А теперь он обезвредил наше любопытство и направил его совсем по другому пути. Фактически мы никогда не спрашивали у него, а тем более у Эльки, о той ночи и о безумном танце. Мы не поняли, что, давая нам пистолет, показывая свое стрельбище, он отстраняет нас от самого главного. Ибо чем, по сравнению с вещанием чужим голосом на непонятном языке, чем, по сравнению с левитацией, была его демонстрация меткой стрельбы? Да, мы могли с тех пор считать Вайзера своим вожаком, могли надеяться, что станем его партизанами, могли даже допустить, что все закончится восстанием, только нам нельзя было задумываться, как это может человек левитировать в полуметре от земли. Вайзер впустил нас в преддверие своего святилища – употребим здесь такое сравнение – и занавеску показал как глухую стену.
Только что он хотел доказать нам, в чем убедить нас, ни в чем не сведущих? Эту тему бесполезно было обсуждать с Шимеком или с Элькой, оставался только Петр, с которым мы никогда не говорили о Вайзере. Только два года назад, а точнее, два года и один месяц (так как сейчас, когда я пишу, кончается октябрь), так вот, двадцать пять месяцев назад я решился завести такой разговор. Всегда, приходя к Петру, я сажусь на край надгробной плиты и с минуту храню молчание. Каждый из нас привыкает тогда к присутствию другого. Так же было и в тот сентябрьский день – сначала я сгреб с цемента листья, песок и сосновые иглы и только через минуту спросил:
– Ты там?
– Да, а что – уже День всех святых?
– Нет.
– Зачем же пришел? И молчишь…
– Шимека арестовали!
– Что случилось?
– Он печатал листовки и сидит. Почему ты ничего не отвечаешь? Тебе все равно?
– Кто занимается политикой, должен учитывать такую возможность.
– Говоришь как чужой.
– А я и есть чужой.
– Говоришь, будто тебя ничто не волнует.
– Здесь мало что может взволновать.
– Не верю.
– Сам когда-нибудь убедишься.
– Не пугай меня.
– Вовсе я не пугаю, это очевидные вещи.
– Для меня не такие уж очевидные.
Мы помолчали. Над кладбищем где-то очень высоко гудел самолет, издалека доносились звуки похоронного пения, и ветер нес между рядами каменных надгробий сухую траву и листья.
– Почему мы молчим, Петр?
– Может, потому, что ты не о Шимеке поговорить пришел.
– Ты прав. Не только о нем.
– Ну так что?
– Я должен спросить о Вайзере!
– Должен? Почему?
– Это не дает мне покоя, уж сколько лет, все больше и больше. Для чего мы были ему нужны? Зачем он втянул нас в свои дела? Неужели только затем, чтобы оставить несколько нелепых предположений и вопросов? Чтобы загадать нам загадку на добрый десяток лет? Почему ты не отвечаешь, Петр? Почему притворяешься, будто тебя здесь нет?
– Ты должен был приходить только раз в год и не задавать никаких вопросов, или забыл?
– Не забыл, Петр, но для меня…
– Давай без исключений, а теперь ступай уже, я устал.
Да. Двадцать пять месяцев назад я услыхал от Петра: «…а теперь ступай уже, я устал». И был то последний разговор о Вайзере, который я вел, точнее, пытался вести. Позднее я начал писать, поскольку не было иного способа, который помог бы все прояснить.
Итак, у нас была инструкция и парабеллум без магазина и без курка, а также много добрых намерений и еще лучших предположений. Вайзер перестал быть чудотворцем. С легкостью и свободой, типичными для юного возраста, наши мысли о нем повернулись в сторону Робина Гуда или майора Хубаля, а не в сторону халдейского мага либо ярмарочного фокусника. И ничего с этим не поделаешь.
