Прибегнем к точной терминологии; имеется некий поворот, за которым правая часть дороги скрыта от глаз живой изгородью, окаймляющей поле. Изгородь начи нается за развалившейся мельницей, в ней гнездятся бес-численные птицы, она богата дикими ягодами, съедобными и ядовитыми, — кислой сливой, тутовой ягодой, красавкой. (В Карнаке бабушка не могла пройти мимо такой изгороди, и не крикнуть мне о грозящей опасности, и не сбить ударами зонтика несколько веток.) Мне нравилось во время прогулки немного отстать, задержаться у изгороди, пошарить в кустах, нарвать разных ягод, и красных и синих — по пробовал я только синие, — а мои спутники тем временем уходили вперед и нередко исчезав ли за поворотом. Но после молотьбы я больше не отставал, ходил точно приклеенный к маминой юбке и не мог не заметить при этом, что мое постоянное присутствие, с той поры как у меня завелся «старший товарищ», иногда бывает обоим в тягость, хоть они и не решаются меня отослать. Впрочем, я узнаю позднее, что присутствие ребенка может служить женщине защитой, и эту роль мне еще случится играть.
Какова же моя роль в этот день? Я сам хотел бы об этом узнать, но никто мне не сможет ответить. Они вынуждены покорно терпеть этого непоседливого и болтливого спутника, который не соблкн дает правил хорошего тона, требующих от ребенка говорить только тогда, когда взрослый его о чем-нибудь спросит. Я говорю без умолку, правда со времени молотьбы чуточку меньше, потому что занят теперь наблюдением и замечаю — или мне кажется, что замечаю, — перемены в том, как они идут, и как друг на друга глядят, и как разговаривают: в зависимости от того, на каком я от них расстоянии, они то шепчутся, то произносят что-нибудь невпопад; какой это, наверно, было для них танталовой мукой — не иметь возможности сказать друг другу то, что хочешь сказать, — в тот облачный ветреный день, когда я подвел черту. Мы медленно идем, останавливаемся, я стараюсь отклониться в сторону, задержаться немного, но, как ни медлительно наше движение, мы неуклонно при
шижаемся к повороту — в прямом и в переносном смысле этого слова.
А вот и последнее отклонение в сторону: когда я вырасту, я прочитаю или он прочитает (в конце-то концов, разве это не будет уже другой человек?), прочитаю с волнением, не адекватным сюжету, страничку из философского труда под названием «Буковый лист». Свое понимание свободы автор поясняет маленькой сценкой, которая разыгрывается тоже у живой изгороди, где на ветке сидит воробей, а в небе над ним кружит ястреб. Если тряхнуть ветку, воробей взлетает навстречу смерти, его судьба зависит от этого ни к чему не обязывающего поступка... Лекье делает из этого вывод, что свобода — опасная сфера. Вот и меня ничто не обязывает, правда водь, ни останавливаться, ни ждать, позволяя им уйти вперед. Я мог бы по-прежнему путаться у них под ногами, без умолку болтать, виться вокруг них назойливой, лукавой мухой, и прогулка продолжалась бы как обычно, и я бы по-прежнему не был ни в чем уверен. Но пет. Я отстаю, я избавляю их от своей компапии, и неизвестно что ищу в кустах, и гоняюсь за бабочкой, а два силуэта исчезают за поворотом — ужасный миг, когда все мое детство повисло в неопределенности, и я мешкаю, я хочу продлить, задержать этот миг... Пустая дорога, пустое тускло-синее небо, пыль и духота.
Обычно меня через какое-то время окликали: «Ну что ты там еще затеял?» Меня не окликают. Стараясь не производить шума, как индеец на тропе войны, я подкрадываюсь, точно волк — египетское слово означает мужчину, охочего до женщин,— и прижимаюсь к изгибу изгороди, чтобы как можно дольше оставаться невидимым, а самому увидеть. И я вижу. Я буду видеть это всегда...
Я вижу два силуэта посредине дороги—один склонился над другим, обнимает другого—в позе героев голливудских фильмов, которые погубили дочь философа-мясника и Розы, Женский силуэт — в длинном платье, или, вернее, в своего рода светлой пижаме с очень широкими штанинами, которые расширяются книзу и развеваются на ветру. Я мгновение смотрю на них—и удаляюсь, все тем же крадущимся волчьим шагом. На сей раз я буду воспитанным мальчиком. Не знаю, о чем я думаю. Кажется, я не думаю ни о чем. Вокруг все тот же пейзаж, но все изменилось, изменилась и жизнь. Вот меня уже и зовут: «Ну что ты
опять там затеял?» — «Я здесь, я здесь!» Я широко улыбаюсь.
