– Сербские добровольцы вовсе не садисты и не некрофилы. Ни в коем случае! Да где это, среди какого народа, пусть даже такого многочисленного, как наш, вы найдете столько садистов и некрофилов? Смешно слушать! Сербские добровольцы – это самые обычные психопаты, – закончил он с такой теплотой и умилением, словно рассуждал о весенних бабочках.
– Конечно, психопаты, кто же еще, – весело поддержал его полковник, отирая со лба пот.
– Подавляющее большинство лиц, склонных к психопатическому поведению, находится на свободе, однако при этом они сохраняют латентную предрасположенность к совершению преступлений, на которые идут гораздо легче, чем остальная популяция. Вы следите за моей мыслью, товарищ капитан? Обычно в любой нации такие люди составляют около шести процентов. Они способны на самые тяжелые преступления и из корыстолюбия, и из желания доставить себе то или иное удовольствие.
– Вот видите! – перебил его другой полковник. – А вы хотите отказаться от их услуг! Отказаться от капитана Драгана? Или от Аркана? Или от этого Милойицы, который действует сейчас в Товарнике?
А из двери больницы, словно тонкая струйка серого дыма, сочилась череда обезличенной людской плоти, появлялись все новые и новые фигуры на костылях, на каталках, опираясь на терпеливое плечо соседа, на носилках, слепые, хромые, ползущие на коленях, некоторые плакали, других рвало, кто-то, не выдержав испытания этого крестного пути и чувствуя близость конца, срывал с себя окровавленные бинты и повязки, кто-то, перебирая в руках четки, читал молитвы, кто-то крестился, кто-то успокаивал перепуганных, заплаканных детей, поседевших за три месяца, проведенных в подвалах, голодных, давно не мытых, рахитичных, похожих на обтянутые кожей скелеты летучих мышей, не знающих о том, что такое свежий воздух, солнце, чистые пеленки. Здесь были и их матери, давно забывшие о воде и гигиенических прокладках, с кожей, свербящей от засохшей крови, и эту бесконечную череду сломленных и одновременно отважных людей, которых весь мир бросил на произвол судьбы, этих страдальцев и мучеников, под градом ударов чередой тянувшихся от дверей больницы, заглатывали все новые и новые грузовики, прибывавшие с востока.
– О муза аргейская, что за легкая работа была у тебя, когда ты дружила с Гомером!
(Кто сказал это? Уж не тот ли несчастный, который в больнице читал великого грека?)
И в этом всеобщем помрачении человеческого духа произошло нечто удивительное, чего никто не заметил.
Под стеной полусожженного здания больничной прачечной, на первом выпавшем утром снегу, стоял, закусив губу от бессилия и беспомощности, Вронский, дрожа и не в силах оторвать взгляд от медленно ползущей череды людей. Из громкоговорителей неслись звуки народной песни «Сегодня праздник наш…». Вдруг к нему незаметно приблизился с какой-то бумагой в руке один из пациентов больницы, в глазах которого сияло столько доверия, что Вронский растерялся, хотя ему это не было свойственно. В этом состоянии полного разлада с самим собой он, не понимая, куда деться от стыда, словно обнаженная девушка, застигнутая врасплох, попытался прикрыть руками свою кавалерийскую форму, хотя бы расшитый золотом белый ментик.
– Не стыдитесь, не надо, – проговорил человек, приблизившись к нему. – Я читал Толстого, и знаю все о вас и об Анне. Хочу попросить вас об одной услуге. Нас сейчас повезут на расстрел, на гору Овчара. Но важно не это, а письмо, которое у меня в руках. Его написал один хорватский солдат-ополченец, которого на следующий день убили в уличных боях, пуля попала ему прямо в голову. Слушай меня внимательно, – вдруг перешел на «ты» этот несчастный. – Сохрани это письмо до того дня, когда мы все уже давно будем мертвы и забыты и когда один хорватский писатель, в зимней тишине своей комнаты, сядет за стол, чтобы строку за строкой написать о тебе и о нас. Пойми, это письмо потребуется ему для романа. Adieu, Алексей Кириллович, adieu.
И, протянув графу бумагу, крепко обнял его, словно были знакомы они не по школьному курсу литературы, а дружили всю жизнь, и тут же, согбенный и покорный, присоединился к веренице смертников.
А Вронский отправился к голове колонны, туда, где трое четников размахивали черным флагом и пинали забиравшихся в грузовики людей, подгоняя их.
– Куда вы их везете? – спросил Вронский, не надеясь, впрочем, получить истинный ответ.
