— Злые, холеры! — зашипел Остап. — Ишь, визжат. Пальнем-ка в тою кучу...
Он стал с привычной сноровкой прилаживать пищаль на коряге-выворотне. Ободренный его деловитостью, Омелька целил из своего мушкетона в калмыка на чалом жеребце. Оба нажали на курки одновременно. Два выстрела слились в оглушительный залп, ошеломив калмыков своей внезапностью. Огненный лай ружей расплескал тишину джяйлоо. Один из калмыков повалился набок. Нога его застряла в стремени, и лошадь потащила еще живого всадника головой по камням.
Калмыки знали об «огненных лающих палках» русских, да и о самих казаках лишь понаслышке. Грохот выстрела, усиленный видом падающего с коня телеута, был столь велик, что кочевники едва удерживали в узде обезумевших лошадей. Пришпорив коней, они выскочили прямо на камень и попали под губительные выстрелы сидевших в засаде казаков. Телеуты появились перед казаками такой плотной массой, что почти каждый выстрел из-за камня выбивал всадника из седла.
На траве уже корчилось несколько кочевников, когда Дека оприметил, что их обходят с тыла. Однако заметил это слишком поздно. «Дзиу-дзанг!» — взвизгнуло сзади. Острая боль обожгла ему спину. Из лопатки торчала кызыргановая стрела. От боли у Федора потемнело в глазах.
Покачиваясь, как колос на ветру, Федор через силу поднялся в полный рост.
Калмыки одолели ту стену страха, когда нападающие теряются перед кинжальным огнем обороны. Кочевники поняли, что для зарядки «огненных палок» русским потребно время. Наступила пауза. Теперь спешившиеся казаки были беспомощны против вооруженных и страшных в своей злобе всадников. Калмыки решили, что верх за ними, и это объединило их в новом броске на казаков.
Федор увидал двух всадников, мчавшихся прямо на него. Клинки в руках их взвизгивали, рассекая воздух. Калмыки на скаку примеривались к шее раненого казака, готовясь перерубить ее, как лозу, гривы их лошадей бились на ветру. Федор закрыл глаза. Выстрел над ухом и огненный всплеск вернули его к жизни. Калмык с изуродованным лицом извивался штопором, кровеня траву. Второй обратился в бегство. Дека невидящим взглядом посмотрел на Пятко, в руках которого дымилась пищаль.
— Там, в лопатке моей, — стрельцовый железец, — с трудом ворочал он слова отяжелевшим языком.
Пятко вырвал из спины его обломок стрелы с наконечником вместе с мясом и кинул на землю, отдернув руки, как от горячего. Армяк на спине Деки набух от крови.
Казаки, воспользовавшись заминкой, зарядили ружья. Снова загремели выстрелы...
Вспугнутые пальбой, поднимались с дневных лежек зайцы, мчались неровными скачками, медведи в глухих урманах вздымались на дыбы и, вслушиваясь в громовой грохот, поднимали морды к небу, ожидая дождя.
Аспидно-красный, как запекшаяся кровь, кровоточил закат. Отогнав калмыков, уходил отряд на север, в сторону Кузнецка. Вел его тот самый неразговорчивый пастух-телеут. На волокуше стонал и стучал зубами раненый Дека. Каждый толчок причинял раненому страдания. Теряя кровь, он медленно и трудно расставался с сознанием.
Верховой ветер с гор поднимал бороды казаков. Ехали день, половину ночи при луне, потом отдыхали и ехали еще полдня. Ветер все дул. Этот же ветер принес запах жилья. Проводник остановился.
— Теперь я буду ходить назад. Тут дорога совсем чужая. Чужие люди будут пастуха обижать.
Он просяще смотрел своими щелочками на Пятка, считая его за главного. Пятко подошел к Федору. Дека лежал на волокуше, разметавшись, и бредил.
Пятко заскрипел зубами:
— Нет, калмык! Теперя пойдешь с нами! Сусло бы тебе из носу пустить, да недосуг валандаться. Пущай тебя воевода поспрошает. Живете вы там в горах — лешак вас разберет. Воевода — он все проведает... Ишшо за Федьшу ответ держать будешь.
И повторил это по-калмыцки. У проводника затряслись коленки.
Несмотря на запахи жилья, казаки ехали утомительно долго, прежде чем увидели устье Тельбеса. Ниже нес свои шалые воды Мундыбаш. Здесь, в урочище Волчья пасть, казаки и наткнулись на кучку прилепившихся друг к другу жалких одагов. Чуть поодаль стояла юрта побольше, деревянная, сшитая из прочных лесин, с вешалами для рыбы подле нее.
Подъехав ближе, казаки увидели древнего старика, сидевшего, как изваяние, возле угасающего костра.
Золотые угли светились под слоем пепла, изредка вспыхивало, облизывая головешки, пламя.
— Из каких людей будешь, и как тебя звать-величать? — спросил старика Пятко на языке белых калмыков.
Старик молчал, глядя на огонь слезящимися глазами.
— Да ты скорбен слухом, что ли чо? Как твое прозвище? — теряя терпение, закричал Пятко на языке черных калмыков.
Лицо старика было непроницаемо, как у деревянной куклы-кермежека. Похоже, что он вошел уже в тот древний возраст, когда для человека никто ничего не значит.
— Никаку говорю не понимат старой, — расстроился Омелька.
— Какого аила будете? — закричал Пятко в самое ухо старика по-татарски.
Старик оживился, то есть вынул трубку изо рта.
— Не кричи шибко, сынка. Я и так мало-мало слышу, — неожиданно сказал он на русском языке. — У тебя пурга в башке. Мы, каларцы, плохо понимаем горцев, а зюнгар вовсе худо разбираем. Сказал бы сразу по-наша.
— Ты откуль по-нашенски наторел? — удивился Пятко.
— Шаман я. Сандра, сын Ошкычака, а эта сын моя сына — моя внук, — кивнул он на мальчишку, шмыгнувшего в юрту.
— Тут был один руська купес. Восемь лун жил у нас... Еще один руська казак был. Наши в снегу его нашли. Вовсе почти мерзлый был. Мало-мало отогрелся — себе домой Аба-Туру ходил. Шибко большой человек тот был. Как этот ваш, хворый. - Старик кивнул на Деку, разметавшегося на волокуше. — Тот руська казак много добрый был. Детишкам ойун небези — игрушки делал. Девкам шибко нравился. Шибко красивый, сильный эр кижи — мужчина был. Ушел к себе домой — Аба-Туру. Туда дошел ли? Живой теперь — нет ли?
Старик печально задумался, глядя на угасающие угли костра. Потом, будто очнувшись, заговорил снова:
— Теперь аил пуст, все спрятались, завидев ваший. Всадники приносят аилам большой беда. Они забирали в сеоке все: красивый девка, железо, соболь... Их кони топчут ячмень.
— Оставь свои слова для кыргызцев! — взмолился Пятко. — Недосуг нам слушать беды твои, старик. Казак помирает. Два днища езды ему не выдюжить. Приюти его, старик, да так, чтоб дурна какого не содеялось. От кыргызцев и колмаков блюди втае. Помрет казак — бог вам того не простит.
— О, кудай! У каждого своя бог! — покачал головой Сандра. — Наша бог — Хозяйка Мустага. Два днища ходьбы по Мундыбашу челканцы живут. Ихня другая бог*.
— Ну, коли вы, нехристи, бога не боитесь, у нас иншее имеется! — потряс Пятко пищалью.
Сандра спокойно посмотрел на ружье.
— Эге, твоя беда много крик делал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81