Мне нечего больше сказать о конце этих каникул, они уже не похожи на то, о чем я рассказал. На вокзале — и это уже не час меж волком и собакой, не мертвенно-бледный рассвет, — на вокзале мама и волк, которые кажутся похожими друг на друга, оттого, что оба стройные, идут позади. Мне кажется, между мамой и госпожой Фрерон пробежал холодок. Природная жизнерадостность великанши приугасла. А вот ее сын как будто искренне огорчен тем, что прерывается наша дружба, и я читаю во взглядах, которыми они обмениваются, — «глаза самое главное у мужчины, хотя красота, знаете, для меня это только приманка...» — читаю в интонациях и в жестах молчаливую историю, принадлежащую отнюдь не мне. Зимою снова увидимся, так говорится всегда, но поезд медленно трогается, и мой «старший товарищ» идет рядом с вагонами почти до самого конца платформы, а моя спутница свешивает в окно руку. Он в последний раз коснется руки, которую поезд и жизнь у него отнимут. Зимой они не увидятся, во всяком случае таковы мои предположения, поскольку я буду уже в пансионе. Больше я об этом не думаю.
Женское царство, где я переодеваюсь женщиной и расшифровываю оперу...
Да и что мне думать об этом! У меня впереди еще целый месяц! В те времена школьники в сентябре не учились, а если погода хорошая, сентябрь — самый лучший месяц лета.
Чтобы закрепить благотворное воздействие глотка воздуха — а все единодушно сходятся на том, что Перигор пошел мне на пользу, даже и не ждали такого, я просто замечательно выгляжу! — меня отправляют на две недели в Орли, к тето Зели. Дядя Робер, обладатель глубокого баса, скончался, и его семья перебралась в Орли. Был у них там каменный дом со стеклянным навесом над крыльцом и сад с огородом; после того, как был принят закон Лушёра, такие дома расплодились вокруг Парижа как грибы, образовав пригородную зону, которая не имеет ничего общего с нынешними пригородами столицы. Если я скажу вам, что дом расположен у самого аэродрома, от которого он отделен лишь картофельным полем, вы, ко-
нечно, испугаетесь шума, но шума никакого нет. Аэродром, который впоследствии будет расширен, пока что не используется по назначению. Там можпо спокойно разгуливать среди кротовых нор и всякого мусора, который сваливают сюда окрестные жители. Вдали вы увидито два ангара для дирижаблей, они остались после войны и теперь пустуют. По воскресным дням крохотный самолетик отрывается от земли и кружит на небольшой высоте:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Какова же моя роль в этот день? Я сам хотел бы об этом узнать, но никто мне не сможет ответить. Они вынуждены покорно терпеть этого непоседливого и болтливого спутника, который не соблкн дает правил хорошего тона, требующих от ребенка говорить только тогда, когда взрослый его о чем-нибудь спросит. Я говорю без умолку, правда со времени молотьбы чуточку меньше, потому что занят теперь наблюдением и замечаю — или мне кажется, что замечаю, — перемены в том, как они идут, и как друг на друга глядят, и как разговаривают: в зависимости от того, на каком я от них расстоянии, они то шепчутся, то произносят что-нибудь невпопад; какой это, наверно, было для них танталовой мукой — не иметь возможности сказать друг другу то, что хочешь сказать, — в тот облачный ветреный день, когда я подвел черту. Мы медленно идем, останавливаемся, я стараюсь отклониться в сторону, задержаться немного, но, как ни медлительно наше движение, мы неуклонно при
шижаемся к повороту — в прямом и в переносном смысле этого слова.
