Упоминалось и «иллирийское королевство», главным стремлением которого было «стать частью царства сербского под короной Карагеоргиевичей», но, как добавил другой гость, «все это осталось в прошлом, и сейчас о нем можно только вспоминать!». «Почему?» – коротко и простодушно спросила какая-то женщина из рядов слушателей. «Почему? Я вам объясню почему, только объясню сжато и просто, хотя ответ на ваш вопрос подразумевает необходимость подробно разобраться, как возник весь тот ад, в котором оказалась сейчас Югославия, – поспешил с ответом литературный критик. – Конституция, принятая в 1974 году, еще при Тито, направо и налево раздавала территорию Югославии всем, кто населял эту страну. Даже албанцам из Косово! А это означало, что невозможно установить сербский национальный суверенитет над исторически легитимной территорией сербского народа. Нашего народа! Мы отвергаем эту конституцию, отвергаем потому, что считаем – у сербского народа, у Сербии, в настоящий момент нет более важной задачи, чем выжить», – возвысил он голос. В зале послышался одобрительный рокот, а один из гостей, прозаик, автор романов, добавил: «Ни Словения, ни Хорватия не одобряют сербской трактовки федерации. Не понимают они и того, что мы больше не хотим воевать за те земли, где есть могилы наших предков. Вот так!» А третий гость заключил: «Поэтому они и плюют в миску, из которой едят».
«А на каком языке говорят хорваты?» – вспомнил Вронский свой собственный вопрос, который он задал на той встрече. «Общепринятым является давно сложившееся мнение европейской науки, что их язык сербский, а у народа, говорящего на одном языке, одно имя», – последовал убедительный и логичный ответ одного из гостей. И разговор снова переключился на печальную действительность, а потом снова на причины нынешних бед и проблем: гости терпеливо растолковали слушателям и то, что во время сербских восстаний против турок «создавалось ядро независимого государства, которое с 1815 года и по сей день было путеводной звездой для всех южнославянских освободительных движений», вспоминал сейчас окоченевший от холода Вронский. «Главный смысл этих восстаний воплотился в идеологии юго-славянского национального объединения», – сказал один из заезжих поэтов. «А из этого следует, что создание Югославии, по сути дела, представляет собой историю сербской государственной консолидации, вопрос осуществления сербской государственной идеи и реализации сербских национальных целей», – дополнил его и подвел итог другой поэт, и это тоже было понятно и запомнилось Вронскому. «И когда хорваты сейчас выступают за отделение от нас, чего у них, конечно же, не получится, потому что против не только мы, но и вся Европа, они, к нашему огромному удивлению, забывают, что и мы имеем право защищать в Хорватии своих и свое, что и мы там не чужие», – возмущенно заявила сербская поэтесса.
«В этническом и религиозном отношении хорватский народ повсюду, за исключением Истры, живет перемешанным с сербским».
Милорад Экмезич. Создание Югославии 1790–1918. Белград, 1989.
Вспомнил Вронский и о том, как ему удалось с большим трудом пробиться поближе к гостям, потому что давка вокруг них усиливалась, становилось шумно, а слова выступавших звучали все более страстно. Идиллический образ крестьянки в белом облачении, спасающей свои выводки, разрушался на глазах. «Птица разбрелась, и крестьянке осталось только воспользоваться прутом, чтобы сохранить порядок, – неожиданно пришло в голову Вронскому, и он удивился тогда этой мысли. – Да, прутом!»
Тем временем уже прозвучало несколько вопросов о природе хорватского сецессионизма, который, как вспоминал Вронский, вызывал у слушателей неприязненные оценки и резкое осуждение. Тогда один из гостей, чтобы, как он выразился, проиллюстрировать «политическую безответственность хорватов», упомянул одного из хорватских политиков, по его оценке «выдающегося», чья попытка «действовать в Италии накануне Первой мировой войны в интересах самостоятельных хорватских целей осталась в истории примером самоубийственной приверженности хорватов к национализму и их стремления отдалиться от Сербии и с легкостью пойти на сговор с противником, полностью отдавая себе отчет в том, что за это придется заплатить очень высокую цену. И такой ценой для них тогда стали не только моральный авторитет, но и часть территории в Далмации». У слушателей это вызвало шок, а кто-то даже бросил уничтожающее слово «коллаборационист».
Но тут другие слова, тоже раздавшиеся из рядов слушателей и сказанные очень тихо и даже невыразительно, возможно из страха перед доносчиками, заставили разом смолкнуть царивший в зале шум: «А церковь наша?» Вронскому показалось, что стоило прозвучать этой фразе, произнесенной слабым женским голосом, как в тот же миг раздались звуки бесчисленных колоколов всего православного мира и их торжественный гул заставил умолкнуть слово человеческое, праздное и несущее раздоры, а местоимение «наша», содержавшееся в вопросе, разом связало все эти примиренные церковью и очистившиеся души в единую, милосердную и братскую общность. Внезапно наступившую тишину решился нарушить, правда очень скромно, лишь один из гостей, который пояснил, что его народ считает «вероотступника блудным сыном», который, как вспоминал сейчас Вронский, «отступничеством утратил свою принадлежность к сербам».
Немного позже, крепко пожав гостям руки и, как положено, трижды расцеловавшись с ними, Вронский вышел на свежий воздух.
«Я точно помню, что испытывал тогда, шагая в ночной тишине к своему пустому грустному дому. Это было чувство сострадания к людям, в которых я увидел братьев, чувство восхищения перед той жертвой, на которую они шли, и боевое чувство решимости прийти к ним на помощь».
Окончательно замерзнув, Вронский крикнул: «Петрицкий! – а когда тот появился, сказал лишь: – Прошу вас, поставьте самовар!»