Тренировки, однако, были отложены. На другой день начиналась неделя молитв за благополучие земледельцев – так назывались богослужения об установлении гармонии в природе, то есть о дожде. Сначала матери во всех домах мыли и наряжали детей. Потом мужья надевали белые рубахи, а некоторые, невзирая на жару, повязывали еще и галстуки и натягивали черные выходные костюмы. Наконец, обрызгавшись одеколоном, который при тридцати двух градусах все равно не забивал запаха пота, они выводили свои семьи на улицу, и пешком или на трамвае все верующие направлялись к оливскому кафедральному собору. Присутствовать на первом торжественном богослужении обещал сам епископ, и всем было интересно, с какими словами обратится он к измученным людям. Последующие службы должны были проходить в отдельных приходах ежедневно в шесть вечера. Все это я узнал от матери, взбудораженной с самого утра. Она не позволила мне даже отлучиться больше чем на полчаса, наверно опасаясь, чтобы я куда-нибудь не запропастился. Уже на подходе к собору я услышал молитвенное пение тысячи голосов. А потом, когда я уже стоял в длинном и узком, как ладья викингов, нефе, пение, молитвы, гудение органа, запах пота, одеколона и кадильного дыма смешались в одно грандиозное моление о дожде и предотвращении неурожая в полях и в заливе. Делегация земледельцев и рыбаков стояла на коленях в первом ряду. Все взгляды были обращены на них, словно их молитвы обладали самой большой силой.
– Во времена языческие, – говорил епископ, утопавший где-то далеко в золотых гирляндах амвона, – когда наступала засуха, наши предки приносили кровавую жертву, чтобы умилостивить своих богов и выпросить у них дождь! Но мы, на которых Бог излил свою милость и любовь в лице Девы Марии и Ее Сына, мы, которые исповедуем Евангелие, свободны от предрассудков и ложной веры. Христос, который за нас пролил кровь, принес жертву великую и всеобъемлющую, Христос выслушает наши покорные просьбы о благополучии земледельцев, рыбаков и всех нас!!!
Загудел орган. «Святый Боже, святый, всемогущий, святый, бессмертный, помилуй нас!» – вырвалось из тысячи глоток. Пели все, и я уверен, что епископы, прелаты и вельможи с больших портретов, которые висели на стенах, пели тогда вместе с нами.
– Возлюбленные во Христе, – продолжал епископ, – грех часто приводит нас на дурной путь и уводит от Бога. И тогда Бог испытывает нас, чтобы мы опомнились, вернулись на стезю добродетели и любви, чтобы мы отбросили лжепророков и всяческие искушения!!!
«От глада, войны и нежданной смерти избавь нас, Господи!» – звучало под высокими, как небо, сводами.
– Задумаемся все вместе, – призывал епископ, – сколько зла, греха и беззакония поселилось в наших сердцах и как сильно разгневало это Господа, который нас испытывает! Сколько из нас стали поклоняться мамоне, разврату, фальшивым идолам, сколько из нас в своем упорстве и глупости отринули веру и Бога ради легкой – как надеялись – жизни? Сколько из вас – спрашиваю я?!?!?! – В соборе наступила глухая тишина. Опущенные головы покорно принимали горькие слова пастыря. – Я отвечу: многие из вас, мои милые, многие из вас грешили против заветов Господа, многие из вас на дурную сошли дорогу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Только что он хотел доказать нам, в чем убедить нас, ни в чем не сведущих? Эту тему бесполезно было обсуждать с Шимеком или с Элькой, оставался только Петр, с которым мы никогда не говорили о Вайзере. Только два года назад, а точнее, два года и один месяц (так как сейчас, когда я пишу, кончается октябрь), так вот, двадцать пять месяцев назад я решился завести такой разговор. Всегда, приходя к Петру, я сажусь на край надгробной плиты и с минуту храню молчание. Каждый из нас привыкает тогда к присутствию другого. Так же было и в тот сентябрьский день – сначала я сгреб с цемента листья, песок и сосновые иглы и только через минуту спросил:
– Ты там?
– Да, а что – уже День всех святых?
– Нет.
– Зачем же пришел? И молчишь…
– Шимека арестовали!
– Что случилось?
– Он печатал листовки и сидит. Почему ты ничего не отвечаешь? Тебе все равно?
– Кто занимается политикой, должен учитывать такую возможность.
– Говоришь как чужой.
– А я и есть чужой.
– Говоришь, будто тебя ничто не волнует.
– Здесь мало что может взволновать.
– Не верю.
– Сам когда-нибудь убедишься.
– Не пугай меня.
– Вовсе я не пугаю, это очевидные вещи.
– Для меня не такие уж очевидные.
Мы помолчали. Над кладбищем где-то очень высоко гудел самолет, издалека доносились звуки похоронного пения, и ветер нес между рядами каменных надгробий сухую траву и листья.
– Почему мы молчим, Петр?
– Может, потому, что ты не о Шимеке поговорить пришел.
– Ты прав. Не только о нем.
– Ну так что?
– Я должен спросить о Вайзере!
– Должен? Почему?