– В рай! – весело и возбужденно ответил ему один из бородатых четников.
– Где главнокомандующий? – задал еще один вопрос Вронский.
– Крадет картины, – спокойно ответил четник, ближе всех стоявший к почти заполненному людьми грузовику. – Картины из городского музея, граф, – счел необходимым разъяснить он.
– Лучше бы и ты отправлялся туда. Мы здесь без тебя прекрасно справимся, не беспокойся. А там картин много, и посуда всякая. Вообще-то, нас не это интересует, а золото. Всякие золотые вещицы. Картины я в гробу видал, – затарахтел третий бородач, похлопав себя по отяжелевшим, туго набитым карманам.
– Ну-ка, подержи, – сказал вдруг Вронскому первый из четников и, сунув ему в руки древко черного знамени, переключился на нескольких стариков, которые покорно приближались к откинутому борту грузовика.
Долго еще стоял граф Алексей Кириллович Вронский, конногвардейский капитан, с черным знаменем в руках, один-одинешенек под мрачным небом, упираясь ногами в земной шар, в пустом, отмытом историей пространстве, и по липу его текли слезы.
Слезы!
Первый раз после смерти Анны.
Непостижимыми путями, превращающими нашу жизнь в непознаваемое пространство, на котором история разыгрывает свои шахматные партии, письмо это попало ко мне. Вот оно:
…Я хотел еще описать вам здешние условия и то, как мы живем, но понял, что не смогу – нет таких слов, которыми можно было бы описать отчаяние, скорбь и безумие окружающей меня жизни (можно ли назвать это жизнью?). У меня нет сил рассказывать вам все это без какой-либо надежды на изменения к лучшему. И все, чем я занимался до сих пор, не имеет никакого смысла, потому что все мои письма, в сущности, были письмами из могилы. Все мы здесь умерли как люди. Когда я говорю «как люди», я имею в виду те привычки и обычаи, принятые в цивилизованном мире, которые мы, люди, совершенно обнаженные при рождении, натягиваем на себя слой за слоем, словно одежду. Но здесь мы убиваем, убивают нас. И больше ничего. Пресеклись корни нашего существования. Я не могу больше общаться с людьми без того, чтобы не подавлять в себе жалкие остатки достоинства и человечности, которые еще теплятся во мне. Я ненавижу всех вас за то, что у вас есть ванные с горячей и холодной водой, за то, что ваши дети могут ходить в школу, за то, что вы смотрите телевизор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
– Конечно, психопаты, кто же еще, – весело поддержал его полковник, отирая со лба пот.
– Подавляющее большинство лиц, склонных к психопатическому поведению, находится на свободе, однако при этом они сохраняют латентную предрасположенность к совершению преступлений, на которые идут гораздо легче, чем остальная популяция. Вы следите за моей мыслью, товарищ капитан? Обычно в любой нации такие люди составляют около шести процентов. Они способны на самые тяжелые преступления и из корыстолюбия, и из желания доставить себе то или иное удовольствие.
– Вот видите! – перебил его другой полковник. – А вы хотите отказаться от их услуг! Отказаться от капитана Драгана? Или от Аркана? Или от этого Милойицы, который действует сейчас в Товарнике?
А из двери больницы, словно тонкая струйка серого дыма, сочилась череда обезличенной людской плоти, появлялись все новые и новые фигуры на костылях, на каталках, опираясь на терпеливое плечо соседа, на носилках, слепые, хромые, ползущие на коленях, некоторые плакали, других рвало, кто-то, не выдержав испытания этого крестного пути и чувствуя близость конца, срывал с себя окровавленные бинты и повязки, кто-то, перебирая в руках четки, читал молитвы, кто-то крестился, кто-то успокаивал перепуганных, заплаканных детей, поседевших за три месяца, проведенных в подвалах, голодных, давно не мытых, рахитичных, похожих на обтянутые кожей скелеты летучих мышей, не знающих о том, что такое свежий воздух, солнце, чистые пеленки. Здесь были и их матери, давно забывшие о воде и гигиенических прокладках, с кожей, свербящей от засохшей крови, и эту бесконечную череду сломленных и одновременно отважных людей, которых весь мир бросил на произвол судьбы, этих страдальцев и мучеников, под градом ударов чередой тянувшихся от дверей больницы, заглатывали все новые и новые грузовики, прибывавшие с востока.
– О муза аргейская, что за легкая работа была у тебя, когда ты дружила с Гомером!
(Кто сказал это? Уж не тот ли несчастный, который в больнице читал великого грека?)
