Короче говоря, используя излюбленное словечко мамы, я внутренне упрекал отца в отсутствия благопристойности.
Подобная картина, конечно, не вяжется с легендарной встречей бравого офицера с его будущей невестой, как не вяжется она и с общепринятым представлением об отцах, ибо их телесные функции обычно скрыты от нас. Я же был невольным свидетелем отправлений самых нескромных, смущающих душу своим обостренным физиологиз-мом. Уборная в нашей квартире непосредственно соседст-
вует с кухней, где мама хлопочет возле плиты и накрывает на стол. От приготовлений к трапезе мой взгляд переходит к тяжким потугам отца, который сидит, обхватив ладонями голову, в позе мыслителя. Это предельно сжатое изображение человеческой физиологии дает мне повод для размышлений и, надо признаться, отбивает у меня аппетит, и не оттого, что еда становится мне противной, а оттого, что я но опыту знаю: от вечеров, которые начинаются именно так, можно ждать самых неприятных неожиданностей,— и, когда я думаю о том, что уготовано нам в ближайшем будущем, меня охватывает мучительная неуверенность.
Отец отвергает и расшвыривает ветчину и лапшу.
И правда, случалось не раз, что наш мыслитель садился за стол после долгого и бесплодного пребывания на своем троне. Он с безнадежным видом выпивал тогда несколько целебных отваров, список которых значился в очень длинном рецепте; думаю, в глубино души он верил в медицину, хоть и прикидывался отчаянным скептиком, Мама же относилась к любым иредписаниям врачей с молитвенным благоговением; после того случая, когда доктор вдохнул мне в рот живительный воздух и спас меня, шестимесячного, от неминуемой смерти, у мамы вошло В привычку считать, что всякий лечивший меня впоследствии врач тоже хотя бы один раз спасал меня от смерти, а это, разумеется, обязывало нас быть вечными должниками медицины... Итак, отец, всячески иронизируя на тему о том, что надо прошпаклевать раздраженную слизистую кишечника, выпивал свои отвары, но настроение у него от этого но улучшалось, он искал, к чему бы придраться, и, конечно, главной мишенью его нападок оказывалась ненавистная для него, гурмана, диета, на которую его, видите ли, посадили; потом он переходил на другие предметы, ругательски ругал все и вся, атмосфера накалялась, взрыв становился неизбежным.
Что произошло во время первой из таких сцен? Их было много, они слились в моей памяти, и я уже не в силах правильно оценить серьезность каждой из них, я могу опираться лишь на свои тогдашние впечатления, ведь ребенок удерживает в памяти только то, что входит в круг его собственного мирка; мой же мир, как я уже говорил,
был все еще тесно связан с пищеварительными проблемами. Я первый горько сожалею о том, что мой кругозор был так прозаически узок. Лишенный какого бы то ни было опыта, касающегося супружеской жизни, я не способен был уловить весь спектр давних и затаенных обид, которые вдруг проявляются в тот момент, когда вспыхивает ссора из-за остывшего или подгоревшего блюда, обид, которые выражаются даже в том, как человек держится за столом, и, надо признать, для того, чтобы затеять ссору, отец не слишком затруднял себя поиском благовидных предлогов. Ему годился любой.
Мать тоже чуждается всякой дипломатии, всяких уверток, она проявляет воинственный пыл, и очень скоро битва уже в разгаре. Здесь тоже играют свою роль хорошие манеры, так высоко ценимые ею, ибо отец, несмотря на свое стремление добиться успеха по службе, в то время еще совершенно но заботится о внешних приличиях, свойственных более высокой ступени социальной лестницы. Он презирает весь этот светский лоск; вместо того, чтобы стараться скрыть свое происхождение, он упорно выставляет его напоказ; должен признать, что, склонный в ту пору держать сторону матери, я не понимаю еще, что в этой верности прошлому, в нежелании отказываться от него есть свое благородство. Воспитанный в крестьянской среде, он хочет оставаться крестьянином, и он ест по-крестьянски, высоко держа зажатый в кулаке нож, отрезая ломти хлеба и подцепляя еду кончиком все того же ножа. Ест он шумно, чавкает, помогает вилке пальцами, мокает хлеб в общие блюда, словно нарочно и издевательски утрируя те самые жесты, которые ставятся ему в укор. «Что за пример для ребенка!», но он, видимо, убежден, что подобные жанровые сценки во фламандском духе, когда расслабляется тело и пища вольготно скользит по щедро орошенным протокам, помогут пробудить во мне энергию, заразят меня жизненной силой, которой мне так не хватает, и я стану, по его словам, меньше похож па мокрую курицу. Ибо настоящее воспитание отец понимает лишь как суровую школу жизни, которую он сам прошел в годы детства, поскольку испытания и тяготы закаляют характер, и я, еще сохранивший некоторую наивность, удивлялся, почему он сам так неохотно переносит тяготы своей скудной диеты. Ибо свои крестьянские повадки отец демонстрировал во время желудочных расстройств, и пища, которую он подцепляет кончиком ножа, своей прес-
ностью и однообразием приводит его в совершеннейшее уныние. Он с тоской вспоминает сыр на два су времен казарменной жизни, терпкое вино, изобилие картофеля, сетуя на отсутствие воображения у супруги, не способной внести какое-то разнообразие в его меню.
