У меня в сумке есть парашютная стропа, так что распусти ее на нитки. Лучше ничего нет.
Пелагия все больше чувствовала жуткую нереальность происходящего. Вот она стоит и зашивает любимого с тщательностью и вниманием, которыми обязана неудавшемуся жилету и терпеливым наставлениям тетушки, а рядом с ней отец осторожно извлекает осколки ребер и сплющенные пули из груди того же человека и при этом рассуждает о крепитации, гиппократовой маске и целом наборе других возможных проблем, смысл которых слишком неясен, чтобы устрашиться перспективы их возникновения. Она перешла к лицу капитана и прочистила пулевой след. Задумалась, оставить заживать так или зашить.
– Это зависит от того, – сказал доктор, готовя еще одну инъекцию морфия, – хочется тебе, чтобы у него была кривая улыбка или нет. Выбирать приходится между ней и широким шрамом. Хотя кто знает, может, и то, и другое будет прелестным.
– Шрам – это романтично, – сказала Пелагия.
– Вот эти шрамы, – промолвил доктор, указывая скальпелем на грудь, – будут просто ужасны. Если он выживет.
Той ночью Велисарий похоронил останки Карло Гуэрсио во дворе докторского дома. Пробираясь по полям, перелезая через стены, чуть не выпустив тело из скользких от крови рук, преследуемый этим липким запахом смерти, он чувствовал себя Атлантом под бременем земного шара. Велисарий скоро понял, что на руках нести такую ношу слишком тяжело, и, пошатываясь, потащил этот огромный груз на плечах, словно здоровенный мешок с зерном.
В темноте он подвязал изуродованную челюсть Карло полосой из простыни и стал вгрызаться в землю, прорубаясь сквозь корни оливы, вырывая старинные пласты камней и кострищ, выбрасывая черепки горшков и древние овечьи кости. Он не знал этого, но похоронил Карло в земле Одиссея, словно тот принадлежал ей с самого начала.
Перед самым рассветом, когда операция была, наконец, завершена, а отец с дочерью – неописуемо измучены, они вышли попрощаться с этим героическим телом.
Пелагия расчесала Карло волосы и поцеловала в лоб, а доктор, язычник по природе, всегда трогательно чтивший древние обычаи, положил на глаза по серебряной монете и фляжку вина в могилу. Велисарий, стоя внизу, принял и опустил тело. Потом выпрямился, и в голову ему пришла мысль. Достав из кармана мятую пачку сигарет, он вынул одну, разгладил и вложил ее в губы покойнику.
– Я задолжал ему одну, – сказал он и выкарабкался наверх.
Доктор произнес речь, Пелагия плакала рядом, а Велисарий мял в руках шапку.
– Наш друг, – сказал доктор, – прибыл сюда как враг и прошел по лугам асфодели. Мы поняли, что он знает о добродетели больше, чем любой другой смертный. Мы помним, что он получил множество наград за спасение жизни, а не за уничтожение ее. Мы помним, что он умер так же благородно, как жил, оставаясь доблестным и сильным. Мы – творения дня, но образ его не потускнеет. Он стремился творить милость жизни и был остановлен на полпути кровавыми отщепенцами, чье имя будет пребывать в бесчестии на всем протяжении лет. Они тоже исчезнут, но не оплаканными и не прощенными, – награда смертью свойственна нам всем. Когда смерть приходит к таким людям, они становятся духами, что носятся во мраке, потому как век человеческий очень короток и бессердечный человек, идущий по пути жестокости, остается проклинаем и притчей во языцех и после смерти. Но душа Карло Гуэрсио будет обитать в свете до тех пор, пока языки наши смогут говорить и передавать предания о нем нашим друзьям.
Сказано, что из всего, что ползает и дышит, земля не создала более немощного творения, чем человек. Верно, что злосчастье носило Карло по свету, но слабости в нем мы не видели. В нем не было грубого высокомерия, он не был нечестивым головорезом, что дурно обращается с домом другого. Мы нашли в нем сочетание девичьей мягкости и мощной крепости скалы – это идеальный образ совершенного человека. Он был тем, кто мог бы сказать: «Я – гражданин не Афин и не Рима, но мира». Он был человеком, о котором мы сказали бы: «Доброму человеку ничто не может повредить ни при жизни, ни после смерти».
Вспомним речения, дошедшие до нас из старины:
«Те, кого любят боги, умирают молодыми».
«Человек – это призрачная греза».
«Даже боги не могут изменить прошлого».
«Поколения людей подобны листьям на деревьях. Подует ветер, и нынешние листья облетают, падая на землю, но лопаются почки на деревьях и появляются молодые листочки, когда наступает время весны».
