слушай, дескать, новую брехню. Он тебе сейчас такое наплетет!
— Ага! — обрадовался Омеля. — Не знаешь, А я тебе скажу отчего. Оттого трясенья бывают, что земля на трех китах держится. А как учнут беси китов щекотать, киты те от щекотанья бесовского в глубь уныривают да хвостами по земле бьют. Землю-то будто лихоманка-трясовица колотит так, инда окияны взволнуются, люди и живность всяка вострепещутся и падут...
Отряд, обогнув Каратау, приближался к Чертову ущелью. Доносившееся издали глухое его бормотание сливалось в один сплошной гул. Как ни пытался Дека уверить себя в том, что страшные легенды Чертовой щели—выдумки темных улусных мужиков, не более того, зябкий холодок пробегал у него меж лопатками. Оглянувшись, Федор приметил, как боязливо крестится Омелька.
— Чудно каково! Кудесы!
Замешательство всадников передалось лошадям: они шарахались и встревоженно храпели. Деке вдруг стало стыдно за минутный страх перед какой-то там дырой в горе.
— А что, браты, не заглянуть ли нам в тою щель? Можа, вытащим оттеда какого ведьмака?
— Будя молоть-то! Ишшо накликаешь! — зашикал на него набожный Омелька.
Казаки трусовато загыкали. Усы Федора вздрагивали в насмешливой ухмылке. Страхи отступили.
Отряд, между тем, приближался к ущелью. Природа, словно нарочно, выбрала для этого богом проклятого места мрачные краски. Страшны горелые скалы! Пламя, когда-то пробившееся из преисподней, слизало с них все деревья. Почерневшие и причудливые, они, как медведицы шерстью, обросли корявыми соснами. Меж сосен торчали стволы без веток, скрученные в бараний рог. Все мертвенно и мрачно. Птицы избегали тех мест. Даже ключи, процеженные сквозь угли, сверкали мертвенной чистотой. Вода обнажала язвы и морщины, ключи в них оживали, начинали пульсировать и прокладывали себе новые русла, так отчетливо видимые на истерзанном, черном теле горы. Сколько этим горам лет? Многие миллионы, наверное. Сколько десятков, а может быть, сотен и тысяч раз пламя, прорвавшись из преисподней, пожирало все деревья и горы терпеливо и трудно обрастали деревьями и кустарниками заново, таежная живность с опаской и не вдруг возвращалась на место гигантских палов.
...Тропа вилась между пятнистыми глыбами, порою исчезая за поворотами. Смерть приняла здесь форму мрачных ущелий.
Куренной чихнул, и в ущелье тоже кто-то троекратно, громко, по-великаньи чихнул: «Апчхи-и! Пчхи! Чхи-и...»
— Наважденье! — пробормотал Остап.
«Жденье! Денье! Енье...» — отдалось в ущелье и вернулось к Остапу сотней громогласных его голосов.
Омелька втянул голову в плечи и посмотрел на Остапа, Остап на Омельку, и оба имели вид растерянный.
Остальные тоже притихли, вслушиваясь.
Внезапно огромная скала зашевелилась и стала с шумом оседать и падать, увлекая за собою множество камней. Лошади заржали взвились на дыбы. Казаки с ужасом обнаружили, что впереди проход наглухо закрыт. Едва казаки угомонили лошадей, как цоканье сотен копыт, визжанье и свист заполнили расселину.
— Ловушка! — одними губами, без голоса, прокричал Дека.
Шум становился все ближе. Сзади, из-за поворота выскочил всадник, за ним — еще и еще.
Отряд оказался зажатым в узкий каменный мешок. Дека лихорадочно шарил глазами по стенам каменного мешка. Тау-телеуты были уже совсем близко. Их кривые клинки вспыхивали голубыми молниями. Внезапно взгляд Федора уперся в черное пятно на фоне серой скалы.
«Ход в Чертову щель! — осенила Федора догадка.— Вот где можно спастись!»
— Айда за мной! — закричал он, разворачивая коня к зияющей пещере.
Черная пасть жадно поглотила людей с лошадьми.
Ущелье дохнуло на казаков колодезным мертвенным холодом. Каменная его утроба глухо рыдала и булькала. Вода, низвергавшаяся на острые камни с десятиметровой высоты, наполняла ущелье звуками, и оно гудело, как гигантская раковина. Кони спотыкались и дико всхрапывали, вырывая из рук поводья. Человеческий голос странно растворялся в этом хаосе звуков. Неверный сумеречный свет, преломленный водой, ниспадал откуда-то сверху, и оттого люди и лошади были окружены туманными нимбами. Волшебное освещение, сказочные чертоги! Иногда силуэты всадников двоились и расплывались подобно привидениям. Трудно было соизмерять движения в этом фантастическом освещении. Работая поводьями, удерживая коня в узде, направлял Федор по лабиринту сторожкий конский шаг. Острые уступы и сталактиты хищно тянулись к людям...
