голос его покрывал крики солдат, шипенье и треск огня. Размахивая посохом из оливкового дерева, он запрокинул голову:
– Вглядывался я во дни минувшего, в лета времен древних! Призываю к воспоминанию песнь мою в ночи, веду беседу с сердцем своим!
Ужель Господь покинул нас навечно? И ужель не будет он более благосклонен? Исчезла ль милость его непорочная навсегда? И обещание не сбудется вовеки? Господь забыл о милосердии? И во гневе затворил свои милостивые заботы?
Горе тебе, грабящему, когда ты не ограблен! Горе тебе, творящему вероломство, а к тебе предательства не сотворенному! И когда перестанешь ты отбирать, тогда сам ты будешь обкраден!
Горе тебе, потому негодование Господне лежит на всех народах, и гнев его на всех их ратях; истребил их он полностью, привел их он к кровопролитию! И сраженные, будут они извергнуты, и зловоние изойдет из тел их, и горы расплавятся кровью их!
Горе тебе, потому потоки земные смолой обернутся, и пыль тогда – серой, а суша станет смолой горящей! И негасима будет денно и нощно, и подымется дым навечно; из рода в род проляжет пустыня, и никто не перейдет ее!
Не сознавая, что никто его не слышит, воспламенившись апокалиптической яростью, отец Арсений сжал обеими руками свой посох и, проревев:
– Открою я наготу твою, да чтобы срам твой был виден! Будет мне отмщение, и не сочту тебя за человека! Осквернил ты наследие мое! – бросился в бой. Размахивая посохом, он лупил по плечам и головам немецких солдат. Лязгали каски, сотрясались под решительными ударами усталые плечи, взметались, защищая головы, руки, но падали с расплющенными пальцами. Солдаты, со знанием дела пролившие кровь тысяч, похоже, растерялись и не знали, что делать. Слышались крики одних: «Черт, уберите его, ради Бога!», – и замечания других, остановившихся передохнуть: «Ты глянь на этого сумасшедшего священника!» Они подталкивали друг друга и смеялись, радуясь замешательству пострадавших. В этом оранжевом зареве Арсений казался загробной летучей мышью; его развевавшиеся широкие черные одежды, пророческая борода, дико сверкавшие глаза, высокая изодранная шапка с плоским верхом только усиливали картину проникшего с того света безумия. Его песик приплясывал и скакал подле него, бессмысленно лая от возбуждения и цапая за икры избранные жертвы.
Это закончилось, только когда один солдат оказался на земле. Еще немного – и палка священника проломила бы ему голову и перебила руки. Гренадерский офицер вытащил автоматический пистолет, подошел сзади к Арсению и сделал единственный выстрел в затылок чуть повыше шеи, вышибив священнику мозги и разнеся спереди череп. Арсений умер в сверкнувшей вспышке белого света, которую принял за откровение лика Господа, и его истощенные, как скелет, останки были брошены на погребальный костер вместе с юношами, чью судьбу он предвидел, но не знал, что разделит ее.
Его пес скулил, пугаясь огня и чужих людей, и пытался приблизиться к своему горевшему хозяину, но раз за разом отскакивал. Он выражал свое непонимание, поднимая сначала одну лапу, потом другую. Там и нашли его, обожженного и воющего, измученные ожиданием и неизвестностью греки, когда солдаты отбыли.
Мужчины, женщины и несколько спасшихся итальянских солдат подошли к костру так близко, насколько позволял жар. Не сговариваясь, они стали растаскивать с краев тела, до которых могли дотянуться, когда позволял переменчивый ветер. Много их было, по-прежнему лежавших, как брошенные куклы, в изломанных позах, там, куда еще не добрался огонь. За этим тяжким трудом все думали об одном: «Так значит, вот так это будет при немцах? Сколько же здесь могло быть ребят? Скольких из них я знал? Могу ли я вообразить ужас их смерти? Могу ли я представить, как это – медленно умирать, истекая кровью? Правда ли, что когда пуля дробит кость, это похоже на то, будто лошадь лягнула?»
Казалось, у всех дрожат руки и слезятся глаза. Люди старались разговаривать как можно меньше, потому что говорить было трудно, задыхаясь то ли из-за отвратительного дыма горелого мяса, то ли из-за такого рвущего душу горя. Подвое и по трое они уносили тела в пещеры и расщелины, к наскоро вырытым большим могилам, к ямам, где раньше прятали от сборщиков налога и таможенников товары и деньги. Группами отправлялись туда, где прошли бои, и подбирали тех, кого не обнаружили фашисты. Над душами католиков торопливо произносились православные молитвы. Замечали, что ни у кого из убитых не было при себе ни колец, ни денег. Тела были обобраны, пальцы обрублены, золотые зубы выдраны, серебряные цепочки с распятьями сорваны.