Я помню и то, что поэт говорит нам – всему свое время, время долгих речей и время спать. Спи долго и спокойно. Годы будут не властны над тобой, ты не ослабеешь, ты не познаешь ни печалей, ни дряхлости. Пока мы помним тебя, ты останешься красивым и молодым. Для Кефалонии нет большей чести, чем считать себя хранителем твоего праха.
Поддерживая друг друга, доктор с дочерью вернулись в дом, прислушиваясь, как скребет по камням лопата Велисария и стучит падающая земля. Они осторожно перенесли Корелли на кровать Пелагии, а за окном запели первые птицы.
59. Исторический тайник
Прошло совсем немного времени, и немцы, укрепив свои позиции, начали интересоваться грабежом. Дело не только в том, что доктору приходилось прятать всё ценное, – это дело обычное, и удивляться тут нечему, – но теперь на кровати его дочери неподвижно лежал итальянский офицер. Пелагия соорудила ему постель на дне тайника в кухонном подполе, и снова призвали Велисария перенести его, потому что ни у доктора, ни у Пелагии не хватало сил передвинуть его, не потревожив раны. Там он воссоединился со своей мандолиной, а бумаги Карло временно убрали. Если поблизости не было войск, крышку убежища оставляли открытой, чтобы Корелли легче дышалось, подпирая ее ручкой метлы, которую можно было быстро выбить, вернуть на место половик и передвинуть стол. Вот так настало время, когда они с Пелагией беспомощно съеживались в темноте норы, пока грабители забирали стаканы и тарелки и подвергали доктора оскорблениям.
Первый день после операции капитан провел в забытьи, а когда очнулся, ощутил ужасную боль и понял, что сработал кишечник. Сам он, однако, не мог и пошевелиться. Он чувствовал себя так, словно по нему в панике пронеслось стадо быков, или его раздавило во время той средневековой пытки, когда на человека клали дверь и наваливали на нее тяжести.
– Дышать не могу, – сказал он доктору.
– Если бы ты не мог дышать, то не говорил бы. Воздух проходит через голосовой аппарат из легких.
– Болит нестерпимо.
– У тебя сломано несколько ребер. Некоторые я сам сломал, чтобы вынуть пули. – Доктор помолчал. – Я должен извиниться перед тобой.
– Извиниться?
– Я взял несколько струн с твоей мандолины, чтобы соединить кости. Ничего другого не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Пелагия все больше чувствовала жуткую нереальность происходящего. Вот она стоит и зашивает любимого с тщательностью и вниманием, которыми обязана неудавшемуся жилету и терпеливым наставлениям тетушки, а рядом с ней отец осторожно извлекает осколки ребер и сплющенные пули из груди того же человека и при этом рассуждает о крепитации, гиппократовой маске и целом наборе других возможных проблем, смысл которых слишком неясен, чтобы устрашиться перспективы их возникновения. Она перешла к лицу капитана и прочистила пулевой след. Задумалась, оставить заживать так или зашить.
– Это зависит от того, – сказал доктор, готовя еще одну инъекцию морфия, – хочется тебе, чтобы у него была кривая улыбка или нет. Выбирать приходится между ней и широким шрамом. Хотя кто знает, может, и то, и другое будет прелестным.
– Шрам – это романтично, – сказала Пелагия.
– Вот эти шрамы, – промолвил доктор, указывая скальпелем на грудь, – будут просто ужасны. Если он выживет.
Той ночью Велисарий похоронил останки Карло Гуэрсио во дворе докторского дома. Пробираясь по полям, перелезая через стены, чуть не выпустив тело из скользких от крови рук, преследуемый этим липким запахом смерти, он чувствовал себя Атлантом под бременем земного шара. Велисарий скоро понял, что на руках нести такую ношу слишком тяжело, и, пошатываясь, потащил этот огромный груз на плечах, словно здоровенный мешок с зерном.
В темноте он подвязал изуродованную челюсть Карло полосой из простыни и стал вгрызаться в землю, прорубаясь сквозь корни оливы, вырывая старинные пласты камней и кострищ, выбрасывая черепки горшков и древние овечьи кости. Он не знал этого, но похоронил Карло в земле Одиссея, словно тот принадлежал ей с самого начала.
Перед самым рассветом, когда операция была, наконец, завершена, а отец с дочерью – неописуемо измучены, они вышли попрощаться с этим героическим телом.
Пелагия расчесала Карло волосы и поцеловала в лоб, а доктор, язычник по природе, всегда трогательно чтивший древние обычаи, положил на глаза по серебряной монете и фляжку вина в могилу. Велисарий, стоя внизу, принял и опустил тело. Потом выпрямился, и в голову ему пришла мысль. Достав из кармана мятую пачку сигарет, он вынул одну, разгладил и вложил ее в губы покойнику.