Через четверть часа езды казаки приметили, что своды каменного мешка стали шире. Внезапный и яркий свет хлынул в глаза, ослепив коней и всадников. Своды расступились, и гора выпустила своих пленников на волю. У ног их лежало глубокое и синее озеро, а вокруг, залитые солнцем, толпились кряжи Тегри-Тиши — Небесных Зубьев. Сахарною своею головой на двухверстную высоту взметнулась вершина Амзас-Таскыла. Солнце дробилось и множилось в неверном хрустале горных речек. Речки эти брали начало где-то в фирновых снежниках Амзас-Таскыла. Холодные и прозрачные, они звенели в гранитных своих ложах, словно стеклянные. Склоны Небесных Зубьев были усеяны каменистыми россыпями-курумниками. Ветер и стужа — извечные зодчие природы — основательно поработали над трезубцем. Путник неравнодушный и приметливый усмотрит в очертаниях скал то княжеский терем, то юрту кыргыза, то пляшущего шамана. И многие утесы так и зовутся: «Шаман-гора», «Юрта», «Три Быка», «Беркут».
Чудные мысли приходят к путнику в этом царстве каменных исполинов! Только что ты был Человеком, некоей значительной величиной, и вот ты уже — ничтожная песчинка, мелочь какая-то в каменных ладонях гор, этих невозмутимых и потрясающе громадных свидетелей вечности. Что может быть огромней и величественней гор? Что по сравнению с ними люди, со всеми их бедами, мелкими заботами и суетой? С их коротеньким веком и жалкими потугами хоть на день продлить его? Горы вечны. Горы невозмутимы. Горы бесстрастны и холодны...
Такие мысли возникают у каждого, кто впервые попадает в сердце Кузнецкого Алатау, во власть Тегри-Тиши.
Пятко, слышавший ранее о чудесных этих местах, объяснил:
— Вершина сия великая прозывается Матерью рек. Белый Июс, Бель-су, Караташ, Казыр и иншие реки питает она.
Ясатчикам, однако, было не до красот.
Сколь долго ехали казаки, никто определить не мог — временные понятия сместились в их сознании. Ясно было одно, что места эти им совершенно незнакомы. Крутолобые шиханы простирались во все стороны, а это значило, что отряд попал во владения тау-телеутов, племен сколь воинственных, столь и враждебных.
В КРАЮ ТАУ-ТЕЛЕУТОВ
Стрелу из раны вынешь.
Вражду из сердца — нет.
Восточная пословица
Однажды возле маленькой горной речушки они увидели медведя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
— Ага! — обрадовался Омеля. — Не знаешь, А я тебе скажу отчего. Оттого трясенья бывают, что земля на трех китах держится. А как учнут беси китов щекотать, киты те от щекотанья бесовского в глубь уныривают да хвостами по земле бьют. Землю-то будто лихоманка-трясовица колотит так, инда окияны взволнуются, люди и живность всяка вострепещутся и падут...
Отряд, обогнув Каратау, приближался к Чертову ущелью. Доносившееся издали глухое его бормотание сливалось в один сплошной гул. Как ни пытался Дека уверить себя в том, что страшные легенды Чертовой щели—выдумки темных улусных мужиков, не более того, зябкий холодок пробегал у него меж лопатками. Оглянувшись, Федор приметил, как боязливо крестится Омелька.
— Чудно каково! Кудесы!
Замешательство всадников передалось лошадям: они шарахались и встревоженно храпели. Деке вдруг стало стыдно за минутный страх перед какой-то там дырой в горе.
— А что, браты, не заглянуть ли нам в тою щель? Можа, вытащим оттеда какого ведьмака?
— Будя молоть-то! Ишшо накликаешь! — зашикал на него набожный Омелька.
Казаки трусовато загыкали. Усы Федора вздрагивали в насмешливой ухмылке. Страхи отступили.
Отряд, между тем, приближался к ущелью. Природа, словно нарочно, выбрала для этого богом проклятого места мрачные краски. Страшны горелые скалы! Пламя, когда-то пробившееся из преисподней, слизало с них все деревья. Почерневшие и причудливые, они, как медведицы шерстью, обросли корявыми соснами. Меж сосен торчали стволы без веток, скрученные в бараний рог. Все мертвенно и мрачно. Птицы избегали тех мест. Даже ключи, процеженные сквозь угли, сверкали мертвенной чистотой. Вода обнажала язвы и морщины, ключи в них оживали, начинали пульсировать и прокладывали себе новые русла, так отчетливо видимые на истерзанном, черном теле горы. Сколько этим горам лет? Многие миллионы, наверное. Сколько десятков, а может быть, сотен и тысяч раз пламя, прорвавшись из преисподней, пожирало все деревья и горы терпеливо и трудно обрастали деревьями и кустарниками заново, таежная живность с опаской и не вдруг возвращалась на место гигантских палов.
...Тропа вилась между пятнистыми глыбами, порою исчезая за поворотами. Смерть приняла здесь форму мрачных ущелий.
