеной у рта клялись в кровном родстве со своими соседями и ссылались на безоблачное сосуществование в самом недавнем прошлом.
А потом начали происходить необъяснимые и страшные вещи: одно из небольших сел в Бараний добровольно сдалось армии, которую многие все еще считали своей, югославской, армией с пятиконечными звездочками на пилотках, после чего почти все жители были зверски убиты. Один из чудом уцелевших в этой резне рассказывал, что зверствовали не военные, а какие-то бородачи из Сербии, они, пользуясь огромными ножами, которыми в деревнях колют свиней, вырезали почти всех, кто был в это время в селе, однако его словам никто не хотел верить, во всяком случае, до тех пор, пока из уст представителей еще вчера общей для всех армии и старых, добрых соседей, сербов, во всеуслышанье не раздались оправдания этих преступлений: «Что, усташи, получили что хотели? Будь наша воля, мы бы вам и раньше показали!» (Позже, как-то ночью, Петрицкий рассказал графу Вронскому о своей встрече с одним из таких убийц, бородачом из формирования «Белые орлы», который даже показал ему свой нож, «смотри, видишь, длина тридцать сантиметров, ширина всего сантиметр, догадайся, зачем такой тонкий?» – и тут же сам ответил: «Затем, что такими ножами мы у живых усташей глаза выковыриваем». Потом Петрицкий сказал, что бородач вынудил его взять этот нож в руки и вслух прочитать фабричное клеймо. «И что же вы прочитали?» – спросил его потрясенный граф. «ТВИК. Книн», – ответил Петрицкий и признался, что и по сей день не знает, что означают эти слова.)
Хорваты, еще не понимая толком, что теперь делать, и с грустью вспоминая о всеобщем ликовании после победы на выборах, которая позволила свободно реять на ветру национальному хорватскому флагу без пятиконечной звезды, бросились искать спасения в ближайших лесах, а потом двинулись еще дальше, в Илок, и еще дальше и дальше на юг, до самой Моховы, уже даже к сербам, спеша опередить войну, потому что если сегодня ты виновен в том, что голосовал за победившую на выборах хорватскую партию, то завтра будешь осужден на смерть только за то, что ты просто хорват, опасались они.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Плачущих женщин вывели за дверь, присутствующие разбились на группки. И вдруг снаружи раздался вой сирены. Все замерли, не понимая, что он означает. Через несколько мгновений сирена замолчала, и в зал влетел солдат, служивший телеграфистом. Запыхавшись от бега, он быстро подошел к полковнику, явно взволнованный тем, что собирался сообщить.
– Докладывай, Миленко, – поторопил его полковник.
– Товарищ полковник, депеша. Только что получена. Туджман отдал приказ блокировать казармы по всей Хорватии. Вот, посмотрите, – и передал ему бумагу.
– Блеф! – изумленно шепнул Черноглав Симарглу и Хорсу.
– Блеф! – взревел полковник.
И тут же вбежало еще несколько солдат с сообщением, что телефонная связь прервана и прекратилась подача электричества и воды.
– Блефует, блефует, – повторял полковник, хотя все вокруг молча уставились в потолок, где под безобразными белыми металлическими тарелками висели мертвые лампочки, в то время как дежурный безнадежно щелкал всеми выключателями на электрощите.
– Нету, товарищ полковник, – сказал один из подпоручиков. – Нету.
– Здание окружено!
Это был голос капитана первого класса, который несколько минут назад снова побывал на втором этаже возле разбитых окон и, осторожно выглядывая наружу, увидел, что толпа людей и грузовики народного ополчения, теперь уже вместе с подразделениями хорватского МВД, заняли не только площадь и парк за ней, но и подступили к самому входу в казарму, заполнив всю улицу прямо под окнами.
«Боже, храни Хорватию, мой дорогой дом…»
Запел кто-то на улице, и эту песню, спокойную, молитвенную, похожую на хорал, подхватили тысячи голосов, она гулко разносилась в темноте вестибюля казармы, и они слушали ее, молча, со страхом, под звуки дождя и порывистого ветра. Серебристый свет от усов Черноглава, несмотря на мрачную непогоду, освещал теперь лунным светом все помещение и сбившихся там людей.
«…сольются пусть молитвы наши в один единый сердца глас, храни святую нашу землю, благослови, Господь, Ты нас…»
Два часа спустя казарма сдалась представителям частей народного ополчения и МВД Хорватии.
Большая надорванная фотография маршала Тито в летнем белом костюме, с галстуком в полоску, красиво уложенными волнистыми волосами, в темных очках, с тремя орденами Народного героя на лацкане, по которой, в спешке покидая здание, прошли сотни солдатских и офицерских ног, осталась лежать на мокром цементном полу, среди осколков стекла.
