Подобно зверю Номча затаился, ушел в себя, в свои угрюмые мысли, в ожидании иных, светлых времен — жизнь научила его терпеть и ждать.
Хитря и угождая двум правителям сразу, с годами Номча научился выходить из воды сухим. Он давно уже освободился от понятия о добре и зле. У него другое добро — благо собственного улуса, и другое зло — покушение на его самостоятельность. Для Номчи нет дурных поступков, есть только ошибки. Сейчас важно не ошибиться, не попасть в западню. Ошибка может стоить ему жизни.
Сам ехать в Томский город князь не решился: кто знает, не посадит ли томское начальство Номчу в аманатскую, памятуя о прошлых его разбоях? Не хотел он туда посылать и кого-то из улусных князцов, никому из них до конца не доверяя: сегодня они прямят Алтын-хану, завтра — тайшам, а послезавтра заигрывают с русскими. Шаткий и хитроумный народ кочевые князцы, а настоящей-то мудрости и нету ни в ком, дальше своего носа не видят. В этом Номча еще раз убедился, пытаясь склонить их на сторону русских. Ездил от улуса к улусу, заводил осторожные разговоры, но, обнаружив, что его и не слушают, и просто опасаются, перестал тратить время впустую: одного с Номчей языка люди, а попробуй с ними договориться.
Тогда он напрямую, без обиняков, предложил присоединиться к русским самому Лучшему князцу, Кожебаю. Прельщал его немалыми выгодами. Кожебай закрутил плешивой головой, оборвал Номчу резко:
— Совсем ты, Номча, под старость избегался. Как лиса, хитрый стал. Бродишь по чужой степи, мало тебе, что ли, твоей земли, улусной? Кочевал бы в своих, алтысарских землях, пока они еще твои. Рыщешь чего-то, мечешься. Не знаешь, какому богу молиться, какому хану кланяться. Тьфу!..
А князцы Ноян и Кошкай над Номчей даже посмеялись. Прежде они себе этого не позволили бы.
— Ах, вот вы как заговорили! Смеетесь!.. — взорвался Номча. — Смеялся заяц, да волку в пасть угодил. Как заговорят огненные казацкие палки, по-другому смеяться будете...
Сказал так и послал в Томский город... собственную жену. Самую умную и самую любимую из своих жен не пожалел Номча для такого посольства.
Жену Номча в Томский город не с пустом послал — соболей она в счет будущего ясака повезла: чем еще, как не ясаком, можно доказать урусам свою готовность к шертованию? И велел хитрый князец томским головам передать, что остальных ясачных соболей привезет сам. Если, конечно, томское начальство примет его жену княжеского чина достойно.
Перед отъездом любимица Номчи вдруг загорюнилась:
— Послушай, господин! Там, куда ты меня отправляешь, ждут ли нас? Нынешних томских нойонов не хвалят. Томские нойоны и своих людей теперь не щадят, не то что кыргыэов. Кто нас ждет в Томском?
— Ждут, ждут, — на минуту задумавшись, нетерпеливо-поспешно затараторил Номча. — Не нас, так соболей наших ждут. Кто когда от соболей отказывался?
— Воля твоя, — потупилась жонка. — Только ведь ты воевал их людей, скот угонял, жег аилы...
— За набеги те, прошлые, они и моих жизней взяли. Чего о них вспоминать! — отмахнулся от неприятного разговора князь.
Он знал, что прежде князцы Исек и Татуш в Томский город ездили и даже шертовали русским. Возвращались успокоенные подарками и обласканные. Но то было прежде. А нынче дурная слава ходит о томских головах Ржевском и Бартеневе. Надежные люди Номче доносили, что в обычае Ржевского и Бартенева пытки да издевательства. Многие над ясачными насильства исходят от этих новых нойонов. Смекнул Номча, что для сношений с русскими выбрал не самое лучшее время, но у него не было иного выхода.
Ласкою, а не жесточью призывать людей иных, новых землиц под государеву высокую руку, избегать лишних смут да кроволитья — этот извечный государев наказ напрочь забыли Матвей Ржевский и Семен Бартенев. Недолгое их правление томским краем было отмечено грабежом ясачных, взяточничеством и пьяным разгулом. Вот к этим-то головам и отправил кыргызский князец Номча свою жену.
И алтысарцы, и алтырцы, и байгулы, и ачинцы, и тынцы, и тубинцы, и иные люди кыргызского языка — вся Степь — с настороженным и выжидательным любопытством следили за исходом Номчина посольства. А события развертывались так.
В один из невидных зимних дней на подходе к Томскому замаячили верхоконные фигуры. По упружистой, неумаянной их посадке и одеждам нетрудно было распознать в наездниках степняков.
— Кыргызцы! Кыргызцы идут! — забеспокоились дозорные в сторожевых шалашах и на вышках. — И как мы их проглядели? Угораздило же подпустить живорезов к самому тыну!