Куренной чихнул, и в ущелье тоже кто-то троекратно, громко, по-великаньи чихнул: «Апчхи-и! Пчхи! Чхи-и...»
— Наважденье! — пробормотал Остап.
«Жденье! Денье! Енье...» — отдалось в ущелье и вернулось к Остапу сотней громогласных его голосов.
Омелька втянул голову в плечи и посмотрел на Остапа, Остап на Омельку, и оба имели вид растерянный.
Остальные тоже притихли, вслушиваясь.
Внезапно огромная скала зашевелилась и стала с шумом оседать и падать, увлекая за собою множество камней. Лошади заржали взвились на дыбы. Казаки с ужасом обнаружили, что впереди проход наглухо закрыт. Едва казаки угомонили лошадей, как цоканье сотен копыт, визжанье и свист заполнили расселину.
— Ловушка! — одними губами, без голоса, прокричал Дека.
Шум становился все ближе. Сзади, из-за поворота выскочил всадник, за ним — еще и еще.
Отряд оказался зажатым в узкий каменный мешок. Дека лихорадочно шарил глазами по стенам каменного мешка. Тау-телеуты были уже совсем близко. Их кривые клинки вспыхивали голубыми молниями. Внезапно взгляд Федора уперся в черное пятно на фоне серой скалы.
«Ход в Чертову щель! — осенила Федора догадка.— Вот где можно спастись!»
— Айда за мной! — закричал он, разворачивая коня к зияющей пещере.
Черная пасть жадно поглотила людей с лошадьми.
Ущелье дохнуло на казаков колодезным мертвенным холодом. Каменная его утроба глухо рыдала и булькала. Вода, низвергавшаяся на острые камни с десятиметровой высоты, наполняла ущелье звуками, и оно гудело, как гигантская раковина. Кони спотыкались и дико всхрапывали, вырывая из рук поводья. Человеческий голос странно растворялся в этом хаосе звуков. Неверный сумеречный свет, преломленный водой, ниспадал откуда-то сверху, и оттого люди и лошади были окружены туманными нимбами. Волшебное освещение, сказочные чертоги! Иногда силуэты всадников двоились и расплывались подобно привидениям. Трудно было соизмерять движения в этом фантастическом освещении. Работая поводьями, удерживая коня в узде, направлял Федор по лабиринту сторожкий конский шаг. Острые уступы и сталактиты хищно тянулись к людям...
Через четверть часа езды казаки приметили, что своды каменного мешка стали шире. Внезапный и яркий свет хлынул в глаза, ослепив коней и всадников. Своды расступились, и гора выпустила своих пленников на волю. У ног их лежало глубокое и синее озеро, а вокруг, залитые солнцем, толпились кряжи Тегри-Тиши — Небесных Зубьев. Сахарною своею головой на двухверстную высоту взметнулась вершина Амзас-Таскыла. Солнце дробилось и множилось в неверном хрустале горных речек. Речки эти брали начало где-то в фирновых снежниках Амзас-Таскыла. Холодные и прозрачные, они звенели в гранитных своих ложах, словно стеклянные. Склоны Небесных Зубьев были усеяны каменистыми россыпями-курумниками. Ветер и стужа — извечные зодчие природы — основательно поработали над трезубцем. Путник неравнодушный и приметливый усмотрит в очертаниях скал то княжеский терем, то юрту кыргыза, то пляшущего шамана. И многие утесы так и зовутся: «Шаман-гора», «Юрта», «Три Быка», «Беркут».
Чудные мысли приходят к путнику в этом царстве каменных исполинов! Только что ты был Человеком, некоей значительной величиной, и вот ты уже — ничтожная песчинка, мелочь какая-то в каменных ладонях гор, этих невозмутимых и потрясающе громадных свидетелей вечности. Что может быть огромней и величественней гор? Что по сравнению с ними люди, со всеми их бедами, мелкими заботами и суетой? С их коротеньким веком и жалкими потугами хоть на день продлить его? Горы вечны. Горы невозмутимы. Горы бесстрастны и холодны...
Такие мысли возникают у каждого, кто впервые попадает в сердце Кузнецкого Алатау, во власть Тегри-Тиши.
Пятко, слышавший ранее о чудесных этих местах, объяснил:
— Вершина сия великая прозывается Матерью рек. Белый Июс, Бель-су, Караташ, Казыр и иншие реки питает она.
Ясатчикам, однако, было не до красот.
Сколь долго ехали казаки, никто определить не мог — временные понятия сместились в их сознании. Ясно было одно, что места эти им совершенно незнакомы. Крутолобые шиханы простирались во все стороны, а это значило, что отряд попал во владения тау-телеутов, племен сколь воинственных, столь и враждебных.
В КРАЮ ТАУ-ТЕЛЕУТОВ
Стрелу из раны вынешь.
Вражду из сердца — нет.
Восточная пословица
Однажды возле маленькой горной речушки они увидели медведя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81