С рассветом густое черное облако нависло над землей, закрывая солнце, и люди вернулись в свои дома, заперев двери до наступления темноты. Дым генерала Гандина смешался в небе Кефалонии с дымом его мальчиков – он погиб одним из первых, благородный, рыцарственный солдат старой школы, кто доверял своим врагам и пытался спасти своих людей. Он умер не сломленный, не дрогнув, отчетливо сознавая, что его нерешительность и отсрочки убили их так же верно, как расстрел, что сейчас разбрызгивал по камням его кровь. Вскоре останки его офицеров будут изъяты из муссолиниевских казарм в Аргостоли и тоже затрещат и съежатся в огне.
Ночью греки появились снова; они вытаскивали тела из отстойников и канав, опять отмечая, что ни у кого не было ни часов, ни ручки, ни единой монетки. Они находили фотографии смеющихся девушек, любовные письма, семейные снимки, на которых все стояли рядком и улыбались. Многие солдаты, сознавая неминуемость уничтожения, но полные решимости говорить даже из глубокой могилы, нацарапали на обороте открыток и фотографий адреса – в мучительной надежде, что найдется кто-нибудь, кто напишет письмо, передаст известие. На многих письмах чернила расплылись, будто несколько крупных капель дождя застигли отправителя под открытым небом.
Они не знали, что, быстро усвоив урок предыдущей ночи, немцы теперь экономили силы, заставляя офицеров оттаскивать к грузовикам своих убитых и пристреливая их, только когда работа была сделана. Они не знали о существовании Гюнтера Вебера – далеко не единственного фашиста, доведенного до сумасшествия и сломленного своей послушной долгу жестокостью. Но они снова видели те же костры и качали головами, когда то же зловоние отвратительной стряпни пропитывало их дома и одежду, и снова изо всех сил старались спасти мертвых посреди ночи, которую то затухающие, то пляшущие тени деревьев и людей, что отбрасывали скачущие оранжевые языки костров, сделали погребальной.
На следующий день прошел слух о том, что во мраке бродил Святой Герасим, а когда вернулся в свой катафалк, монахини нашли его поутру со следами слез на черной коже ссохшихся щек и темно-красной крови на золоте и атласе его туфель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
– Вглядывался я во дни минувшего, в лета времен древних! Призываю к воспоминанию песнь мою в ночи, веду беседу с сердцем своим!
Ужель Господь покинул нас навечно? И ужель не будет он более благосклонен? Исчезла ль милость его непорочная навсегда? И обещание не сбудется вовеки? Господь забыл о милосердии? И во гневе затворил свои милостивые заботы?
Горе тебе, грабящему, когда ты не ограблен! Горе тебе, творящему вероломство, а к тебе предательства не сотворенному! И когда перестанешь ты отбирать, тогда сам ты будешь обкраден!
Горе тебе, потому негодование Господне лежит на всех народах, и гнев его на всех их ратях; истребил их он полностью, привел их он к кровопролитию! И сраженные, будут они извергнуты, и зловоние изойдет из тел их, и горы расплавятся кровью их!
Горе тебе, потому потоки земные смолой обернутся, и пыль тогда – серой, а суша станет смолой горящей! И негасима будет денно и нощно, и подымется дым навечно; из рода в род проляжет пустыня, и никто не перейдет ее!
Не сознавая, что никто его не слышит, воспламенившись апокалиптической яростью, отец Арсений сжал обеими руками свой посох и, проревев:
– Открою я наготу твою, да чтобы срам твой был виден! Будет мне отмщение, и не сочту тебя за человека! Осквернил ты наследие мое! – бросился в бой. Размахивая посохом, он лупил по плечам и головам немецких солдат. Лязгали каски, сотрясались под решительными ударами усталые плечи, взметались, защищая головы, руки, но падали с расплющенными пальцами. Солдаты, со знанием дела пролившие кровь тысяч, похоже, растерялись и не знали, что делать. Слышались крики одних: «Черт, уберите его, ради Бога!», – и замечания других, остановившихся передохнуть: «Ты глянь на этого сумасшедшего священника!» Они подталкивали друг друга и смеялись, радуясь замешательству пострадавших. В этом оранжевом зареве Арсений казался загробной летучей мышью; его развевавшиеся широкие черные одежды, пророческая борода, дико сверкавшие глаза, высокая изодранная шапка с плоским верхом только усиливали картину проникшего с того света безумия. Его песик приплясывал и скакал подле него, бессмысленно лая от возбуждения и цапая за икры избранные жертвы.
