тощий, сухонький, рахитичный, хилый, тщедушный, чахлый, кожа да кости, невзрачный, ослабленный, вялый, живые мощи – короче, худющий донельзя, до того, что дон Сальвадор даже испугался и подумал: ах так, вот до чего ты дошел, сеньор такой-то, как там звали этого латиноамериканца, – и первым его импульсом как настоящего чилийца было пригласить его поужинать или «перекусить по-чилийски», но гватемалец отказался, ссылаясь на то, что ему уж больно невмоготу спускаться на улицу в этот час, и тогда наш дипломат поднял крик до небес или еще выше, вопрошая, когда тот ел в последний раз, на что художник ответил, что перекусил совсем недавно, – когда это недавно? – да не помнил он точно, а вот дон Сальвадор одну вещь запомнил. Когда он перестал ворчать и начал выкладывать скудные продукты на буфет подле плитки, то есть когда его присутствие на мансарде стало малозаметным, ибо он занялся приготовлением ужина, а еще разглядыванием по сотому разу холстов художника, висевших на стенах, а еще сидением на стуле, куря и размышляя, давая времени утекать с тем стоическим терпением (или выдержкой), которым обладают только персоны, состоящие долгие годы на дипломатической службе министерства иностранных дел, гватемалец уселся на другой стул, стоявший специально для этого у единственного окна, и, пока дон Сальвадор убивал время, сидя в глубине мастерской и разглядывая переменчивые пейзажи своей души, рахитичный меланхолик убивал то же время, разглядывая необыкновенно красивый, но один и тот же вид Парижа. И когда глаза нашего писателя определили примерную линию, точку, к которой был прикован взгляд гватемальца или которая, наоборот, притягивала его взгляд, не все ли равно, то в его душе что-то задрожало, ему захотелось закрыть глаза, лишь бы не видеть этого типа, занятого созерцанием дрожащих сумерек над Парижем, бежать отсюда или же обнять его, пожалеть (конечно, удерживала от этого вполне объяснимая гордость), спросить, что же такое он увидел, и смириться с этим, но одновременно возник страх услышать нечто такое, что нельзя не только слушать, но, вероятнее всего, и произносить. Так вот там, на этой мансарде, совершенно случайно какое-то время спустя и произошла встреча Сальвадора Рейеса с Эрнстом Юнгером, который посетил гватемальца, ведомый своим тонким чутьем, а еще, конечно, неукротимым любопытством. В тот раз, когда дон Сальвадор переступил порог жилища латиноамериканца, первое, что он увидел, была фигура Юнгера, облаченного в мундир офицера вермахта и погруженного в созерцание живописного холста размером два на два метра, который дон Сальвадор видел бессчетное количество раз, он имел забавное название «Вид на город Мехико за час до рассвета» – картина, написанная в духе сюрреализма – школы, к коей гватемалец примыкал скорее силой воли, чем своего таланта, ни разу не получив хотя бы видимости официального благословения членов бретонского ордена. В картине чувствовалось легкое влияние некоторых итальянских пейзажистов, а также влечение, свойственное другой части центральноамериканских художников, экстравагантных и падких на все новое, к французским символистам Редону или Моро. На холсте был изображен город Мехико, написанный с вершины какого-то холма или просто с балкона высокого здания. Доминировали зеленый и серый цвета. Одни кварталы шли волнами. Другие напоминали фотографические негативы. Человеческих фигур не было видно, зато там и сям ходили смазанные скелеты то ли людей, то ли животных. Завидев дона Сальвадора, Юнгер слегка удивился, после чего обрадовался, тоже слегка. Конечно, они обменялись теплыми приветствиями и перекинулись подходящими к случаю вопросами. Потом Юнгер заговорил о живописи. Дон Сальвадор спрашивал о немецком искусстве, которого не знал. У него сложилось впечатление, что Юнгера по-настоящему интересовал только Дюрер, так как долгое время они говорили лишь о нем. Разговор становился все более оживленным. Внезапно дон Сальвадор сообразил, что еще не перекинулся ни единым словом с хозяином. Он стал искать его глазами, почувствовав какой-то внутренний сигнал тревоги. Когда мы спросили его, что именно он почувствовал, дон Сальвадор ответил, что ему пришла в голову мысль, будто гватемалец мог быть арестован французской полицией или, еще того хуже, гестапо. Но художник был здесь, он сидел у окна, поглощенный (хотя это не то, не то – «поглощенный» или там «углубленный»!) пристальным созерцанием Парижа. Успокоенный, наш дипломат живо сменил тему и спросил Юнгера, какого он мнения о работах тихого латиноамериканца. Юнгер сказал, что, по-видимому, художник страдает острой анемией и ему, несомненно, прежде всего надо лучше питаться. В этот момент до дона Сальвадора дошло, что продукты, принесенные для гватемальца, все еще у него в руках: немного чая, сахара, краюшка хлеба, утащенные из нашего посольства, и полкило козьего сыра, который не мог есть ни один чилиец. Юнгер уставился на продукты. Дон Сальвадор смутился и стал раскладывать их по полкам, сообщив гватемальцу, что принес ему «кое-что поесть». Гватемалец по своему обыкновению не сказал ни слова благодарности и даже не обернулся посмотреть, о чем конкретно шла речь. Несколько секунд, по словам дона Сальвадора, ситуация была глупейшей. Юнгер и он стояли, не зная, что сказать, а художник-латиноамериканец, сидя к ним спиной, по-прежнему не отрываясь смотрел в окно. Однако Юнгер был готов к любой коллизии и, видя пассивность хозяина, взял на себя заботу о новом госте, для чего поставил рядом два стула и предложил ему турецкие сигареты, которые носил с собой исключительно, по-видимому, для угощения друзей или особых каких случаев, потому что сам не выкурил ни одной за весь остаток вечера. А вечер этот оба писателя, чилийский и немецкий, провели в полном отвлечении от суеты и деланого любопытства парижских салонов, порою натужного до неприличия, беседуя о земном и небесном, о войне и мире, об итальянской и североевропейской живописи, об истоках зла и порожденных им последствиях, которые иногда кажутся совершенно случайными, о флоре и фауне Чили, немного известных Юнгеру благодаря книгам своего соотечественника Филиппи, бывшего одновременно и немцем, и чилийцем, – все это за чашкой чая, заваренного доном Сальвадором (гватемалец, будучи приглашенным составить компанию, еле слышно отказался), затем последовала пара стаканчиков коньяка, появившихся из серебряного футляра «неприкосновенного запаса», который Юнгер носил с собой, – и вот от этого-то как раз художник не отказался, что сначала вызвало улыбки гостей, а потом их искренний, ничем не сдерживаемый смех и невинные шутки по поводу. Когда гватемалец вновь вернулся к своему окну со своей порцией коньяка, Юнгер решил его спросить насчет вышеупомянутой картины, долго ли тот жил в столице ацтеков и не мог бы он немного рассказать о своем пребывании, на что гватемалец ответил, что в Мехико он был всего неделю, его впечатления об этом городе смутны и неопределенны, а картину, о которой идет речь, он написал уже в Париже много лет спустя, даже не думая о Мексике, однако чувствуя нечто вроде «мексиканского мотива», за неимением лучшего слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32