– Я задолжал ему одну, – сказал он и выкарабкался наверх.
Доктор произнес речь, Пелагия плакала рядом, а Велисарий мял в руках шапку.
– Наш друг, – сказал доктор, – прибыл сюда как враг и прошел по лугам асфодели. Мы поняли, что он знает о добродетели больше, чем любой другой смертный. Мы помним, что он получил множество наград за спасение жизни, а не за уничтожение ее. Мы помним, что он умер так же благородно, как жил, оставаясь доблестным и сильным. Мы – творения дня, но образ его не потускнеет. Он стремился творить милость жизни и был остановлен на полпути кровавыми отщепенцами, чье имя будет пребывать в бесчестии на всем протяжении лет. Они тоже исчезнут, но не оплаканными и не прощенными, – награда смертью свойственна нам всем. Когда смерть приходит к таким людям, они становятся духами, что носятся во мраке, потому как век человеческий очень короток и бессердечный человек, идущий по пути жестокости, остается проклинаем и притчей во языцех и после смерти. Но душа Карло Гуэрсио будет обитать в свете до тех пор, пока языки наши смогут говорить и передавать предания о нем нашим друзьям.
Сказано, что из всего, что ползает и дышит, земля не создала более немощного творения, чем человек. Верно, что злосчастье носило Карло по свету, но слабости в нем мы не видели. В нем не было грубого высокомерия, он не был нечестивым головорезом, что дурно обращается с домом другого. Мы нашли в нем сочетание девичьей мягкости и мощной крепости скалы – это идеальный образ совершенного человека. Он был тем, кто мог бы сказать: «Я – гражданин не Афин и не Рима, но мира». Он был человеком, о котором мы сказали бы: «Доброму человеку ничто не может повредить ни при жизни, ни после смерти».
Вспомним речения, дошедшие до нас из старины:
«Те, кого любят боги, умирают молодыми».
«Человек – это призрачная греза».
«Даже боги не могут изменить прошлого».
«Поколения людей подобны листьям на деревьях. Подует ветер, и нынешние листья облетают, падая на землю, но лопаются почки на деревьях и появляются молодые листочки, когда наступает время весны».
Я помню и то, что поэт говорит нам – всему свое время, время долгих речей и время спать. Спи долго и спокойно. Годы будут не властны над тобой, ты не ослабеешь, ты не познаешь ни печалей, ни дряхлости. Пока мы помним тебя, ты останешься красивым и молодым. Для Кефалонии нет большей чести, чем считать себя хранителем твоего праха.
Поддерживая друг друга, доктор с дочерью вернулись в дом, прислушиваясь, как скребет по камням лопата Велисария и стучит падающая земля. Они осторожно перенесли Корелли на кровать Пелагии, а за окном запели первые птицы.
59. Исторический тайник
Прошло совсем немного времени, и немцы, укрепив свои позиции, начали интересоваться грабежом. Дело не только в том, что доктору приходилось прятать всё ценное, – это дело обычное, и удивляться тут нечему, – но теперь на кровати его дочери неподвижно лежал итальянский офицер. Пелагия соорудила ему постель на дне тайника в кухонном подполе, и снова призвали Велисария перенести его, потому что ни у доктора, ни у Пелагии не хватало сил передвинуть его, не потревожив раны. Там он воссоединился со своей мандолиной, а бумаги Карло временно убрали. Если поблизости не было войск, крышку убежища оставляли открытой, чтобы Корелли легче дышалось, подпирая ее ручкой метлы, которую можно было быстро выбить, вернуть на место половик и передвинуть стол. Вот так настало время, когда они с Пелагией беспомощно съеживались в темноте норы, пока грабители забирали стаканы и тарелки и подвергали доктора оскорблениям.
Первый день после операции капитан провел в забытьи, а когда очнулся, ощутил ужасную боль и понял, что сработал кишечник. Сам он, однако, не мог и пошевелиться. Он чувствовал себя так, словно по нему в панике пронеслось стадо быков, или его раздавило во время той средневековой пытки, когда на человека клали дверь и наваливали на нее тяжести.
– Дышать не могу, – сказал он доктору.
– Если бы ты не мог дышать, то не говорил бы. Воздух проходит через голосовой аппарат из легких.
– Болит нестерпимо.
– У тебя сломано несколько ребер. Некоторые я сам сломал, чтобы вынуть пули. – Доктор помолчал. – Я должен извиниться перед тобой.
– Извиниться?
– Я взял несколько струн с твоей мандолины, чтобы соединить кости. Ничего другого не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145