Черноглав наклонился, поднял фотографию, осторожно стряхнул с нее стеклянную крошку и, с мрачным выражением лица свернув трубочкой, спрятал за пазуху. А над ним уже взлетели ввысь, устремляясь дальше, к новым бедам, Симаргл и Хорс, самый страшный.
Третья глава
1
В сентябре месяце эскадрон графа Алексея Кирилловича Вронского, перед которым не было поставлено более ясной боевой задачи, чем вместе с главными силами сербской армии «уничтожать неприятеля и оказывать моральную поддержку сербскому населению», медленно приближался с севера к городу Вуковару, держась поблизости от танковой колонны из тридцати машин, каждая из которых шла под развевающимся югославским флагом, словно пугливый ребенок, который старается не выпускать из руки подол материнской юбки.
Они продвигались все ближе к блокированному городу, отрезанному от окружающих его и разукрашенных яркими красками ранней осени сел, и в каждом из этих сел раздавали оружие своим, но делали это по ночам, тайно, чтобы соседи, будь то хорваты, венгры, словаки или русины, ничего не заметили. И так же как бывает, когда чья-то решительная рука вдруг сдвинет камень, с незапамятных времен лежащий на дне водоема, и нарушит сложившуюся гармонию водного мира, отчего на дне откроются новые ключи, вода из которых, устремляясь к поверхности, замутняет весь водоем илом и грязью, так и теперь по окрестностям мутными кругами начали распространяться слухи о том, что многие сербы решили присоединиться к своим, тем, что поднялись с насиженных мест и ушли в Шид еще тогда, когда в Хорватии проходили выборы новой власти, что эти сербы бегут через Даль дальше, в Бачку, потому что «скоро придут усташи», а еще о том, что Югославская народная армия требует от хорватов сдать все оружие, а те не сдают и клянутся, что никакого оружия у них нет, потому что откуда же у них оружие, если у них его никогда и не было, ведь в Югославии у гражданского населения и не было права его иметь.
Такие разговоры повторялись в каждом селе, и Вронскому иногда приходило в голову, что единственным результатом их похода в Хорватию было то, что своим присутствием они подстрекали людей к и без того взрывоопасным стычкам, прямо на дороге, под открытым небом, посреди села, где местные жители, напуганные угрожающим видом танков, с пеной у рта клялись в кровном родстве со своими соседями и ссылались на безоблачное сосуществование в самом недавнем прошлом.
А потом начали происходить необъяснимые и страшные вещи: одно из небольших сел в Бараний добровольно сдалось армии, которую многие все еще считали своей, югославской, армией с пятиконечными звездочками на пилотках, после чего почти все жители были зверски убиты. Один из чудом уцелевших в этой резне рассказывал, что зверствовали не военные, а какие-то бородачи из Сербии, они, пользуясь огромными ножами, которыми в деревнях колют свиней, вырезали почти всех, кто был в это время в селе, однако его словам никто не хотел верить, во всяком случае, до тех пор, пока из уст представителей еще вчера общей для всех армии и старых, добрых соседей, сербов, во всеуслышанье не раздались оправдания этих преступлений: «Что, усташи, получили что хотели? Будь наша воля, мы бы вам и раньше показали!» (Позже, как-то ночью, Петрицкий рассказал графу Вронскому о своей встрече с одним из таких убийц, бородачом из формирования «Белые орлы», который даже показал ему свой нож, «смотри, видишь, длина тридцать сантиметров, ширина всего сантиметр, догадайся, зачем такой тонкий?» – и тут же сам ответил: «Затем, что такими ножами мы у живых усташей глаза выковыриваем». Потом Петрицкий сказал, что бородач вынудил его взять этот нож в руки и вслух прочитать фабричное клеймо. «И что же вы прочитали?» – спросил его потрясенный граф. «ТВИК. Книн», – ответил Петрицкий и признался, что и по сей день не знает, что означают эти слова.)
Хорваты, еще не понимая толком, что теперь делать, и с грустью вспоминая о всеобщем ликовании после победы на выборах, которая позволила свободно реять на ветру национальному хорватскому флагу без пятиконечной звезды, бросились искать спасения в ближайших лесах, а потом двинулись еще дальше, в Илок, и еще дальше и дальше на юг, до самой Моховы, уже даже к сербам, спеша опередить войну, потому что если сегодня ты виновен в том, что голосовал за победившую на выборах хорватскую партию, то завтра будешь осужден на смерть только за то, что ты просто хорват, опасались они.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41