– Это не дает мне покоя, уж сколько лет, все больше и больше. Для чего мы были ему нужны? Зачем он втянул нас в свои дела? Неужели только затем, чтобы оставить несколько нелепых предположений и вопросов? Чтобы загадать нам загадку на добрый десяток лет? Почему ты не отвечаешь, Петр? Почему притворяешься, будто тебя здесь нет?
– Ты должен был приходить только раз в год и не задавать никаких вопросов, или забыл?
– Не забыл, Петр, но для меня…
– Давай без исключений, а теперь ступай уже, я устал.
Да. Двадцать пять месяцев назад я услыхал от Петра: «…а теперь ступай уже, я устал». И был то последний разговор о Вайзере, который я вел, точнее, пытался вести. Позднее я начал писать, поскольку не было иного способа, который помог бы все прояснить.
Итак, у нас была инструкция и парабеллум без магазина и без курка, а также много добрых намерений и еще лучших предположений. Вайзер перестал быть чудотворцем. С легкостью и свободой, типичными для юного возраста, наши мысли о нем повернулись в сторону Робина Гуда или майора Хубаля, а не в сторону халдейского мага либо ярмарочного фокусника. И ничего с этим не поделаешь.
Тренировки, однако, были отложены. На другой день начиналась неделя молитв за благополучие земледельцев – так назывались богослужения об установлении гармонии в природе, то есть о дожде. Сначала матери во всех домах мыли и наряжали детей. Потом мужья надевали белые рубахи, а некоторые, невзирая на жару, повязывали еще и галстуки и натягивали черные выходные костюмы. Наконец, обрызгавшись одеколоном, который при тридцати двух градусах все равно не забивал запаха пота, они выводили свои семьи на улицу, и пешком или на трамвае все верующие направлялись к оливскому кафедральному собору. Присутствовать на первом торжественном богослужении обещал сам епископ, и всем было интересно, с какими словами обратится он к измученным людям. Последующие службы должны были проходить в отдельных приходах ежедневно в шесть вечера. Все это я узнал от матери, взбудораженной с самого утра. Она не позволила мне даже отлучиться больше чем на полчаса, наверно опасаясь, чтобы я куда-нибудь не запропастился. Уже на подходе к собору я услышал молитвенное пение тысячи голосов. А потом, когда я уже стоял в длинном и узком, как ладья викингов, нефе, пение, молитвы, гудение органа, запах пота, одеколона и кадильного дыма смешались в одно грандиозное моление о дожде и предотвращении неурожая в полях и в заливе. Делегация земледельцев и рыбаков стояла на коленях в первом ряду. Все взгляды были обращены на них, словно их молитвы обладали самой большой силой.
– Во времена языческие, – говорил епископ, утопавший где-то далеко в золотых гирляндах амвона, – когда наступала засуха, наши предки приносили кровавую жертву, чтобы умилостивить своих богов и выпросить у них дождь! Но мы, на которых Бог излил свою милость и любовь в лице Девы Марии и Ее Сына, мы, которые исповедуем Евангелие, свободны от предрассудков и ложной веры. Христос, который за нас пролил кровь, принес жертву великую и всеобъемлющую, Христос выслушает наши покорные просьбы о благополучии земледельцев, рыбаков и всех нас!!!
Загудел орган. «Святый Боже, святый, всемогущий, святый, бессмертный, помилуй нас!» – вырвалось из тысячи глоток. Пели все, и я уверен, что епископы, прелаты и вельможи с больших портретов, которые висели на стенах, пели тогда вместе с нами.
– Возлюбленные во Христе, – продолжал епископ, – грех часто приводит нас на дурной путь и уводит от Бога. И тогда Бог испытывает нас, чтобы мы опомнились, вернулись на стезю добродетели и любви, чтобы мы отбросили лжепророков и всяческие искушения!!!
«От глада, войны и нежданной смерти избавь нас, Господи!» – звучало под высокими, как небо, сводами.
– Задумаемся все вместе, – призывал епископ, – сколько зла, греха и беззакония поселилось в наших сердцах и как сильно разгневало это Господа, который нас испытывает! Сколько из нас стали поклоняться мамоне, разврату, фальшивым идолам, сколько из нас в своем упорстве и глупости отринули веру и Бога ради легкой – как надеялись – жизни? Сколько из вас – спрашиваю я?!?!?! – В соборе наступила глухая тишина. Опущенные головы покорно принимали горькие слова пастыря. – Я отвечу: многие из вас, мои милые, многие из вас грешили против заветов Господа, многие из вас на дурную сошли дорогу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62