Совершенно случайно, буквально день спустя после вечера сербских писателей, Вронский узнал, что главным инспектором направлявшихся в Сербию русских добровольцев назначен его товарищ по Пажескому корпусу генерал Черняев. Хотя власти понимали, что интересам общей политики новой России, которая пока еще только пытается найти и свое место в мире, и столь необходимые ей западные кредиты, не отвечает разглашение подобных известий, сам Черняев поспешил, причем не без известного самодовольства, сообщить Вронскому по телефону о своем новом назначении в преддверии предстоящей войны в бывшей Югославии. Он позвонил выразить соболезнования по поводу кончины Анны, Вронский же поздравил Черняева и, воспользовавшись случаем, предложил ему свои профессиональные услуги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
«А на каком языке говорят хорваты?» – вспомнил Вронский свой собственный вопрос, который он задал на той встрече. «Общепринятым является давно сложившееся мнение европейской науки, что их язык сербский, а у народа, говорящего на одном языке, одно имя», – последовал убедительный и логичный ответ одного из гостей. И разговор снова переключился на печальную действительность, а потом снова на причины нынешних бед и проблем: гости терпеливо растолковали слушателям и то, что во время сербских восстаний против турок «создавалось ядро независимого государства, которое с 1815 года и по сей день было путеводной звездой для всех южнославянских освободительных движений», вспоминал сейчас окоченевший от холода Вронский. «Главный смысл этих восстаний воплотился в идеологии юго-славянского национального объединения», – сказал один из заезжих поэтов. «А из этого следует, что создание Югославии, по сути дела, представляет собой историю сербской государственной консолидации, вопрос осуществления сербской государственной идеи и реализации сербских национальных целей», – дополнил его и подвел итог другой поэт, и это тоже было понятно и запомнилось Вронскому. «И когда хорваты сейчас выступают за отделение от нас, чего у них, конечно же, не получится, потому что против не только мы, но и вся Европа, они, к нашему огромному удивлению, забывают, что и мы имеем право защищать в Хорватии своих и свое, что и мы там не чужие», – возмущенно заявила сербская поэтесса.
«В этническом и религиозном отношении хорватский народ повсюду, за исключением Истры, живет перемешанным с сербским».
Милорад Экмезич. Создание Югославии 1790–1918. Белград, 1989.
Вспомнил Вронский и о том, как ему удалось с большим трудом пробиться поближе к гостям, потому что давка вокруг них усиливалась, становилось шумно, а слова выступавших звучали все более страстно. Идиллический образ крестьянки в белом облачении, спасающей свои выводки, разрушался на глазах. «Птица разбрелась, и крестьянке осталось только воспользоваться прутом, чтобы сохранить порядок, – неожиданно пришло в голову Вронскому, и он удивился тогда этой мысли. – Да, прутом!»
Тем временем уже прозвучало несколько вопросов о природе хорватского сецессионизма, который, как вспоминал Вронский, вызывал у слушателей неприязненные оценки и резкое осуждение. Тогда один из гостей, чтобы, как он выразился, проиллюстрировать «политическую безответственность хорватов», упомянул одного из хорватских политиков, по его оценке «выдающегося», чья попытка «действовать в Италии накануне Первой мировой войны в интересах самостоятельных хорватских целей осталась в истории примером самоубийственной приверженности хорватов к национализму и их стремления отдалиться от Сербии и с легкостью пойти на сговор с противником, полностью отдавая себе отчет в том, что за это придется заплатить очень высокую цену. И такой ценой для них тогда стали не только моральный авторитет, но и часть территории в Далмации». У слушателей это вызвало шок, а кто-то даже бросил уничтожающее слово «коллаборационист».
Но тут другие слова, тоже раздавшиеся из рядов слушателей и сказанные очень тихо и даже невыразительно, возможно из страха перед доносчиками, заставили разом смолкнуть царивший в зале шум: «А церковь наша?» Вронскому показалось, что стоило прозвучать этой фразе, произнесенной слабым женским голосом, как в тот же миг раздались звуки бесчисленных колоколов всего православного мира и их торжественный гул заставил умолкнуть слово человеческое, праздное и несущее раздоры, а местоимение «наша», содержавшееся в вопросе, разом связало все эти примиренные церковью и очистившиеся души в единую, милосердную и братскую общность. Внезапно наступившую тишину решился нарушить, правда очень скромно, лишь один из гостей, который пояснил, что его народ считает «вероотступника блудным сыном», который, как вспоминал сейчас Вронский, «отступничеством утратил свою принадлежность к сербам».
Немного позже, крепко пожав гостям руки и, как положено, трижды расцеловавшись с ними, Вронский вышел на свежий воздух.
«Я точно помню, что испытывал тогда, шагая в ночной тишине к своему пустому грустному дому. Это было чувство сострадания к людям, в которых я увидел братьев, чувство восхищения перед той жертвой, на которую они шли, и боевое чувство решимости прийти к ним на помощь».
Окончательно замерзнув, Вронский крикнул: «Петрицкий! – а когда тот появился, сказал лишь: – Прошу вас, поставьте самовар!»
Совершенно случайно, буквально день спустя после вечера сербских писателей, Вронский узнал, что главным инспектором направлявшихся в Сербию русских добровольцев назначен его товарищ по Пажескому корпусу генерал Черняев. Хотя власти понимали, что интересам общей политики новой России, которая пока еще только пытается найти и свое место в мире, и столь необходимые ей западные кредиты, не отвечает разглашение подобных известий, сам Черняев поспешил, причем не без известного самодовольства, сообщить Вронскому по телефону о своем новом назначении в преддверии предстоящей войны в бывшей Югославии. Он позвонил выразить соболезнования по поводу кончины Анны, Вронский же поздравил Черняева и, воспользовавшись случаем, предложил ему свои профессиональные услуги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41