Это закончилось, только когда один солдат оказался на земле. Еще немного – и палка священника проломила бы ему голову и перебила руки. Гренадерский офицер вытащил автоматический пистолет, подошел сзади к Арсению и сделал единственный выстрел в затылок чуть повыше шеи, вышибив священнику мозги и разнеся спереди череп. Арсений умер в сверкнувшей вспышке белого света, которую принял за откровение лика Господа, и его истощенные, как скелет, останки были брошены на погребальный костер вместе с юношами, чью судьбу он предвидел, но не знал, что разделит ее.
Его пес скулил, пугаясь огня и чужих людей, и пытался приблизиться к своему горевшему хозяину, но раз за разом отскакивал. Он выражал свое непонимание, поднимая сначала одну лапу, потом другую. Там и нашли его, обожженного и воющего, измученные ожиданием и неизвестностью греки, когда солдаты отбыли.
Мужчины, женщины и несколько спасшихся итальянских солдат подошли к костру так близко, насколько позволял жар. Не сговариваясь, они стали растаскивать с краев тела, до которых могли дотянуться, когда позволял переменчивый ветер. Много их было, по-прежнему лежавших, как брошенные куклы, в изломанных позах, там, куда еще не добрался огонь. За этим тяжким трудом все думали об одном: «Так значит, вот так это будет при немцах? Сколько же здесь могло быть ребят? Скольких из них я знал? Могу ли я вообразить ужас их смерти? Могу ли я представить, как это – медленно умирать, истекая кровью? Правда ли, что когда пуля дробит кость, это похоже на то, будто лошадь лягнула?»
Казалось, у всех дрожат руки и слезятся глаза. Люди старались разговаривать как можно меньше, потому что говорить было трудно, задыхаясь то ли из-за отвратительного дыма горелого мяса, то ли из-за такого рвущего душу горя. Подвое и по трое они уносили тела в пещеры и расщелины, к наскоро вырытым большим могилам, к ямам, где раньше прятали от сборщиков налога и таможенников товары и деньги. Группами отправлялись туда, где прошли бои, и подбирали тех, кого не обнаружили фашисты. Над душами католиков торопливо произносились православные молитвы. Замечали, что ни у кого из убитых не было при себе ни колец, ни денег. Тела были обобраны, пальцы обрублены, золотые зубы выдраны, серебряные цепочки с распятьями сорваны.
С рассветом густое черное облако нависло над землей, закрывая солнце, и люди вернулись в свои дома, заперев двери до наступления темноты. Дым генерала Гандина смешался в небе Кефалонии с дымом его мальчиков – он погиб одним из первых, благородный, рыцарственный солдат старой школы, кто доверял своим врагам и пытался спасти своих людей. Он умер не сломленный, не дрогнув, отчетливо сознавая, что его нерешительность и отсрочки убили их так же верно, как расстрел, что сейчас разбрызгивал по камням его кровь. Вскоре останки его офицеров будут изъяты из муссолиниевских казарм в Аргостоли и тоже затрещат и съежатся в огне.
Ночью греки появились снова; они вытаскивали тела из отстойников и канав, опять отмечая, что ни у кого не было ни часов, ни ручки, ни единой монетки. Они находили фотографии смеющихся девушек, любовные письма, семейные снимки, на которых все стояли рядком и улыбались. Многие солдаты, сознавая неминуемость уничтожения, но полные решимости говорить даже из глубокой могилы, нацарапали на обороте открыток и фотографий адреса – в мучительной надежде, что найдется кто-нибудь, кто напишет письмо, передаст известие. На многих письмах чернила расплылись, будто несколько крупных капель дождя застигли отправителя под открытым небом.
Они не знали, что, быстро усвоив урок предыдущей ночи, немцы теперь экономили силы, заставляя офицеров оттаскивать к грузовикам своих убитых и пристреливая их, только когда работа была сделана. Они не знали о существовании Гюнтера Вебера – далеко не единственного фашиста, доведенного до сумасшествия и сломленного своей послушной долгу жестокостью. Но они снова видели те же костры и качали головами, когда то же зловоние отвратительной стряпни пропитывало их дома и одежду, и снова изо всех сил старались спасти мертвых посреди ночи, которую то затухающие, то пляшущие тени деревьев и людей, что отбрасывали скачущие оранжевые языки костров, сделали погребальной.
На следующий день прошел слух о том, что во мраке бродил Святой Герасим, а когда вернулся в свой катафалк, монахини нашли его поутру со следами слез на черной коже ссохшихся щек и темно-красной крови на золоте и атласе его туфель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145