И в этом всеобщем помрачении человеческого духа произошло нечто удивительное, чего никто не заметил.
Под стеной полусожженного здания больничной прачечной, на первом выпавшем утром снегу, стоял, закусив губу от бессилия и беспомощности, Вронский, дрожа и не в силах оторвать взгляд от медленно ползущей череды людей. Из громкоговорителей неслись звуки народной песни «Сегодня праздник наш…». Вдруг к нему незаметно приблизился с какой-то бумагой в руке один из пациентов больницы, в глазах которого сияло столько доверия, что Вронский растерялся, хотя ему это не было свойственно. В этом состоянии полного разлада с самим собой он, не понимая, куда деться от стыда, словно обнаженная девушка, застигнутая врасплох, попытался прикрыть руками свою кавалерийскую форму, хотя бы расшитый золотом белый ментик.
– Не стыдитесь, не надо, – проговорил человек, приблизившись к нему. – Я читал Толстого, и знаю все о вас и об Анне. Хочу попросить вас об одной услуге. Нас сейчас повезут на расстрел, на гору Овчара. Но важно не это, а письмо, которое у меня в руках. Его написал один хорватский солдат-ополченец, которого на следующий день убили в уличных боях, пуля попала ему прямо в голову. Слушай меня внимательно, – вдруг перешел на «ты» этот несчастный. – Сохрани это письмо до того дня, когда мы все уже давно будем мертвы и забыты и когда один хорватский писатель, в зимней тишине своей комнаты, сядет за стол, чтобы строку за строкой написать о тебе и о нас. Пойми, это письмо потребуется ему для романа. Adieu, Алексей Кириллович, adieu.
И, протянув графу бумагу, крепко обнял его, словно были знакомы они не по школьному курсу литературы, а дружили всю жизнь, и тут же, согбенный и покорный, присоединился к веренице смертников.
А Вронский отправился к голове колонны, туда, где трое четников размахивали черным флагом и пинали забиравшихся в грузовики людей, подгоняя их.
– Куда вы их везете? – спросил Вронский, не надеясь, впрочем, получить истинный ответ.
– В рай! – весело и возбужденно ответил ему один из бородатых четников.
– Где главнокомандующий? – задал еще один вопрос Вронский.
– Крадет картины, – спокойно ответил четник, ближе всех стоявший к почти заполненному людьми грузовику. – Картины из городского музея, граф, – счел необходимым разъяснить он.
– Лучше бы и ты отправлялся туда. Мы здесь без тебя прекрасно справимся, не беспокойся. А там картин много, и посуда всякая. Вообще-то, нас не это интересует, а золото. Всякие золотые вещицы. Картины я в гробу видал, – затарахтел третий бородач, похлопав себя по отяжелевшим, туго набитым карманам.
– Ну-ка, подержи, – сказал вдруг Вронскому первый из четников и, сунув ему в руки древко черного знамени, переключился на нескольких стариков, которые покорно приближались к откинутому борту грузовика.
Долго еще стоял граф Алексей Кириллович Вронский, конногвардейский капитан, с черным знаменем в руках, один-одинешенек под мрачным небом, упираясь ногами в земной шар, в пустом, отмытом историей пространстве, и по липу его текли слезы.
Слезы!
Первый раз после смерти Анны.
Непостижимыми путями, превращающими нашу жизнь в непознаваемое пространство, на котором история разыгрывает свои шахматные партии, письмо это попало ко мне. Вот оно:
…Я хотел еще описать вам здешние условия и то, как мы живем, но понял, что не смогу – нет таких слов, которыми можно было бы описать отчаяние, скорбь и безумие окружающей меня жизни (можно ли назвать это жизнью?). У меня нет сил рассказывать вам все это без какой-либо надежды на изменения к лучшему. И все, чем я занимался до сих пор, не имеет никакого смысла, потому что все мои письма, в сущности, были письмами из могилы. Все мы здесь умерли как люди. Когда я говорю «как люди», я имею в виду те привычки и обычаи, принятые в цивилизованном мире, которые мы, люди, совершенно обнаженные при рождении, натягиваем на себя слой за слоем, словно одежду. Но здесь мы убиваем, убивают нас. И больше ничего. Пресеклись корни нашего существования. Я не могу больше общаться с людьми без того, чтобы не подавлять в себе жалкие остатки достоинства и человечности, которые еще теплятся во мне. Я ненавижу всех вас за то, что у вас есть ванные с горячей и холодной водой, за то, что ваши дети могут ходить в школу, за то, что вы смотрите телевизор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41