А вот и последнее отклонение в сторону: когда я вырасту, я прочитаю или он прочитает (в конце-то концов, разве это не будет уже другой человек?), прочитаю с волнением, не адекватным сюжету, страничку из философского труда под названием «Буковый лист». Свое понимание свободы автор поясняет маленькой сценкой, которая разыгрывается тоже у живой изгороди, где на ветке сидит воробей, а в небе над ним кружит ястреб. Если тряхнуть ветку, воробей взлетает навстречу смерти, его судьба зависит от этого ни к чему не обязывающего поступка... Лекье делает из этого вывод, что свобода — опасная сфера. Вот и меня ничто не обязывает, правда водь, ни останавливаться, ни ждать, позволяя им уйти вперед. Я мог бы по-прежнему путаться у них под ногами, без умолку болтать, виться вокруг них назойливой, лукавой мухой, и прогулка продолжалась бы как обычно, и я бы по-прежнему не был ни в чем уверен. Но пет. Я отстаю, я избавляю их от своей компапии, и неизвестно что ищу в кустах, и гоняюсь за бабочкой, а два силуэта исчезают за поворотом — ужасный миг, когда все мое детство повисло в неопределенности, и я мешкаю, я хочу продлить, задержать этот миг... Пустая дорога, пустое тускло-синее небо, пыль и духота.
Обычно меня через какое-то время окликали: «Ну что ты там еще затеял?» Меня не окликают. Стараясь не производить шума, как индеец на тропе войны, я подкрадываюсь, точно волк — египетское слово означает мужчину, охочего до женщин,— и прижимаюсь к изгибу изгороди, чтобы как можно дольше оставаться невидимым, а самому увидеть. И я вижу. Я буду видеть это всегда...
Я вижу два силуэта посредине дороги—один склонился над другим, обнимает другого—в позе героев голливудских фильмов, которые погубили дочь философа-мясника и Розы, Женский силуэт — в длинном платье, или, вернее, в своего рода светлой пижаме с очень широкими штанинами, которые расширяются книзу и развеваются на ветру. Я мгновение смотрю на них—и удаляюсь, все тем же крадущимся волчьим шагом. На сей раз я буду воспитанным мальчиком. Не знаю, о чем я думаю. Кажется, я не думаю ни о чем. Вокруг все тот же пейзаж, но все изменилось, изменилась и жизнь. Вот меня уже и зовут: «Ну что ты
опять там затеял?» — «Я здесь, я здесь!» Я широко улыбаюсь.
Мне нечего больше сказать о конце этих каникул, они уже не похожи на то, о чем я рассказал. На вокзале — и это уже не час меж волком и собакой, не мертвенно-бледный рассвет, — на вокзале мама и волк, которые кажутся похожими друг на друга, оттого, что оба стройные, идут позади. Мне кажется, между мамой и госпожой Фрерон пробежал холодок. Природная жизнерадостность великанши приугасла. А вот ее сын как будто искренне огорчен тем, что прерывается наша дружба, и я читаю во взглядах, которыми они обмениваются, — «глаза самое главное у мужчины, хотя красота, знаете, для меня это только приманка...» — читаю в интонациях и в жестах молчаливую историю, принадлежащую отнюдь не мне. Зимою снова увидимся, так говорится всегда, но поезд медленно трогается, и мой «старший товарищ» идет рядом с вагонами почти до самого конца платформы, а моя спутница свешивает в окно руку. Он в последний раз коснется руки, которую поезд и жизнь у него отнимут. Зимой они не увидятся, во всяком случае таковы мои предположения, поскольку я буду уже в пансионе. Больше я об этом не думаю.
Женское царство, где я переодеваюсь женщиной и расшифровываю оперу...
Да и что мне думать об этом! У меня впереди еще целый месяц! В те времена школьники в сентябре не учились, а если погода хорошая, сентябрь — самый лучший месяц лета.
Чтобы закрепить благотворное воздействие глотка воздуха — а все единодушно сходятся на том, что Перигор пошел мне на пользу, даже и не ждали такого, я просто замечательно выгляжу! — меня отправляют на две недели в Орли, к тето Зели. Дядя Робер, обладатель глубокого баса, скончался, и его семья перебралась в Орли. Был у них там каменный дом со стеклянным навесом над крыльцом и сад с огородом; после того, как был принят закон Лушёра, такие дома расплодились вокруг Парижа как грибы, образовав пригородную зону, которая не имеет ничего общего с нынешними пригородами столицы. Если я скажу вам, что дом расположен у самого аэродрома, от которого он отделен лишь картофельным полем, вы, ко-
нечно, испугаетесь шума, но шума никакого нет. Аэродром, который впоследствии будет расширен, пока что не используется по назначению. Там можпо спокойно разгуливать среди кротовых нор и всякого мусора, который сваливают сюда окрестные жители. Вдали вы увидито два ангара для дирижаблей, они остались после войны и теперь пустуют. По воскресным дням крохотный самолетик отрывается от земли и кружит на небольшой высоте:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104