Мать отнюдь не была противницей изысканной кухни, но приберегала свои таланты для важных случаев, для званых обедов, где старалась блеснуть, приготовляя сложные экзотические блюда, рецепты которых находила в кулинарных книгах, такие, например, как суп из черепахи, но ей вовсе не улыбалось всякий раз ломать себе голову над тем, в каком виде подать на стол макароны и окорок, составляющие основу нашего ежедневного рациона. «Ему все равно ничего нельзя. К чему стараться?» И каждый вечер подавались все те же розоватые ломти, обложенные желтыми жгутами спагетти или дряблыми лентами лапши. Эру ветчины-макарон сменяла эра ветчины-шпината. Это удручающее постоянство приводило отца в отчаяние и толкало на действия странные, шутовские, которые могли бы занять достойное место в комических фильмах той поры. Итак, звук можно выключить.
После бесплодного восседания отца на пьедестале в соседнем помещении — мы на кухне, мать напротив отца, я между ними. Она протягивает руку, и на тарелки скользят мягкие ломти цвета слизистой оболочки; затем покрывает их запутанным глянцевым узлом трепещущей и оседающей лапши; отец, недвижно застыв, созерцает эту картину с видом Фиеста, пытающегося определить, чьим мясом угощает его брат; он не может этому противиться. Его горестное оцепенение вдруг завершается жестом, стремительным, как рефлекс. Отец хватает свою тарелку и с размаху швыряет ее на пол, тарелка вместе с содержи-мым разлетается вдребезги;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Подобная картина, конечно, не вяжется с легендарной встречей бравого офицера с его будущей невестой, как не вяжется она и с общепринятым представлением об отцах, ибо их телесные функции обычно скрыты от нас. Я же был невольным свидетелем отправлений самых нескромных, смущающих душу своим обостренным физиологиз-мом. Уборная в нашей квартире непосредственно соседст-
вует с кухней, где мама хлопочет возле плиты и накрывает на стол. От приготовлений к трапезе мой взгляд переходит к тяжким потугам отца, который сидит, обхватив ладонями голову, в позе мыслителя. Это предельно сжатое изображение человеческой физиологии дает мне повод для размышлений и, надо признаться, отбивает у меня аппетит, и не оттого, что еда становится мне противной, а оттого, что я но опыту знаю: от вечеров, которые начинаются именно так, можно ждать самых неприятных неожиданностей,— и, когда я думаю о том, что уготовано нам в ближайшем будущем, меня охватывает мучительная неуверенность.
Отец отвергает и расшвыривает ветчину и лапшу.
И правда, случалось не раз, что наш мыслитель садился за стол после долгого и бесплодного пребывания на своем троне. Он с безнадежным видом выпивал тогда несколько целебных отваров, список которых значился в очень длинном рецепте; думаю, в глубино души он верил в медицину, хоть и прикидывался отчаянным скептиком, Мама же относилась к любым иредписаниям врачей с молитвенным благоговением; после того случая, когда доктор вдохнул мне в рот живительный воздух и спас меня, шестимесячного, от неминуемой смерти, у мамы вошло В привычку считать, что всякий лечивший меня впоследствии врач тоже хотя бы один раз спасал меня от смерти, а это, разумеется, обязывало нас быть вечными должниками медицины... Итак, отец, всячески иронизируя на тему о том, что надо прошпаклевать раздраженную слизистую кишечника, выпивал свои отвары, но настроение у него от этого но улучшалось, он искал, к чему бы придраться, и, конечно, главной мишенью его нападок оказывалась ненавистная для него, гурмана, диета, на которую его, видите ли, посадили; потом он переходил на другие предметы, ругательски ругал все и вся, атмосфера накалялась, взрыв становился неизбежным.