Зазвонил, заухал торопливо и тревожно всполошный колокол. Хватая пищали, выскакивали из изб казаки, мчались к стрельницам и бойницам. Однако кыргызы, похоже, и не помышляли нападать. Не доходя саженей двести, они спешились и повели коней в поводу. Казаки недоуменно переглянулись:
— Никак, они с посольством к нам... Вскоре уже можно было разглядеть их
лица и одежду, и тут все узрели в числе приехавших жонку, невысокую, миловидную смуглянку, далеко не старых еще лет, одетую в соболью добрую шубу. На лице ее, видно от усталости, застыло капризное выражение. Это и была жена Номчи.
Весть о приезде кыргызов застала томских голов за любезным их сердцу препровождением времени. В съезжей избе густо перемешались запахи пота, кислых овчин и самогонки-бормотухи, тот неистребимый и стойкий дух пьянства и запустения, которым стены съезжей успели пропитаться за время пребывания в них Матвея Ржевского и Семена Бартенева. Всполошный колокол лишь на минуту отвлек их от пития. Не донеся чарок до губ, они недоуменно и тупо воззрились друг на друга, как бы вопрошая, послышался им этот тягучий, стонущий звон, или он есть на самом деле, как и опасность, которую он возвещает?
— Надо полюбопытствовать, какая холера там стряслась, — поставил невыпитую чарку на стол Бартенев.
— Ты, Кирилка, выбеги-ка, спроси, чего они там?..— толкнул Ржевский в бок подьячего Кирилку Федотова, спавшего тут же, за столом, возле недопитой чарки. —Звонят чегой-то. А чего — не понять.
Он хотел еще что-то сказать, поискал подходящее слово, но не нашел его, а только икнул и снова поднес чарку к губам.
В этот миг в дверях показалась всклокоченная голова толмача Есыря Дружины.
— Кыргызцы прибыли! Номчина князца послы. И жонка Номчи с ними. В соболях вся как есть,— подмигнул он головам.
— Кыргызцы, говоришь? — оживился Бартенев. — Это какие такие кыргызцы? Не алтысарских ли землиц юртовщики? Не те ли, что чулымских ясашных татар теснят? Вот уж истинно верно сказано, на ловца и зверь бежит. Мы с Матвеем к ним в отчину с расправой сбирались, а они сами к нам препожаловали. Ну что ж, добре, коли так. Милости просим, дорогие гостечки!
Головы загоготали с лениво-сытою пьяной веселостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Хитря и угождая двум правителям сразу, с годами Номча научился выходить из воды сухим. Он давно уже освободился от понятия о добре и зле. У него другое добро — благо собственного улуса, и другое зло — покушение на его самостоятельность. Для Номчи нет дурных поступков, есть только ошибки. Сейчас важно не ошибиться, не попасть в западню. Ошибка может стоить ему жизни.
Сам ехать в Томский город князь не решился: кто знает, не посадит ли томское начальство Номчу в аманатскую, памятуя о прошлых его разбоях? Не хотел он туда посылать и кого-то из улусных князцов, никому из них до конца не доверяя: сегодня они прямят Алтын-хану, завтра — тайшам, а послезавтра заигрывают с русскими. Шаткий и хитроумный народ кочевые князцы, а настоящей-то мудрости и нету ни в ком, дальше своего носа не видят. В этом Номча еще раз убедился, пытаясь склонить их на сторону русских. Ездил от улуса к улусу, заводил осторожные разговоры, но, обнаружив, что его и не слушают, и просто опасаются, перестал тратить время впустую: одного с Номчей языка люди, а попробуй с ними договориться.
Тогда он напрямую, без обиняков, предложил присоединиться к русским самому Лучшему князцу, Кожебаю. Прельщал его немалыми выгодами. Кожебай закрутил плешивой головой, оборвал Номчу резко:
— Совсем ты, Номча, под старость избегался. Как лиса, хитрый стал. Бродишь по чужой степи, мало тебе, что ли, твоей земли, улусной? Кочевал бы в своих, алтысарских землях, пока они еще твои. Рыщешь чего-то, мечешься. Не знаешь, какому богу молиться, какому хану кланяться. Тьфу!..
А князцы Ноян и Кошкай над Номчей даже посмеялись. Прежде они себе этого не позволили бы.
— Ах, вот вы как заговорили! Смеетесь!.. — взорвался Номча. — Смеялся заяц, да волку в пасть угодил. Как заговорят огненные казацкие палки, по-другому смеяться будете...
Сказал так и послал в Томский город... собственную жену. Самую умную и самую любимую из своих жен не пожалел Номча для такого посольства.
Жену Номча в Томский город не с пустом послал — соболей она в счет будущего ясака повезла: чем еще, как не ясаком, можно доказать урусам свою готовность к шертованию? И велел хитрый князец томским головам передать, что остальных ясачных соболей привезет сам. Если, конечно, томское начальство примет его жену княжеского чина достойно.