Что произошло во время первой из таких сцен? Их было много, они слились в моей памяти, и я уже не в силах правильно оценить серьезность каждой из них, я могу опираться лишь на свои тогдашние впечатления, ведь ребенок удерживает в памяти только то, что входит в круг его собственного мирка; мой же мир, как я уже говорил,
был все еще тесно связан с пищеварительными проблемами. Я первый горько сожалею о том, что мой кругозор был так прозаически узок. Лишенный какого бы то ни было опыта, касающегося супружеской жизни, я не способен был уловить весь спектр давних и затаенных обид, которые вдруг проявляются в тот момент, когда вспыхивает ссора из-за остывшего или подгоревшего блюда, обид, которые выражаются даже в том, как человек держится за столом, и, надо признать, для того, чтобы затеять ссору, отец не слишком затруднял себя поиском благовидных предлогов. Ему годился любой.
Мать тоже чуждается всякой дипломатии, всяких уверток, она проявляет воинственный пыл, и очень скоро битва уже в разгаре. Здесь тоже играют свою роль хорошие манеры, так высоко ценимые ею, ибо отец, несмотря на свое стремление добиться успеха по службе, в то время еще совершенно но заботится о внешних приличиях, свойственных более высокой ступени социальной лестницы. Он презирает весь этот светский лоск; вместо того, чтобы стараться скрыть свое происхождение, он упорно выставляет его напоказ; должен признать, что, склонный в ту пору держать сторону матери, я не понимаю еще, что в этой верности прошлому, в нежелании отказываться от него есть свое благородство. Воспитанный в крестьянской среде, он хочет оставаться крестьянином, и он ест по-крестьянски, высоко держа зажатый в кулаке нож, отрезая ломти хлеба и подцепляя еду кончиком все того же ножа. Ест он шумно, чавкает, помогает вилке пальцами, мокает хлеб в общие блюда, словно нарочно и издевательски утрируя те самые жесты, которые ставятся ему в укор. «Что за пример для ребенка!», но он, видимо, убежден, что подобные жанровые сценки во фламандском духе, когда расслабляется тело и пища вольготно скользит по щедро орошенным протокам, помогут пробудить во мне энергию, заразят меня жизненной силой, которой мне так не хватает, и я стану, по его словам, меньше похож па мокрую курицу. Ибо настоящее воспитание отец понимает лишь как суровую школу жизни, которую он сам прошел в годы детства, поскольку испытания и тяготы закаляют характер, и я, еще сохранивший некоторую наивность, удивлялся, почему он сам так неохотно переносит тяготы своей скудной диеты. Ибо свои крестьянские повадки отец демонстрировал во время желудочных расстройств, и пища, которую он подцепляет кончиком ножа, своей прес-
ностью и однообразием приводит его в совершеннейшее уныние. Он с тоской вспоминает сыр на два су времен казарменной жизни, терпкое вино, изобилие картофеля, сетуя на отсутствие воображения у супруги, не способной внести какое-то разнообразие в его меню.
Мать отнюдь не была противницей изысканной кухни, но приберегала свои таланты для важных случаев, для званых обедов, где старалась блеснуть, приготовляя сложные экзотические блюда, рецепты которых находила в кулинарных книгах, такие, например, как суп из черепахи, но ей вовсе не улыбалось всякий раз ломать себе голову над тем, в каком виде подать на стол макароны и окорок, составляющие основу нашего ежедневного рациона. «Ему все равно ничего нельзя. К чему стараться?» И каждый вечер подавались все те же розоватые ломти, обложенные желтыми жгутами спагетти или дряблыми лентами лапши. Эру ветчины-макарон сменяла эра ветчины-шпината. Это удручающее постоянство приводило отца в отчаяние и толкало на действия странные, шутовские, которые могли бы занять достойное место в комических фильмах той поры. Итак, звук можно выключить.
После бесплодного восседания отца на пьедестале в соседнем помещении — мы на кухне, мать напротив отца, я между ними. Она протягивает руку, и на тарелки скользят мягкие ломти цвета слизистой оболочки; затем покрывает их запутанным глянцевым узлом трепещущей и оседающей лапши; отец, недвижно застыв, созерцает эту картину с видом Фиеста, пытающегося определить, чьим мясом угощает его брат; он не может этому противиться. Его горестное оцепенение вдруг завершается жестом, стремительным, как рефлекс. Отец хватает свою тарелку и с размаху швыряет ее на пол, тарелка вместе с содержи-мым разлетается вдребезги;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104