Перед отъездом любимица Номчи вдруг загорюнилась:
— Послушай, господин! Там, куда ты меня отправляешь, ждут ли нас? Нынешних томских нойонов не хвалят. Томские нойоны и своих людей теперь не щадят, не то что кыргыэов. Кто нас ждет в Томском?
— Ждут, ждут, — на минуту задумавшись, нетерпеливо-поспешно затараторил Номча. — Не нас, так соболей наших ждут. Кто когда от соболей отказывался?
— Воля твоя, — потупилась жонка. — Только ведь ты воевал их людей, скот угонял, жег аилы...
— За набеги те, прошлые, они и моих жизней взяли. Чего о них вспоминать! — отмахнулся от неприятного разговора князь.
Он знал, что прежде князцы Исек и Татуш в Томский город ездили и даже шертовали русским. Возвращались успокоенные подарками и обласканные. Но то было прежде. А нынче дурная слава ходит о томских головах Ржевском и Бартеневе. Надежные люди Номче доносили, что в обычае Ржевского и Бартенева пытки да издевательства. Многие над ясачными насильства исходят от этих новых нойонов. Смекнул Номча, что для сношений с русскими выбрал не самое лучшее время, но у него не было иного выхода.
Ласкою, а не жесточью призывать людей иных, новых землиц под государеву высокую руку, избегать лишних смут да кроволитья — этот извечный государев наказ напрочь забыли Матвей Ржевский и Семен Бартенев. Недолгое их правление томским краем было отмечено грабежом ясачных, взяточничеством и пьяным разгулом. Вот к этим-то головам и отправил кыргызский князец Номча свою жену.
И алтысарцы, и алтырцы, и байгулы, и ачинцы, и тынцы, и тубинцы, и иные люди кыргызского языка — вся Степь — с настороженным и выжидательным любопытством следили за исходом Номчина посольства. А события развертывались так.
В один из невидных зимних дней на подходе к Томскому замаячили верхоконные фигуры. По упружистой, неумаянной их посадке и одеждам нетрудно было распознать в наездниках степняков.
— Кыргызцы! Кыргызцы идут! — забеспокоились дозорные в сторожевых шалашах и на вышках. — И как мы их проглядели? Угораздило же подпустить живорезов к самому тыну!
Зазвонил, заухал торопливо и тревожно всполошный колокол. Хватая пищали, выскакивали из изб казаки, мчались к стрельницам и бойницам. Однако кыргызы, похоже, и не помышляли нападать. Не доходя саженей двести, они спешились и повели коней в поводу. Казаки недоуменно переглянулись:
— Никак, они с посольством к нам... Вскоре уже можно было разглядеть их
лица и одежду, и тут все узрели в числе приехавших жонку, невысокую, миловидную смуглянку, далеко не старых еще лет, одетую в соболью добрую шубу. На лице ее, видно от усталости, застыло капризное выражение. Это и была жена Номчи.
Весть о приезде кыргызов застала томских голов за любезным их сердцу препровождением времени. В съезжей избе густо перемешались запахи пота, кислых овчин и самогонки-бормотухи, тот неистребимый и стойкий дух пьянства и запустения, которым стены съезжей успели пропитаться за время пребывания в них Матвея Ржевского и Семена Бартенева. Всполошный колокол лишь на минуту отвлек их от пития. Не донеся чарок до губ, они недоуменно и тупо воззрились друг на друга, как бы вопрошая, послышался им этот тягучий, стонущий звон, или он есть на самом деле, как и опасность, которую он возвещает?
— Надо полюбопытствовать, какая холера там стряслась, — поставил невыпитую чарку на стол Бартенев.
— Ты, Кирилка, выбеги-ка, спроси, чего они там?..— толкнул Ржевский в бок подьячего Кирилку Федотова, спавшего тут же, за столом, возле недопитой чарки. —Звонят чегой-то. А чего — не понять.
Он хотел еще что-то сказать, поискал подходящее слово, но не нашел его, а только икнул и снова поднес чарку к губам.
В этот миг в дверях показалась всклокоченная голова толмача Есыря Дружины.
— Кыргызцы прибыли! Номчина князца послы. И жонка Номчи с ними. В соболях вся как есть,— подмигнул он головам.
— Кыргызцы, говоришь? — оживился Бартенев. — Это какие такие кыргызцы? Не алтысарских ли землиц юртовщики? Не те ли, что чулымских ясашных татар теснят? Вот уж истинно верно сказано, на ловца и зверь бежит. Мы с Матвеем к ним в отчину с расправой сбирались, а они сами к нам препожаловали. Ну что ж, добре, коли так. Милости просим, дорогие гостечки!
Головы загоготали с лениво-сытою пьяной веселостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81